Роман ЯЗДЖИ ФУАД
Начальные главы 1, 2, 3,4 части 1 читайте по ссылкам.
Об авторе.
ЯЗДЖИ ФУАД [р. 1959]. Сирийский прозаик, публицист, переводчик. С 1982 по 1988 г. учился в СССР, после возвращения в Сирию выпустил первые романы: Шанс на мираж [2000], Зубы мертвого человека [2010]. После начала гражданской войны в Сирии был вынужден эмигрировать в Германию, где живёт по настоящее время. Опубликовал еще два романа на арабском языке: Семь молитв любви [2017], Синяя Волга [2018]. Его роман Семь молитв любви переведен на английский язык и опубликован в США, на русском Ф. Язджи публикуется впервые.
Он будет рад сотрудничать с издательствами с целью публикации его работ.
---------------------------------------------------------------------------------------
Поезд из Волгограда отходил на Москву ближе к вечеру, а прибывал в столицу ранним утром.
Разрозненные мысли и впечатления проносились в мозгу Филиппа почти без взаимосвязи.
Вот он идет по Волгограду к железнодорожной кассе, и следы его – первые на свежевыпавшем снегу.
Рассветало неохотно, и долго держался синий полумрак.
На вокзале – столпотворение: сумки, чемоданы и уже зимние пальто некоторых пассажиров. Пять лет он держался… Каждый год в конце осени, когда выпадал первый снег, он чувствовал сильную печаль, похожую на некое странное дерево: корни его грусти находились в родной Иордании, стволом была жизнь на чужбине, а листьями – планы на будущее. В этот день печаль ощущалась как никогда сильно.
Поезд тронулся…Филипп смотрел в окно на заснеженные рощи и говорил про себя: насколько же ты безжалостен, мир, и насколько тщетны усилия! Господи, неужели я заслужил все эти муки? Он хотел бы быть не в поезде, а в церкви, и лить там слезы.
Глядя в окно поезда, Филипп вспоминал слова старой печальной песни, которую когда-то исполняла Фейруз:
Оливковое дерево плачет
И зовет свою любимую,
Но догадывается, что она не придет:
Предательство совершилось.
Вспоминал пять лет в общежитии… Как же ненавидели его почти все! У него не было ни одного настоящего друга, и он с удивлением вспомнил сочувствие в глазах Морада. «Плачут враги мои, видя мое горе»[7].
…Опять горечь затапливала сердце: как хотелось поскорее попасть в храм и дать волю слезам! С раннего детства в церковь влекла Филиппа странная тяга: душевный непокой, который доводил до изнурения, до близкого к безумию отчаяния, и тогда из неведомой глубины поднимались слова Иисуса: «Придите ко Мне, труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». И Филипп молился подолгу и усердно.
Рассвет застал поезд вблизи Москвы. За окном кое-где белел снег, но почти ничего не было видно в тумане; казалось, белые привидения то возникают, то исчезают, и над ними хмурилось мрачное, как судьба, небо. Грохот встречных составов заставлял вздрагивать… Вот их поезд прогремел по мосту, пересек темную речку без волн, и начались предместья столицы.
В больницу он приехал очень рано и узнал, что анализы на СПИД принимают с двух до четырех пополудни. На метро поехал обратно в центр и долго стоял перед статуями на станции «Площадь революции», глядел на мозаику, люстры и думал, что это не метро, а настоящий музей. Потом эскалатор поднял его к Красной площади, и он пошел вдоль Кремлевской стены, смотрел на Вечный огонь, на снег на Мавзолее и на золотых куполах и крестах церквей. В Успенском соборе долго разглядывал цвета и фигуры потемневшей росписи, потом настало время смены караула у Мавзолея. Трое юношей в военной форме, красиво шагая, вышли из ворот, приблизились, блистая штыками, к прежним часовым и сменили их, и новые часовые замерли как статуи. Вновь он смотрел на кремлевские башни, над которыми блестели красные звезды, перед памятником Минину и Пожарскому толкался среди туристов, потом наблюдал въезд в ворота Кремля черной «Чайки» – единственной советской машины, сделанной по образцу длинной американской. На таких автомашинах ездит руководство; ее сопровождало шесть «Волг» – ГАЗ-24 с заиндевелыми крышами; ворота, впустив кортеж, закрылись.
Филипп не мог решить, как провести оставшееся время. Сильно замерзнув, вошел в музей, где были выставлены вещи Ленина: ботинки, пальто и сверкающий автомобиль «Роллс-Ройс», на котором ездил Ленин. Филипп искал вход на второй этаж, стоял перед картиной Серова, потом пошел прочь, бормоча про себя: «Одежда его в музее, а душа в преисподней». От Красной площади он направился к памятнику Дзержинскому, оттуда – к Большому театру, а от него – на улицу Горького, где ему встретились проститутки возле гостиницы «Интурист». Они прохаживались в ожидании иностранцев, высматривали богатого бизнесмена; у одной из них на груди висел крест, и Филипп, подойдя, спросил, действительно ли она верит. Со смешком ответила: верю, если выгодно. Он поспешно оставил ее и спустился в общественный туалет – обширное подземелье, в котором его неприятно поразило то, что отсутствовали закрывающиеся кабинки, и он прошел мимо нескольких испражняющихся мужчин, видных так же, как все было видно в общей душевой их общежития. Проклиная это и дрожа от отвращения, Филипп занял самый последний отсек, где прочитал на стенках: «Я люблю Нью-Йорк!» и «Мерседес круче всего». Он уже уходил, когда в одном отделении заметил невероятное: лежащего на полу карлика, на толстом животе которого, в такт его дыханию, покачивалась пустая бутылка водки. Филипп склонился к нему и отпрянул от запаха свиного хлева: голова старика лежала прямо в туалетном очке, а волосы его были мокры от спускаемой воды, струйка густой слюны тянулась по бороде, но седые брови были большими и напоминали крылья бабочек. Глазницы закрытых глаз и все лицо были мокры: слезы, моча? Мокрым было и пальто, и таким грязным, что его бывший цвет можно было определить лишь в районе разорванных карманов. Филипп похлопал человека по щекам, пытаясь привести в чувство, попросил одного из мужчин:
- Помогите мне… Вытащим его.
- Куда? Брось ты…
- Я вызову скорую…
- Тьфу, противно! Позорит нас…
Мужчина ушел. Филипп знал, что скорая не возьмет пьяного, поэтому он достал платок и начал вытирать лицо старика, его руки и одежду, нашел ошметки экскрементов, прилипших к пальто, и оттер их. Потом принес несколько пригоршней воды из раковины и плеснул их старику в лицо, это привело его в чувство. Филипп поставил его на ноги, чистил ему брюки и услышал слабый болезненный голос:
- Зачем вы это делаете?
- Наш Спаситель омывал ноги ученикам на Тайной вечере.
Старик начал падать, но Филипп подхватил его под мышки и потащил по лестнице к выходу.
- Вы правда хотите помочь такому нищему, как я?
- Святой Франциск не мог потерпеть, чтобы кто-то был более нищим, чем он.
Вопреки скептицизму Филиппа, скорая приехала быстро, так как это был центр города. Из нее вышли врач и санитар и положили старика на носилки, тот пытался что-то сказать, но язык не слушался. Он рукой указал на Филиппа, и тот сел в карету скорой. Однако в больнице их не приняли, сочтя привезенного обычным пьяницей, и они вновь оказались на морозе. Зашли в ближайший кафетерий, но официантка закричала:
- Куда тащишь бомжа?
- Я за все заплачу.
- Не надо нам платить, уходите. Нет свободных мест.
Старик бубнил:
- Сынок, что заставляет… помогать такому, как я?
- Я служу господу, ибо каждый человек – сын Божий.
Недалеко был рынок, где Филипп купил еды, чаю и фруктов, они устроились в уголке.
- Ну вот, - сказал Филипп с облегчением. – Как тебя зовут?
- Герман… Дик. А тебя?
- Филипп… Я из Иордании.
- Ага… Я понял, что ты не русский.
- Почему?
- В этом городе… никто ни во что не верит. И ты скоро станешь таким же.
Филипп ничего не ответил, и старик снова спросил, не переставая жевать:
- Думаешь, останешься таким, как сейчас?
- Если Господь позволит, - ответил Филипп. –Вставай, возьмем такси. Я уже опаздываю.
- Да куда это?
- Посмотрим, хочет ли Господь, чтобы я продолжал Ему служить.
Старик ничего не понял, но вынужден был последовать за Филиппом:
- А что ты все повторяешь: «Господь»? Господь давно ушел из России.
- Это не так, ведь сказано: небо и земля прейдут, но слово Божье останется навеки.
В больнице он оставил старика на скамейке в вестибюле. Вернулся через полчаса подавленный и бледный, сел рядом.
- Ну? Что сказали?
- Результат будет через три дня.
- Но что случилось? Чего ты так боишься?
- Как бы там ни было, а я рад, что ты ожил. Тебе ведь лучше?
- Лучше, но где мое пальто?
- В туалете… Я тебе куплю новое.
- Но зачем ты все это делаешь?
- Сам не знаю… Я обязан был это сделать, потому что ты человек. Разве нет? Это недостаточная причина?
- Тебя ведет Святой Дух, не иначе… Ты мне вернул жизнь. Хотя ты иностранец.
- Твое имя тоже нерусское.
Филипп сидел, устало обмякнув на скамейке, а старик воодушевился:
- Это немецкое имя, в Советском Союзе живут миллионы немцев, еще со времен императрицы Екатерины… Она приглашала земледельцев и ремесленников. Времена были хорошие, но советская власть нанесла нам жестокий удар.
Он какое-то время собирался с мыслями, потом продолжил:
- А все же мы сохранили свою культуру и веру. Мы баптисты – знаешь, кто это? Мы не пьем спиртного, как и мусульмане, наша молодежь не ходит по дискотекам, где прыгают, как обезьяны, и девушки наши не выставляют тело напоказ. Ты по мне не суди, я черная овца, запойный пьяница, но если я и борюсь с моей болезнью, то благодаря нашей церкви. Только у них в общине я чувствую покой и уверенность, ибо знаю степень их взаимопомощи. Они не воруют и не мошенничают как русские, они – настоящие ученики Иисуса. Я туда не раз приходил пьяный, и если бы не милость Божья… Но проклятие русским, научившим меня забываться водкой, а ведь есть теперь у меня и другие утешения, говорят, Горбачев разрешит нам вернуться в Германию… Получить немецкое гражданство… И это будет скоро.
Филипп сел более собранно и внимательно слушал, глаза его заблестели:
- Значит, в Москве есть община истинно верующих?
- Большинство живет в Казахстане, там мусульмане зовут нас народом-праведником, у нас с детства воспитывают неприязнь к спиртному, чтобы дети не выросли подобными мне, ведь какая польза в пьянке? Никакой! А есть ли, например, приятный вкус? Сомневаюсь: апельсиновый сок и молоко всяко вкуснее, а водка это чтобы забыться… Вот и выходит, что пьяницы собираются вокруг жидкости для отключки, и еще хорошо, если не передерутся…
Филиппу все больше нравилось то, что он слышал, а тот продолжал:
- Иоанн Креститель не одобрял пьянку, и то же делают оссины[8]: отрицают вино.
- Оссины? Кто такие оссины?
- У нас, баптистов, говорят, что Иоанн Креститель был из общины оссинов, которые откололись от иудеев за их соглашательство с Римом. Это открылось, когда обнаружили рукопись вблизи Мертвого моря, в ессейском монастыре.
Филипп жадно слушал: он не ожидал, что в современной Москве столкнется с чем-то подобным. Старик заметил его интерес и прошептал, склонившись к его уху:
- У нас в тайном месте хранится череп Иоанна Крестителя, который мы вывезем в Германию, как только сможем.
- Прекрасно, но где ваш храм?
- Это не храм, а тайные молитвенные собрания, подальше от глаз КГБ.
Старик заметил скептицизм Филиппа, который спросил:
- Но зачем в тайне? Сколько церквей в России! Сколько молитв возносят каждое воскресенье!
- Все они под контролем органов, - старик махнул рукой. – Если не сказать больше: священники завербованы… Слушай! – продолжал он.- Любовь это альфа и омега христианства, и ты проявил это, когда увидел меня в туалете. У нас каждый вечер в восемь часов богослужение, и, если ты возьмешь такси, я тебя туда отвезу, но с завязанными глазами, ты не должен знать адрес. Если бы я им все рассказал, они бы разрешили присутствовать, но у меня еще хмель не вышел, будь он неладен.
- Еще есть время помыться, - заметил Филипп. – В бане.
- Вот это замечательно! Пойдем. Я тоже очень хочу к ним на службу.
Они оба внезапно развеселились, во время разговора их руки сплетались, а души переполняло тепло… В нужное время они были в подмосковной деревне, довольно далеко от конечной станции метро, в большом бревенчатом доме, занимаемом двумя семьями. В одной из комнат стояли две большие кровати, скамейки со спинками, возле печи большой стол, на стене с пожелтевшими обоями – чьи-то семейные фотографии. Ото всего веяло деревенским теплом и ветхим уютом, и Филипп сидел счастливый: он успел отвести старика в баню, а перед тем купил ему новую одежду, в которой тот имел совершенно другой вид.
Как грозовая ночь дрожит от молний, так вздрогнуло сердце Филиппа, когда им разрешили присутствовать на службе. Глаза его наполнились слезами: он нашел искомое. Кто не забывает Бога, того не забывает Бог.
Священник – без какого-либо специального облачения, как и все здесь – спросил:
- Значит, ты с берегов Иордана?
- Да.
- Там приводил к вере Иоанн после того, как покинул отчий дом и скитался. Для нас увидеть эту реку – предел мечтаний.
- Понимаю. Понимаю.
- Когда пришел Иисус, Иоанн сразу узнал Его и тоже крестил погружением – ты знал об этом?
- Да, учитель.
- Хорошо. В той, другой комнате сам выбирай себе место. Мы, в отличие от советских, не нуждаемся в материальных условиях для присутствия Бога, мы не устанавливаем правил веры в соответствии с логикой, но только – мистическим чувством и озарением… Мы во всем творении видим тайну Божью.
Похлопав Филиппа по плечу, пастор вышел, а служба началась не сразу. Во второй комнате стулья стояли без всякого порядка, приходили верующие, рассаживались и вели тихие дружеские беседы, многие пристально и с недоверием вглядывались в черные волосы Филиппа. Он начал рассматривать на стене изображения, их было шесть, и они показывали этапы крестных мук. На первом Понтий Пилат умывал руки, на втором римляне водружали крест на спину Иисуса. Третья картина показывала окровавленное лицо Спасителя в терновом венце. На четвертой Он поднимался на Голгофу, неся крест, а на пятой, споткнувшись, падал на землю. Шестая и последняя картина изображала висящего на кресте Мессию и разгул начавшейся в ту ночь бури.
Рядом с Филиппом сел его спутник – старик-карлик, который начал плакать, ибо все напоминало ему о его грехах и о пьянстве, которое он не мог бросить. Служба началась гимном, пели под негромкую музыку фисгармонии, при этом не переставали и пристально вглядываться в Филиппа, что его почти возмущало. Потом на кафедру один за другим начали выходить сами же молящиеся, свидетельствовали и проповедовали на русском языке. Первый процитировал Писание, в котором говорилось об Иоанне Крестителе: «ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя: глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу…» Второй критиковал советскую власть, напомнив о плачевном состоянии регионов России. Третий заговорил о скором освобождении и о том, что он слышал: отъезд их в Германию близок. Четвертый с кафедры выразил удивление в отношении слов предыдущего и даже гнев, он с жаром доказывал, что единственное спасение – в Иисусе, другого пути нет. Затем говорил еще один… Выступления перемежались гимнами настолько печальными, что от них, казалось, расплавятся сердца. Пение становилось как бы единственным утешением в коммунистической страшной ночи, лица казались зачарованными, и сильно пахло ладаном. Печаль гимнов была смесью волшебства, искусства и голоса Бога. Часть собравшихся проявляла восторг, и все они смотрели друг на друга одобрительно, словно бы вдруг исчезли преграды между людьми, запах ладанного дыма делался сильнее, а лицо пастора светлело, и в глазах Филиппа тоже проявилось то опьянение, которое дается человеку любовью. И возгласы «аллилуйя», и всхлипывания, и рыдания со слезами, освещенные свечами лица, в которых появилась необычная священная радость, и они уже спешили подать руку своему новому гостю… Богослужение закончилось невероятным всплеском любви.
На обратном пути Филиппу опять завязали глаза, но на этот раз, когда старик снял повязку, он увидел на этих глазах слезы.
- Боже! Что с тобой?
- Так. Ничего…
Они вошли в квартиру и в комнату старика, потом он вышел, оставив Филиппа одного. Принес две тарелки щей и черного хлеба. Сели за стол.
- Ешь скорее! Я мало чем могу насытить, здесь на один зуб всего.
Однако Филипп ел без аппетита: еда словно бы утомляла его вместо того, чтобы давать силы.
- Ешь, насыщайся! Молодые люди не так должны ужинать.
- Да, я должен откормить себя перед смертью, чтобы червям был хороший пир.
- Перед смертью! Червям?
Старик замолчал, и какие-то шестеренки начали вращаться в его сознании: он, видимо, вспоминал все события дня. Потом спросил с наигранной веселостью:
- А по какому поводу в больницу-то обратился?
Тут уже Филипп изобразил большой интерес к щам, словно еда была важнее заданного ему вопроса, и все же именно этот вопрос стал последней каплей, переполнившей чашу. Филипп встал из-за стола и медленно повалился в кровать, и погрузился в молчание и полную неподвижность. Старик тоже прекратил есть и сел рядом с кроватью. Филипп спросил:
- Скажи мне… Что делает праведник, если он узнал о предстоящей смерти, и при этом все его религиозные обязанности исполнены?
Если бы не густая борода старика, было бы видно, как бледность постепенно покрывает все его лицо. Ни о чем не спрашивая, он сказал:
- Праведник ничего не делает… Он позволяет ангелам прилететь и поднять его душу на небо.
- Да, но каков долг непосредственно перед смертью?
- Сын мой, может быть, тебе станет легче, если расскажешь все о себе?
И Филипп с горечью, в деталях рассказал ему все, как если бы изблевал нечто, мешающее его жизни, и почувствовал успокоенность. А тот ответил голосом, надтреснутым от удивления:
- Но зачем ты так замкнулся, зачем штора перед кроватью? Слушай, я давно, в твоем возрасте, тоже был праведником и тоже спрашивал, что мне делать. Я не убиваю, не краду, не прелюбодействую, и что дальше? Потом я привык к спиртному на много лет, но когда дети разъехались, а жена умерла, я остался один, вспомнил свою жизнь и увидел, что она была только ложью – может быть, во спасение… Но большим самообманом, я бегал с места на место, делал всякую работу, а потом оглядывался и видел, что ничего-то я не сделал, все, чего я добивался, было иллюзией, тогда я вновь начинал пахать землю и разводить курей, родились дети, и сидишь, вспоминаешь прошлое и видишь в нем только миражи. Дули ветра, шли дожди, падал снег, за осенью зима, потом опять лето, – все это с бессмысленной непреложностью, дети выросли, женились и уехали… Я всегда старался, чтобы что-то осталось в руке, а потом раскрывал ладонь, а в ней ветер. Когда шла война, меня несло в общем потоке, я защищал Ленинград во время блокады, и однажды командир вручил мне орден и объявил перед строем, что я – храбрейший из бойцов, при этом взглянул мне в глаза как-то по-особенному… Я, и правда, не раз отличался в бою, проявлял стойкость и мужество, служил я в артиллерии, но в тот день… Мы были под сильнейшим обстрелом, под ливнем пуль и осколков, и тут я вдруг почувствовал… Только не думай, что это потому, что я немец… Я подумал, что война эта – от начала до конца – одна вонь, вонючая гниль, а в чем же тогда мой наилучший выбор? И я бежал с фронта – я и пятеро друзей,– и вернулся к себе в деревню, и пять лет прожил мирно в объятиях жены. – Старик указал Филиппу на фотографию на стене. –А потом я понял, что мир – еще большая гниль, чем война, ну не было ничего в этой жизни, что вело бы в Царствие Божье! Пустая жизнь была, горькая и смехотворная. И вот тогда – это уже случилось после смерти жены – я открыл Писание и понял тайну, мне уяснился смысл жизни!
Старик встал и взял книгу, потом опять сел, листая страницы… Филипп догадался, что примерно тот прочтет, и оказался прав:
- «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека»[9]. И потом я снова сказал себе, - продолжал старик, - Ну хорошо, я не убивал, не крал и не прелюбодействовал, и что дальше? Ведь другие-то и прелюбодействуют, и крадут, и убивают… И тут я понял: благовестие – вот настоящий большой завет. Не замыкаться в себе, как ты делал, - хотя нужно уяснить себе, что в нашей стране благовестие – вовсе не легкая вещь… И все-таки я начал благовествовать, вплоть до того, что один белорус крестился от моей руки через погружение в воду… Может быть, ты не знаешь, но мы крестим только достигших совершеннолетия, тех, кто понимает, что с ними происходит. То крещение доставило и мне самому неописуемую радость, и тот человек поверил, что вода творит полное очищение от всей грязи мирской и от прошлого. Не скрою от тебя: он заболел потом сильной простудой, но это уже не важно, вечер того погружения в воду имел громадный смысл, я позже встретил его, уже когда он выздоровел… Спросил: «Ты верен обету?» - и он ответил: «Той благодати, которую я получил от тебя, я не забуду вовек»… И однако же пьянки, пьянки вмешиваются и портят мне жизнь… Проклятье этому зелью! Я худший из учеников Иоанна Крестителя.
Филипп глядел на него с сочувствием, потом повторил:
- Итак, вот слово: благовестие.
Он провел у старика три ночи, а на четвертый день получил результат «ВИЧ – отрицательный». Однако врач сказала ему: «Результат не окончательный, поскольку анализы остаются неточными в большинстве развитых стран, о России делайте выводы сами!»
__________________
[1] Леонардо да Винчи (прим. автора).
[2] Ханна Мина (1924–2018) – известный сирийский прозаик, автор многих романов, в том числе, переведенных на русский язык (прим. перев.).
[3] Об этой истории много говорили, но я не могу подтвердить ее документально (прим. автора).
[4]Братья Рахбани – деятели музыкальной культуры из Ливана, писали музыку и стихи к песням, пьесы (прим. перев.).
[5] Поэтический перевод Марианны Соломко.
[6] Ницше (прим. автора).
[7] Книга Иова (прим. автора).
[8]Оссины – одна из иудейских сект, получившая начало в первой четверти II в. до н. э., также носят название ессеи или кумраниты (прим. перев.).
[9]Еккл. 12: 13 (Прим. автора).