«Начал рисовать в детстве и с тех пор не остановился», — говорит он. Отучился полный курс в Петерубргской академии художеств, но не стал защищать диплом. Пишет иконы. Его альбомы с иллюстрациями по житиям святых и серия «Свете Светлый», которую сам он еще называет «Картинки из глубинки», сразу западают в душу зрителю. Принты его работ висят в трех монастырях, его росписи украшают несколько храмов. А он идет по Питеру в свою мастерскую, обустроенную в обычной однокомнатной квартире, и по дороге наблюдает жизнь.
Художник Александр Простев рассказал «Бате» о том, повлиял ли на его выбор профессии отец, учил ли он сам сына рисовать и почему очень любит детские рисунки.
Первый натюрморт
В школе любил болеть. Меня оставляли дома, и я сразу брал акварель, рисовал птиц, еще что-то.
А в 6-м классе хулиганить начал, и отец меня как-то наказал: недели на две летом нашел мне занятие – это, конечно, трагедия для пацана в таком возрасте. И вот он мне дает задание: «Сделай подрамник». А отец тоже рисовал – время от времени делал копии, например, «Охотников на привале» Перова. Поэтому я подумал, что и в этот раз он рисовать собирается.
Сделал я подрамник, думаю, что меня отпустят. Отец говорит: «Теперь холст натягивай». Дал мне кусок холста, точнее, авиационного брезента. Я натянул. Он: «Вот книжка – читай, как грунт делается». Я и это сделал, мне даже интересно было. Но говорю: «Все готово» – и надеюсь, что сейчас, как пружина, вылечу. Отец говорит: «Видишь – репродукция: копируй ее масляной краской». До этого я маслом никогда не рисовал, но стал писать этот натюрморт. И мне это так понравилось, что я уже на улицу не пошел, даже когда меня отпустили. Ребята кричат: «Сашка, пошли!» А я: «Нет, давай потом, завтра…» Засел, помню, на кухне и с таким удовольствием погрузился в эту живопись.
Отец был военным летчиком, поэтому по всей стране мы ездили много – Брянск, Орел, Троицк, Чукотка, поселок Семеновка рядом с Йошкар-Олой, Самара. Получилось, что я 9 классов проучился в 10 школах. И вот мою первую копию я начал писать в Троицке Челябинской области, а закончил в Брянске. У меня хватило терпения почти полтора года заниматься этой работой. Она на кухне у меня висит – та самая копия. Это я первый раз краски масляные взял. Мне иногда не верят.
Так все пошло и пошло. Потом я уже делал копии Репина, Шишкина, учился в изостудии, в художественной школе, бросал это дело…
«Стране нужны хорошие художники!»
Родители меня никуда никогда не направляли, они мне просто не мешали – рисую и рисую. Помню как-то отец пришел на обед, я сижу на кухне и рисую с натуры дом облезлый, который виден из окна. С виду в этом доме ничего красивого вроде и нет, но это так только кажется. Отец посмотрел, чем я занимаюсь, и бросил как будто ни к чему не обязывающую фразу: «Давай-давай рисуй! Стране нужны хорошие художники!» В этом был юмор, конечно. А я эту фразу помню до сих пор. А бывало, подойдет, посмотрит: «Саня, ты молодец! Я так не нарисую».
Что касается изостудии, то желание было мое, но родители подсказывали мне, куда именно надо пойти. Вот пошел в Дом пионеров. Там педагог через некоторое время говорит родителям: «А давайте мы его в художественную школу определим». Это нормальный процесс такой.
Мне всегда нравилось учиться. Мне нравилось рисовать глиняные горшки, которые ставил педагог в художественной школе. Но классе в 8-ом или 9-ом я вдруг решил рисование бросить и идти в актеры. Втихаря – не говоря ничего родителям – пришел в Брянский ТЮЗ, меня взяли, я начал что-то репетировать.
Там я помалкивал, что умею рисовать – боялся, что меня поставят рисовать эскизы к декорациям. И вообще я пришел туда не под своей фамилией. Я репетировал, мне говорили: «Да, здорово, все хорошо». Во время читки все сидят за столом, а меня как-то тянуло уединиться – сяду где-то немножко в тени, слушаю, тоже почитываю что-то. Однажды руководитель смотрит на меня и говорит: «Саша! Что ты сидишь все время такой мрачный? Тебе художников играть надо!» (усмехается)
В один прекрасный момент – темный зал, на сцене свет – открывается дверь, в на ее фоне силуэт и голос моего отца: «Саша!» Я думаю: «Боже мой! Что такое?» Режиссер перепугался, а отец спрашивает: «Саша Простев здесь?» – «Нет такого». – «Да вон он, я вижу, сидит! Какой он Денисов? Он же Простев!» А дело в том, что мой учитель рисования, когда я пропал, обратился к моим родителям… Так и выяснилось, отец нашел меня. Мой педагог меня вернул к рисованию.
Форма бытия
Класса до 6-го я мечтал стать пиратом, думал: «Есть сейчас пираты-то или нет?» В газете мне попалась заметка, что в Южно-Китайском море появились пираты. Я обрадовался: «Отлично! Теперь хоть знаю, куда ехать!» А потом читаю: нападают они на туристические корабли, подплывая к ним на быстроходных катерах. Я так прикинул: «Нет! Это не те пираты! Ни «Веселого Роджера», ни парусов!» С тех пор пиратом быть уже не хотел.
Понимаете, в чем дело – ребенок говорит: «Хочу быть пиратом» – и что делает? Рисует пиратов, корабли. Потом это увлечение прошло, началось другое: «Хочу быть летчиком» – он рисует уже самолеты. Он постоянно рисует то, в чем он хочет быть. Станет он художником или нет – другой вопрос. Бывает, что у человека дар, а он его не ценит, ему это все и не нужно. Это удивительно. Но даже когда человек становится членом Союза художников, он при этом особо и художником может не быть.
Можно очень хорошо уметь рисовать, при этом не быть художником. Как можно исполнять какие-то музыкальные произведения, но не быть композитором. Когда я пишу, рисую, я ведь мыслю таким способом – линией, цветом и так далее. Это форма бытия человека. Если это не форма его бытия, так зачем ему этим заниматься – даже если он это умеет? Он станет хорошим юристом, например.
Я работал в храме, и у меня был такой разговор. Пришел один человек и как-то отнесся ко мне с сочувствием. Он сказал, что пишет стихи, потом сказал: «Я вас понимаю – закончили академию, а дело не пошло. И вот вынуждены сидеть в храме, иконы писать». Я аж проснулся: «Как это? Ведь это честь – писать в храме иконы!» Он как-то насторожился, потом говорит: «Я вот уже два года стихи не пишу. Кому это надо?» Отвечаю: «Что значит «кому надо»? Это вам надо. Если это ваша форма бытия, то вы поэт».
Вот человек не находит отклика, признания и перестает писать. На самом деле, быть или не быть членом Союза художников, иметь или не иметь публикации – это не важно. Важно то, что я захожу в мастерскую, закрываю дверь – и счастлив, рад. Моя мастерская разрастается до размеров всего мира. Самое радостное в моей творческой жизни – когда сижу и пишу. А еще – когда задумываю картину, делаю первые наброски. К остальному привыкаешь.
Запомнившийся гонорар
В молодости, после отказа защищать диплом в Академии художеств, я пришел Санкт-Петербургскую духовную академию и сказал, что хочу поехать куда-то и писать иконы. Я не то что воцерковленным человеком, я даже крещен тогда не был.
Кто-то дал мне телефон одного семинариста, бывшего раньше художником, но после смерти отца решившего стать священником. Мы с ним встретились, поговорили. Он предупредил: «Ты же понимаешь, что тебе дадут «волчий билет». Если узнают, что ты пишешь иконы, у тебя могут возникнуть проблемы с вступлением в Союз художников». Я ответил: «Я туда и не хочу». «Ну, попробуй».
Сам я из Брянска, это тогда была Орловская епархия. Приехал в Орел, зашел в ворота Епархиального управления и был просто поражен тем удивительным порядком, чистотой и ухоженностью этого небольшого двора. После грязной, разбитой и пыльной улицы этот контраст был удивителен — я просто оказался в другом мире! Там я поговорил со священником, звали его, как сейчас помню – отец Иоанн. Вот он и направил меня в Мценск.
Это было очень здорово! Я писал для местного храма Петра и Павла, хотя каноны знал тогда плохо, но меня тянуло к этой работе. Меня поселили там же, дали мастерскую. Там я написал свои первые 12 икон.
Как-то священник попросил срочно написать для одного из приделов Тайную Вечерю. А я курил тогда. Вот сижу, пишу Тайную Вечерю и курю «Беломор», папиросу за папиросой (смеется). И под утро заснул. Утром слышу голоса – сделал вид, что сплю, хотел еще дальше спать. Староста, старушка Божья причитает: «Господи Боже! Табаком-то воняет!» А отец Юлиан ей говорит: «Ты на Тайную Вечерю посмотри! Видишь, какая!»
Только потом ко мне стало приходить все, что должно прийти. А священник меня не попрекал, только говорил: «Если не бросишь, будешь хорошо иконы писать». Батюшка меня спросил: «Ты крещеный?», я соврал: «Да» – хотелось писать иконы! Однажды, когда я писал очередную икону, батюшка подошел ко мне, посмотрел на мою работу, и вдруг, похвалил меня и погладил по голове, как ребенка, хотя тогда мне было уже 25 лет. Вот такое благословение.
Бывают и такие странные вещи, какие-то пути такие. Один идет напрямую, а другой – через какие-то помойки, но может выйти туда же.
Когда я крестился, у меня был такой период: иконы перестал писать, просто живописью занимался. И еще курил по-прежнему. А потом бросил курить, удалось: бах! – и вообще не курю. Проходит месяца три такого карантина, и тут мне звонит моя знакомая, говорит: «Саша, ты можешь для нашего храма написать Ксению Петербургскую?» Это была домовая церковь Иустина Философа, сейчас ее уже не существует. Отвечаю: «Могу». – «Но денег нету». – «Да и ладно».
Первые иконы были не очень, потом я лучше стал писать. А потом я получил за иконы первый гонорар. Это было начало 90-х, когда шла к нам сюда гуманитарная помощь, и мне в качестве платы дали две банки каких-то консервов, два брикета масла, два брикета маргарина. Я все это завернул и пошел. Что-то меня пробрало – иду и чуть не плачу от благодарности, думаю: «Надо же! Господь приметил меня». Этот гонорар я больше всего запомнил, хотя потом были гонорары и большие.
Позже я шесть лет трудился в храме великомученицы Екатерины на Васильевском острове, работал бесплатно. Мне выделили там мастерскую, но писать в ней было невозможно – она была под самой крышей, помещение с амбразуркой, окошком таким, темно. Поэтому писал я дома, а в храм привозил готовые работы. А зарабатывал тем, что писал и продавал пейзажи.
Рисование в генах
Сын мой Денис в школе был троечником. Я никогда его за «тройки» не ругал, честно скажу, потому, что сам был и троечником, и двоечником – если мне что-то не интересно, не могу это усвоить. Так было у меня с алгеброй, с химией – это не то что «темный лес», просто пустое для меня. Так что сыну я говорил: «Ну, ладно, ты хоть двоечником не будь». Но у него были «тройки», «четверки», «троек» больше. Потом наступил момент, когда он школу закончил. Я спрашиваю: «Что ты делать-то будешь?» Он говорит: «Не знаю».
А Денис немного с опозданием вошел во взрослую жизнь, так бывает – человек долго остается ребенком. Я лично считаю, что в этом ничего страшного – такой вот его путь. Зачем его ломать-то? Он же не пьет, ничего такого. И я Денису говорю: «Давай так рассуждать: в математике ты не силен, так что все институты с точными науками отпадают, для педагогического у тебя тоже знаний не хватает. Вот генетически что у тебя должно быть? Рисование». Он: «Ну, да, наверное…» – «Давай рисовать, поступать в художественное училище».
Когда Денис стал готовиться к поступлению, тут я ему уже стал помогать. Только подсказывать что-то мог, а так он занимался на подготовительных курсах при училище – там система такая. Для меня не было бы трагедией, если бы он не поступил. Но он поступил самостоятельно – я не ходил ни в какие кабинеты, ни к кому не обращался.
Поступил Денис на декоративное отделение. Я ему советовал заняться реставрацией, потом и его репетитор предложил: «Давай, помогу тебе перевестись на реставрацию». Он перевелся, учился ни шатко, ни валко и стал медленно-медленно втягиваться в это дело. Зато не было насилия над ним, он самостоятельно к делу пришел… Это самое ценное.
Сейчас он уже зрелый художник, реставратор и уже член Союза художников (в отличие от меня). Мы вместе с ним расписывали храм святой блаженной Ксении на улице Лахтинской. Сын помогал мне очень хорошо. Может, я не прав в том, что редко его хвалю. Денис занимается реставрацией и иконописью. Он работает все лучше, набирает уровень. Разумеется, у него возникают ко мне какие-то вопросы, бывает, он показывает мне написанные им иконы, прежде чем отдать заказчикам.
Если мама хочет, чтоб ребенок был художником…
Я не планировал двигать сына в художники, в детстве не ставил ему натюрморты и так далее – рисует что-то и рисует. Меня родители тоже не двигали. Отец, конечно, посадил меня рисовать, но это он так от улицы отваживал, при этом видя, что я уже люблю рисовать.
У меня дочка в 4-й класс перешла. Она рисует, у нее способности к театру, она даже стала лауреатом всероссийского детского конкурса чтецов. Она раскованная, умеет общаться с людьми, рисовать – это тоже полезно для развития мелкой моторики. Но жена говорит мне: «Давай ты будешь учить ее рисовать». Я отвечаю: «Подожди. Хорошо, чтобы она подошла и сказала мне: «Папа, я вот книжку смотрела, там натюрморты, тоже хочу попробовать». Тогда я быстро нагорожу ей постановку, покажу, как писать».
Одна дама написала мне в фэйсбуке, что ее сын учится в средней художественной школе при Академии художеств. Это самое лучшее учебное заведение такого плана, какое может быть. И вот она жалуется, что у мальчика стал ослабевать интерес к рисованию. Ему сейчас 14 лет. Я ей отвечаю: «В 14 лет я вообще не собирался быть художником». Она: «Я боюсь, он бросит». – «Так и я бросал…»
Родителям не хватает смирения. Понимаете, если мама хочет, чтобы сын был художником, больше, чем сам сын, то может так получиться, что им обоим будет плохо.
Музыка Бога
Иногда говорят, мол, у меня работы несерьезные. Нет, это живопись, вполне серьезная. Для ХХ века такой подход даже характерен. Можно вспомнить Пиросмани. Но давайте посмотрим великую русскую иконопись. С точки зрения изобразительных средств это можно назвать наивным искусством. Например, есть замечательная икона Кирилла Белозерского, где у него голова по отношению к туловищу – 1:4. Такой иконописи очень много, особенно до Андрея Рублева.
Я очень люблю детские рисунки, даже не могу их выбрасывать. Господь призывает нас быть как дети. Но это ведь не значит, что надо в носу ковырять. Речь идет о чистоте сердца. Те иконописцы были такими чистыми людьми, что им не мешало даже отсутствие школы, они хороши тем, что они вот такие, а не другие. Иначе мы бы имели не русскую иконопись, а повторение византийской.
В наше время живопись уже высказалась, с середины 70-х годов не появилось ничего нового. Это кризис изобразительных средств. Более того, ничего нового уже не может появиться. Живопись в ее традиционном понимании завершилась, как эпоха Великих географических открытий. И в живописи возможности изобразительных средств исчерпаны. Это нормально, есть начало и конец. Но что тогда остается у живописи? Искренность.
Альбом «Свете светлый» продается в храме на Лахтинской. Однажды там книжки закончились, и свечница рассказывает, что пришла женщина и спрашивала детскую книжку, имея в виду этот альбом. Одному епископу я подарил принты работ из альбома «Свете светлый», он их развесил в трапезной монастыря. Братья, глядя на них улыбаются, иногда смеются.
В этих работах отразились в том числе и мои детские впечатления. Мне нравится высказывание Сент-Экзюпери о том, что все мы из детства, словно из какой-то страны. Детство у человека обязательно должно быть хорошим, добрым, счастливым. В детстве все и закладывается. Вот смотрите: ворона. А как в детстве? Вдруг наступает момент, когда ребенок видит ворону, как Адам в раю, он открывает ее, хотя, может, еще не умеет и выговорить слово «ворона». И все детство состоит из таких открытий.
Важно сохранить вот эту свежесть бытия. Это нужно, чтобы жизнь красивой была, чтобы видеть эту красоту. Первый снег выпал – это праздник. Я помню, в детстве первый снег, который впервые заметил: это была ночь, на улице какой-то шум, смотрю в окно – а там фонарь горит, идет снег, ребята выскочили на улицу, уже катаются. Или дождь – обычное явление, но наступает момент, когда ты делаешь открытие: дождь! Дед не разрешал, но я тайком лазил на чердак, а на доме деда крыша была из щепы. И на чердаке в опилках хранились яблоки – от них шел запах. Я заберусь туда, лягу, чердак кажется огромным, углы темные. И вдруг дождь пошел – шшшшш! Он стал стучать по этой щепе – не по металлу или по шиферу, а по дереву. И я на всю жизнь свое ощущение запомнил, эту музыку дождя. В детстве я не задумывался, а потом стал называть все это музыкой Бога.
С Александром Простевым беседовал Игорь Лунев, журнал для настоящих пап Батя.