Дорогие друзья, сегодня мы поздравляем с именинами всех Татьян!
Интересно, что для Марины Цветаевой имя «Татьяна» стало одним из первых значимых литературных имен.
«…Мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный год – в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке, был, как это тогда называлось, публичный вечер – рождественский. Давали сцену из “Русалки”, потом “Рогнеду” – и:
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что <…> это – любовь <…>.
– Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? – мать, по окончании.
– Татьяна и Онегин.
– Что? Не “Русалка”, где мельница, и князь, и леший? Не “Рогнеда”?
– Татьяна и Онегин.
– Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, чтó ты там могла понять?
Молчу.
Мать, торжествующе:
– Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть лет! Но что же тебе там могло понравиться?
– Татьяна и Онегин.
<…>
– Но почему, Мусенька, “Татьяна и Онегин”? – с большой добротой директор.
(Я, молча, полными словами:) “Потому что – любовь”.
<…>
Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее – немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь.
Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались. Никогда – когда садились, всегда – расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она <…>
Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. <…>
Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне “Евгений Онегин”. Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах – сделала.
<…>
У кого из народов – такая любовная героиня: смелая – и достойная, влюбленная – и непреклонная, ясновидящая – и любящая.
<…>
Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить <…>, все козыри – чтобы унизить, <…> сровнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: “Я вас люблю, – к чему лукавить?”.
К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать – к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны <…>
Все козыри были у нее в руках, но она – не играла».
(М. Цветаева. «Мой Пушкин»)
