Какие перемены происходят в нашем языке и почему их не надо бояться
Он умирает, деградирует, исчезает… Чего только не говорят о русском языке! Любая новость от лингвистов тут же становится поводом для беспокойства. Кофе уже среднего рода? Катастрофа. В словарях появилось слово «звонит» с ударением на первый слог? Ужас. Доктор филологических наук, профессор Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена Валерий Ефремов рассказал, почему русский язык со временем становится все проще.
Приличные люди ходили в штанах
— В обществе царят тревожные настроения по поводу русского языка. Считается, что если он и не умирает, то уж точно деградирует. Поводы для беспокойства действительно есть?
— Я их не вижу. Любой язык развивается, и делает он это не плавно, а рывками. Да, сейчас мы живем в период вульгаризации языка, когда люди уже не так трепетно, как прежде, относятся к тому, как они говорят. Однако в истории русского литературного языка это уже четвертый виток вульгаризации, и уж точно не самый страшный. Первый начался еще с Пушкина. Его упрекали в том, что он пишет каким-то странным, непоэтическим языком. Помните в «Евгении Онегине»: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Что за ерунда, выговаривали Пушкину, как может крестьянин торжествовать, да еще и на дровнях. Дровни — это вообще развалюха: две палки, соединенные двумя перекладинами и вставленные в упряжь. По сравнению с одами Михаила Ломоносова и Василия Тредиаковского такие пушкинские строки считали вульгарными. Второй этап прошел в том же XIX веке. Классический пример — Николай Некрасов, который в своих произведениях заговорил языком народа: «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную...». «Часу в шестом» — это уже нехорошо, слишком разговорно для поэзии того времени. Но хуже всего дела обстояли в первые годы революции, когда вдруг стало модно говорить языком матросов и солдат, а не «вшивой интеллигенции». В обществе поменялись ориентиры, а вместе с ними и представление о том, как надо изъясняться.
Своим студентам я обычно привожу еще один пример. Помните поэму Маяковского «Облако в штанах»? Почему лирический герой описывает себя в штанах, а не в брюках — в чем разница? Если мы откроем словарь, то увидим, что сейчас это абсолютно равноправные слова. Но до революции 1917 года приличные люди ходили именно в штанах! Солдаты и рабочие носили брюки, а крестьяне — портки. Для современника Маяковского сразу же было понятно, что облако в штанах — это интеллигентный герой их круга. А после 1917 года слова «брюки» и «штаны» поменялись местами. Еще раз хочу подчеркнуть, современная вульгаризация языка 1990‑х — начала 2000‑х годов не идет ни в какое сравнение с тем, что было во время революции.
— Но кажется, именно сейчас русский язык находится в состоянии коллапса.
— Этому есть несколько объяснений. Во‑первых, на вульгаризацию наложилась еще одна беда: американизация. Мы открылись миру, и в конце ХХ — начале XXI века в язык хлынули словечки вроде «вау», «фитнес», «маркетинг». К счастью, в последние лет пять количество немотивированных заимствований стремительно сокращается. Во‑вторых, сейчас, в отличие от времен СССР, люди слышат в СМИ разную и зачастую сниженную речь. И им кажется, что происходит деградация языка. В Советском Союзе на радио и телевидении почти все журналисты образцово владели русской литературной речью, ибо других туда и не допускали. И у советского человека складывалось впечатление, что так же идеально говорит все прогрессивное человечество. Хотя в действительности это, конечно, было не так. Я прекрасно помню, как матерились в ленинградских дворах, какую похабщину можно было услышать в коммунальных квартирах. И ошибок в разговорной речи люди делали не меньше, чем сейчас. Например, еще в 1970‑е годы была проведена серия масштабных социолингвистических исследований, и оказалось, что более 50 процентов русскоговорящих в слове «звонит» ставят ударение на первый слог. Ну и, наконец, свое влияние оказывает Интернет. Люди никогда еще в истории человечества не писали друг другу так много. Причем это совершенно иная, уникальная форма бытования языка, которая уже получила определение как «текстинг». С одной стороны, вроде бы письменный текст, а с другой — мы практически записываем свою устную речь. И в результате у старшего поколения создается ощущение разрушающегося русского языка. В любом случае, я уверен, «великий и могучий» уже пережил процесс стремительного изменения, и мы входим в период стагнации. Сильных потрясений уже не происходит.
Привыкнем к блатному жаргону
— Как же не происходит, если постоянно меняются нормы языка? Кофе уже среднего рода, а в слове «звонит» словари позволяют делать ударение на первый слог. Лингвисты принимают подобные решения в угоду менее образованным слоям населения?
— Никаких кардинальных изменений и тем более реформ в языке нет! Есть лишь развитие неких внутренних механизмов языка, которые мы можем лишь наблюдать и отчасти предсказывать. И уж абсолютно точно лингвисты не меняют языковые нормы — они их только фиксируют. Возьмем злополучное «звОнит-звонИт». В русском языке есть такая тенденция: у глаголов на -ить ударения перемещаются с окончания на корень. Например, раньше говорили: грузИт, варИт, катИт, платИт. Я уверен, подобная трансформация произойдет и с глаголом «звонит». В любом случае языковые нормы подвижны. И нет ничего страшного в том, что они меняются: это значит, что из двух возможных вариантов победил сильнейший.
— Вызывает беспокойство и обилие блатного жаргона. Криминальные словечки сейчас можно услышать даже из уст известных политиков.
— Это просто объясняется. Еще в 1990‑х годах социологические исследования показывали, что в среднестатистической российской семье хотя бы один человек прошел через систему тюрем, лагерей, ГУЛАГа. Своим студентам я обычно объясняю, что, если среди ваших близких родственников заключенных не было, значит, кто-то из соседей по лестничной площадке отдал этот долг за них.
— То есть со временем криминальный сленг сойдет на нет?
— Не думаю. Просто отношение к нему будет спокойнее. Приведу пример. Когда в 1933 году Иван Бунин собирал вещи, чтобы отправиться в Стокгольм на вручение Нобелевской премии, он написал в своем дневнике примерно следующее: «Чемодан набит, как говорят проклятые большевики, до отвала». Настолько гадким для него было это «до отвала». Но сейчас это слово уже не вызывает у нас отторжения. Подобная история произошла и с «тусовкой». В молодежный сленг (сначала в язык хиппи) это слово попало из языка уголовных картежников в 1960‑е годы. А еще у Пушкина в частной переписке есть что-то типа «еду к такому-то тасовать», то есть играть в карты (формы с буквой «у» вместо «а» появились примерно в 1970‑е годы. — Ред.). Сейчас к «тусовке» давно привыкли.
— Законодательный запрет на употребление блатного жаргона или мата мог бы помочь языку?
— У нас на уровне Госдумы уже выдвигалось предложение штрафовать людей за употребление матерных слов. Но потом от него отказались, потому что никто такой закон соблюдать не будет. Единственное, что можно сделать «сверху», так это время от времени реформировать графику и орфографию. Как это уже было в истории русского языка. Первую реформу провел Петр I в 1708–1710 годах. В числе прочего, выбросил лишние буквы (например, «пси», «кси», «омега», «ферт», «земля», «иже». — Ред.), попытался узаконить написание прописных и строчных букв. Следующую реформу провели в 1917‑м большевики, которые, кромсая старый мир, решили заодно подправить и грамоту. Например, отменили буквы «ижица» и «и десятеричное» (i), потому что они дублировали букву «и», обозначавшую тот же самый звук.
Пушкин со словарем
— Вы согласны с тем, что все языки со временем упрощаются?
— Да. Еще знаменитый лингвист конца XIX — начала XX века Бодуэн де Куртенэ отметил, что все языки идут по пути упрощения грамматики и усложнения лексики. Например, в древнерусском языке было шесть только основных типов склонения существительных, а осталось три. Было три числа (единственное, двойственное и множественное) — осталось два. А в древнеанглийском языке существовали и падежи, и рода. Современному английскому хватает одного падежа. Зато этот язык, словно подтверждая собой теорию Бодуэна де Куртенэ, ушел в усложнение значений слов. Если мы откроем любой серьезный англо-русский словарь, то увидим, что у английских слов куда больше значений, чем у русских. Например, у обычного слова «сестра» мы найдем 5–6 дополнительных к русскому смыслов.
— Английский в плане грамматики проще русского. Почему языки упрощаются с разной скоростью?
— В конце XIX века известный французский лингвист Антуан Мейе в предисловии к своему учебнику старославянского языка писал, что все языки развиваются с разной скоростью, но самые медлительные — славянские. Возможно, причина медлительности русского в том, что он еще недостаточно стар. Например, китайский существует тысячи лет и успел «упроститься» куда сильнее нашего «великого и могучего».
В Поднебесной в плане грамматики все относительно просто. Например, «во ай ни» означает «я люблю тебя», а «ни ай во» — «ты любишь меня». Меняется только порядок слов! Это же отлично! Однако грамматика китайского также имеет свои трудности.
— В Японии перевели «Анну Каренину». Роман адаптировали, сделав грамматические конструкции проще, лексику — понятнее.
— А что в этом удивительного? Разве наши сборники краткого содержания произведений — не то же самое? И я знаю многих хороших и неглупых людей, которые каются и говорят: да, «Войну и мир» я читал в сокращенном варианте.
— Значит, в будущем русскую литературу XIX века будем читать со скрипом, как, допустим, «Слово о полку Игореве»?
— Думаю, да. Подобные процессы идут во всем мире. В Англии, например, мучаются с Шекспиром. Мой приятель-англичанин как-то сказал: «Вам, русским, хорошо. Вы читаете Шекспира в относительно современных русских переводах. А мы должны страдать над этим языком XVI века». Итальянцы мучаются с Данте, которого они читают исключительно с комментариями. Иначе трудно понять текст. Уверен, наши правнуки будут читать Пушкина со словарем. Потому что русский меняется. И это хорошо. Не развиваются только мертвые языки.
Авто текста: Катерина Кузнецова
Интересные факты
Москве повезло
В России нормой произношения стал московский говор. Так вышло не только потому, что Москва — столица. Есть немало стран, где столичный выговор не считается нормой. Например, в Британии сложно сделать карьеру, в том числе и в политике, имея лондонский акцент. Идеал произношения — Оксфорд или Кембридж. У нас московский говор в качестве нормы взят в том числе по географическим причинам. В русском языке выделяют северорусское и южнорусское наречия. А между ними — среднерусские говоры, которые были понятны носителям всех наречий и не вызывали ни смеха, ни раздражения. Компромиссный вариант. В зоне среднерусских говоров и была расположена Москва.
Матросы подкинули проблем
Реформу орфографии 1918 года готовили еще в царской России. Ученые из специально созданной Орфографической комиссии в 1912 году предлагали не только отказаться на конце слов от твердого знака, но и от мягкого. Если бы эту идею не отвергли, мы сейчас писали бы не «мышь», а «мыш». В 1918‑м не обошлось без проблем. «Запрещенные» литеры изымали из типографий матросы. Но они не учли, что тот же «Ъ» используется во многих словах в качестве разделительного знака. Оставшиеся без твердого знака наборщики использовали вместо него апостроф. Так возникли написания «под’езд», «об’ятия», которые в современном русском языке запрещены.
Кофе идет по пути метро
По правилам русского языка слово «кофе» должно быть среднего рода. В разряд исключений оно попало, потому что раньше существовали формы «кофий» и «кофей» — мужского рода. В конце концов все подобные слова (неодушевленные, несклоняемые и оканчивающиеся на гласную) переходят в средний род. Например, «авто» или «метро». Так, Александр Вертинский пел: «В пролеты улиц вас умчал авто».