Отрывок (начало)
Люди и события приходят в нашу жизнь и уходят, повинуясь Небесному графику переплетения человеческих судеб. Иные исчезают бесследно, словно предрассветный туман и время стирает их лики и имена, подобно набегающим на песочные замки волнам. Другие оставляют заметный след в нашей памяти, словно шрамы от осколочных ранений. И ты запоминаешь их поступки и события на всю жизнь. И еще – чудо, в которое ты когда-то верил. Кто-то там, наверху, сидит и дергает нас за ниточки, заставляя нас принимать решения, совершать поступки. И этот «кто-то» иногда благосклонно покровительствует нам, великодушно позволяя сбываться нашим мечтам. Мы это называем чудом. И есть то заветное незабываемое время, когда эти чудеса действительно сбываются. Хотя, наверное, это мы так думаем, что чудеса существуют и мечты иногда сбываются. Мы так хотим думать, мы так думаем и мы верим в это. Подтверждением тому история, которая случилась на рубеже 1988-89г., в ночь, накануне Рождества.
…На Новый год морозы стояли особенно крепкие. В воздухе висела туманная пелена колкой изморози, покрывавшая все окрест тонким причудливым полупрозрачным белесым налетом: ветки деревьев, крыши и окна домов, машины, заборы, провода… И даже дальние холмы, укрытые обычно голубоватым зубчатым частоколом хвойного леса, казались иссиня-белыми, теряясь в едва колышущейся туманной дымке где-то на горизонте.
Я сидел на широком добротном подоконнике спального расположения казармы и, глядя в собственное мутноватое, словно в болотной воде, отражение на стекле, корчил рожи: сводил к переносице и поочередно скашивал вправо-влево глаза, выпучивал их, округляя потрескавшиеся от мороза губы, хмурил лоб, растягивал в приторной резиновой улыбке рот и высовывал язык. Однако меня завораживал дивный рисунок на стекле внешней рамы – тонкий орнамент, нанесенный снаружи жестоким морозом, похожий на ветки хвои, сказочно отпечатавшейся на гладком стекле. Казалось, это по ночам прилетал неизвестный никому молодой художник и непостижимым образом незримо украшал все окна, дабы скрасить нашу нелегкую однообразную солдатскую жизнь.
Собственно, у меня было прекрасное настроение. Я был отобран в специальную команду, пройдя ряд тестов по тактико-специальной и ряду предметов по боевой и парашютно-десантной подготовке. Отбор осуществлялся офицерами ГРУ прямо в ходе учений «Карелия», так сказать – в условиях, максимально приближенных к боевым. Они распределились по одному на группу и отправились непосредственно в боевых порядках в рейды групп глубинной разведки, начиная с укладки и выброски ДРГ в районы выполнения задач. Хотя, мы до последнего момента были уверены, что с нами в группах идут «академики». Так зачастую и раньше бывало – офицеры, слушатели академии, стажировались в действующих группах на правах рядовых бойцов. Тайну нам, «избранным», раскрыли только сегодня утром, спустя десять дней после возвращения с учений и велели собирать в ранцы свои нехитрые солдатские пожитки. Кроме меня в суперсекретную команду были отобраны еще три «рэкса» из первого батальона. Куда мы убывали, на сколько и всю прочую «ботву» нам, естественно, не говорили, но смотрели на нас с глубоким прискорбием и соболезнованием, как смотрят на парашютиста, у которого вместо парашюта за спиной в ранце – гиря. Да этого, признаться, никто и не знал, кроме «покупателя» – черноусого бравого старшего лейтенанта с латунными «парашютиками» в голубых петлицах и лихо заломленной на затылок шапке, из-под которой на бледноватый лоб выбивался черный непокорный чуб. Он еще затемно, с раннего утра, дожидался нас в жарко натопленном вестибюле штаба, напротив окошка дежурного по части, о чем-то разговаривая, коротая время, с сонным «автомобильным» сержантом – дежурным по штабу. Мы, четыре запыхавшихся от быстрой ходьбы «пряника», явились с утренней уборки территории в армейских бушлатах цвета хаки, с опущенными и завязанными на тесемки под подбородками «ушами» на шапках, припорошенные снегом, с припухшими от мороза раскрасневшимися лицами. Старлей крепко пожал наши обмороженные и потому плохо слушавшиеся руки, как-то придирчиво-иронически осмотрел наш внешний слегка бомжеватый вид, сверил наши фамилии со своим списком и вопросительно уставился на нас своими янтарными полупрозрачными глазами задиры-балагура с острыми лукавыми искорками, словно чертики, стрелявшими из-под домиков-бровей:
– Ну шо, десантура? Готовы к ратным подвигам?
Мы что-то невнятно промычали, на что наш новоиспеченный шеф резонно хохотнул:
– Чем меньше букв, тем ёмче слово, преторианцы. Жалобы на здоровье есть?
– Никак нет – заучено и хором браво ответили мы, хотя все четверо были здорово простужены еще с учений.
– Уложить полученное имущество и продовольствие в ранцы. Экипироваться и ждать моего вызова к девяти ноль-ноль. Встречаемся здесь же. Кому бы то ни было писать письма о передислокации – запрещаю. И вообще, поменьше болтайте. Чем больше люди думают, тем меньше говорят. Ясно? Вопросы?
– А мы позавтракать не успеем… – обреченно проронил Авдей Пожебодько, «рэкс» из первой роты со сравнительными параметрами Ивана Поддубного.
– Жрать вообще вредно, сынок. Особенно тебе.
– А можно в город, в магазин сбегать на десять минут? – наивно поинтересовался Славик Шамыкаев – худой и длинный, как фонарный столб, разведчик из пятой роты.
– Можно Машку за ляжку! – тут же к месту ввернул, словно к полу пригвоздил, наш великолепный командир – Чем Родина обеспечила – тем и радуйтесь. Пусть ей стыдно будет.
– Товарищ старший лейтенант – подал свой солидный вышколенный голос самый образованный из нас – студент из Питера – Владлен Ланц по прозвищу Отто Ленц (русский немец), разведчик из третьей роты – Хоть намекните, в каком направлении мы будем двигаться?
Старлей картинно поморщился, словно ему в обеденный компот соли насыпали и деловито заявил:
– Не задавайте мне глупых вопросов и я не буду вам врать. Понял, солдат?
– Так точно!
– Направление движения – туда! – загадочно, но не менее ехидно махнул куда-то в сторону КПП словоохотливый «покупатель».
Теперь, по ходу, была моя очередь что-нибудь спросить и, судя по печальному опыту только что произведенного экспресс-опроса, сглупить по примеру моих сотоварищей. Хотя, признаться, на языке так и крутилось узнать конечный пункт нашего неожиданного вояжа. Все покосились на меня. Я не нашел ничего достойного внимания черноусого эрудита в погонах старшего лейтенанта, а по сему он дальше покалякать не дал. Подождав несколько секунд, он резко скомандовал, давая таким образом понять, что дебаты свернуты:
– Кру… – ГОМ! В подразделение бегом – МАРШ!!! – и уже скорее для себя, чем для нас, пробормотал себе под нос – Вашу маму… я знал еще девицей…
Сержант, дежурный по штабу, сидя за своей конторкой, был невольным свидетелем этого импровизированного блиц-шоу, и потому криво улыбался. Но, наткнувшись на колючий взгляд утреннего гостя, тут же мгновенно изменился в лице, деловито склонившись над журналом – рабочей тетрадью, испещренной казенными служебными фразами-докладами и приказаниями вперемежку с похабными надписями и дружескими шаржами на замусоленных полях, появлявшимися скучными зимними ночами.
Мы, как мячики, выскочили из тускло освещенного штаба и наперегонки понеслись через платц к своей казарме, минуя бойцов, в предрассветном полумраке сгребающих в огромные кучи снег. Прежде, чем нырнуть в казарму, я успел заметить, как на востоке темно-синяя стена темноты предательски дрогнула и узкая алая полоска занимавшейся зари над горизонтом, окаймленным хвойным частоколом, еще несмело, но упрямо теснила отступающую на запад ночь, разгораясь все ярче и ярче, словно Рождественский костер. Что-то кольнуло меня в грудь. Завтра было Рождество – время желаний и сбывающихся чудес... Но в следующую секунду мы уже ввалились в теплый вестибюль казармы и меня полностью охватила сборовая лихорадка.
Петр Иванович, наш старшина, как-то вмиг преобразившись и став до неузнаваемости покладистым и щедрым, сердобольно снабжал меня сверх нормы выданного на трое суток скудного «спецовского» сухпая всякой сладкой коврижкой: несколько плиток горького шоколада, пару банок военторговского сгущенного молока, небольшой шмат сала в хрустящей обертке, сухое колечко охотничьей колбасы, две банки кильки в томатном соусе, пару банок солдатской тушенки из стратегических запасов и «цельную» буханку серого армейского хлеба… Потом, немного подумав, принес из каптерки пару прекрасных шерстяных носок.
– Бери, сынок. Добром старшину вспоминать будешь… Кто его знает, когда до места доберетесь?
– Спасибо, товарищ прапорщик!..
Я даже немного растерялся. Наш старшина был грозой не только для личного состава нашей роты, его побаивались солдаты и даже офицеры соседних рот. Он на татами мог размять кого угодно своим дзю-до. Иногда и мы, провинившись, имели честь попасть в число его спарринг-партнеров, что означало такую трепку в спортзале, о которой еще долго напоминали намятые бока. Но сейчас Петр Иванович напоминал участливого старшего брата, отправляющего своего отпрыска за линию фронта. Его черные, как уголь, глаза светились теплотой и участием, шапка деловито сбита на затылок, аккуратно подбритые черные усы озадаченно шевелились. Меня собирали всем суточным нарядом по роте и бойцами из числа «каличей» – солдат, получивших разного рода травмы и имеющие освобождение от занятий по боевой подготовке и физнагрузок. Укладку ранца осуществлял сам старшина, сноровисто укладывая предметы внутрь и ловко подвязывая вещи экипировки снаружи. Мне самому делать почти ничего не приходилось.
– Запасная пара белья, «мыльно-рыльные», тельник, котелок – внизу, мелочевка, кружка для кипятка и еда – вверху… Сверток с сапожной щеткой и кремом – в правом кармане. Я тебе еще сейчас баночку смальца дам – обработаешь сапоги, чтоб влагу не пропускали. Шерстяные носки оденешь сейчас – неизвестно, сколько вы сегодня на морозе пробудете, – между делом, пояснял Петр Иванович – я тебе еще запасные теплые портянки дам с начесом. Окажешься в тепле – обязательно «перемотайся», не ленись. Понял?
– Петр Иванович, а если они на юг едут? – осторожно предположил младший сержант Хрыкин с повязкой дежурного по роте на рукаве.
– И что?
– Ну, в Чирчик там или Фергану?..
То, что сказал Хрыкин, больно резануло по слуху и означало одно – это знали все, до последнего свинопаса в войсках. Чирчик и Фергана являлись перевалочной базой, откуда для нас прямая дорога в Афган. Старшина скривился, словно от зубной боли и неласково отчеканил уже своим привычным жестким голосом с едва уловимым мягким белорусским акцентом:
– Заткнись, Хрыкин и вали-ка ты в ружпарк. Щас противогазы проверять будем!
Дежурный недовольно засопел, однако так и не сдвинулся с места.
…Я все еще гримасничал, одновременно рассматривая морозный орнамент на стекле внешней рамы, когда в дежурном расположении раздалась резкая трель телефонного звонка и через несколько секунд голос дневального, подобно иерихонской трубе, эхом отозвался в моем мозгу:
– Рядовой Максимов! На выход с вещами!
Тут же раздался смачный шлепок подзатыльника, которым наградил дежурный своего дневального и хриплый голос Хрыкина недовольно проворчал:
– Ты чё, холера, вертухай в тюрьме или кто?!
Я торопливо натянул свою ладно подогнанную и «отбитую» шинель, парни молча помогли мне застегнуться, вставили сзади поясной ремень за отворот хлястика и расправили складки на спине и под ремнем, хотя все эти мудреные манипуляции каждый раз все проделывали самостоятельно. Хрыкин привычными движениями несколько секунд быстро-быстро надраил своей карманной бархоткой мою бляху и деловито засунул ее мне в карман шинели, великодушно пояснив:
– Бери, бери! Из офицерского сукна, паста Гойя свежая, с асидолом! Пригодится.
Настало время прощаться. Все молча смотрели на меня, словно мне предстояло прыгнуть в пропасть. А я, наверное, имел вид человека, который таки, прыгнул в эту пропасть. Я не знал, что сказать. Я не знал, куда еду. Я вообще не знал, вернусь ли «оттуда»?
– Будет возможность – напиши – сказал старшина.
– Держи хвост пистолетом! – махнул кулаком Хрыкин – Не забывай, что ты – из шестой роты!
– Не поминайте лихом – упавшим голосом выдохнул я, закинул увесистый ранец за плече и толкнул входную дверь расположения, каким-то внутренним подсознательным чувством понимая, что все это я вижу в последний раз – наша казарма, ребята, старшина...
До расположения соседней 76 воздушно-десантной (Псковской*) дивизии добрались за полтора часа на тыловом «Урале», изрядно окоченев и заморозив мозги среди пустых деревянных ящиков, металлических бочек-двухсотлитровок и армейских канистр в тентованном кузове. Пытались курить, но окоченевшие пальцы уже не слушались и добыть огонь от коробка спичек казалось невероятным цирковым трюком. Я с благодарностью вспоминал Петра Ивановича, чувствуя, что до моих ног, одетых в шерстяные носки, мороз добирается дольше всех. До аэродрома нас «подкинула» санитарная госпитальная «буханка», в которой мы разомлели от тепла и пытались разговаривать. Однако замерзшие лицевые мышцы плохо подчинялись и наши незамысловатые гортанные речи были похожи на бессвязное блеяние перебравших в попутной корчме дядек-завсегдатаев. Раскрасневшийся и распухший от мороза Авдей Пожебодько страдал больше всех, хотя, по мнению Отто Ленца: «…запасов жира у него должно было обеспечить нормальное кровообращение даже, если его сейчас бросить в ледяную воду», на что Авдей слабым, но ядовитым голосом отпарировал:
– Тогда понятно, почему вы проиграли в Сталинграде!..
Потом мы долго стояли в каком-то производственном помещении здания аэропорта и нервно курили сигарету за сигаретой, дабы снять непонятное напряжение и пускали струи табачного дыма в узкую полоску приоткрытой фрамуги. И еще теплилась слабая надежда, что наш неутомимый старший лейтенант найдет два жалких десятка минут и отпустит нас в «чипок» запастись нехитрой общепитовской коврижкой из скудного солдатского бюджета. Есть свой неказистый провиант в виде сухого пайка мы не решались. Кто его знает, сколько мы еще проведем в дороге? Однако, подбежавший вскоре наш рулевой и светоч в этом незнакомом мире, бравый старлей, велел быстро собираться, таким образом положив конец нашей внутренней борьбе долга и соблазна: «Сбегать или не сбегать?». Курить и разговаривать он нам запретил.
– Не вздумайте отстать – на ходу бросил он нам – Головы поотрываю!
И – мы помчались за его проворной широкоплечей фигурой, перетянутой затертой офицерской портупеей – по коридорам, переходам, хлопая множеством дверей и сигая через две-три ступеньки по лестничным маршам. Наконец, мы выскочили на широкое крыльцо здания аэропорта и оказались на летном поле аэродрома, наполненном рокотом моторов, свистом турбин, воем сирен, ревом моторов мощных авиатягачей и аэродромных топливозаправщиков – наливников-десятитонников и еще чёрт-те чем, что необыкновенно будоражило и так потрясенное сознание. В довершение ко всему, в нос еще ударил резкий и горячий запах сгоревшего керосина и солярки, от чего в глазах потемнело, а асфальт под ногами предательски поплыл…
«Шарового» цвета Ан-24 военно-транспортной авиации неспешно и величественно «покрутился» по рулежке, затем постоял немного в начале взлетно-посадочной полосы, словно прицеливаясь и испытывая свои двигатели на высоких оборотах, потом, переходя на форсаж, словно с цепи сорвавшись, покатился по плитам ВПП. Вскоре он, задрав кверху нос и истошно завывая, взял круто вверх, подобно скоростному лифту, набирая высоту. Потом он резко и бесцеремонно лег на правый борт, выполняя разворот. Мы, находясь на откидных лавках вдоль левого борта, неожиданно оказались вверху, над правым бортом, наблюдая в противоположные иллюминаторы мелькавшие и стремительно уменьшавшиеся в размерах аэродромные постройки, рулежные полосы, шоссе со снующими машинами и автомобильными развязками, выбеленные снегом и сглаженные высотой похожие на всевозможные геометрические фигуры колхозные поля, почерканные ярами, перелесками и лесополосами, затем «Антонов» и вовсе нырнул в приповерхностный слой кучевых облаков. Пожебодько, как всегда и здесь отличился – не удержавшись от резкого крена, он, подобно мешку с картошкой, рухнул всей своей массивной задницей на пустую металлическую ребристую, словно стиральная доска, палубу воздушного судна, разрисованную желтыми полосами направлений центровки груза и уехал бы со своим ранцем к противоположному борту, к иллюминаторам, возможно и упал бы на них, если бы я и немец не успели его схватить мертвой хваткой за воротник шинели. Авдей, удерживая одной рукой ранец, беспомощно ерзал сапогами по критически накренившейся и ставшей предательски скользкой палубе. А, почувствовав, что задыхается, заорал не своим голосом:
– Мааамааааааа!!!..
При наборе высоты двигатели самолета в купе с разгонной турбореактивной силовой установкой работали на полном форсаже и поэтому мы не сразу услышали его утробный, странно изменившийся голос: «Братцы, отпустите меня – я щас умру!!!». Держать одной рукой себя, а другой – виноградную гроздь в купе с 120-килограммовой тушей «живого веса» теленка по имени Авдей Пожебодько и его ранца, было непросто. Мы его категорически не хотели бросать, однако и подтянуть к себе не хватало силенок.
– Брось ранец, придурок! – орал немец.
Но Пожебодько уже мало что соображал, тем более – обладая хватательным рефлексом трехмесячного ребенка, свой ранец он ни за что не отпустил. Выручил Шамыкаев – втроем мы немного подтянули судорожно дергавшегося Авдея, а подоспевший, бездельничавший до сих пор, молодой прапорщик-борттехник в синем зимнем «комбезе» с цигейковым воротником окончательно усадил на лавку иссиня-красного, как вареный рак, живой «авиабалласт». Прапор некоторое время смотрел на него, держась рукой за скобу, поверх головы Авдея, затем, перекрикивая рев двигателей, заорал ему в лицо, указывая в хвост корабля:
– Поищи там шест!
– Зааачееем? – неестественно округлив глаза, поинтересовался Пожебодько.
– От деревьев отталкиваться, дубина!!! Держись за скобы, а не то – привяжу нахрен, к чертовой матери!
Авдей, не совсем понимая, при чем тут шест, скобы и чертова матерь, однако намертво вцепился в поребрик откидной сидёлки и так просидел до конца полета ни шелохнувшись. Даже не смотрел в иллюминаторы.
Когда самолет, выровнявшись и перестав вилять из стороны в сторону, взял свой высотный эшелон и окончательно лег на генеральный курс, мы немного осмотрелись. Округлое чрево воздушного судна, тускло освещенное несколькими плафонами дежурного освещения, было наполовину загружено деревянными ящиками и какими-то огромными тюками с маркировкой Министерства Обороны, намертво закрепленными металлическими цепями-растяжками на струбцинах, похожими на грузовые страпы. В нос ударяли терпкие вытяжки смазочного материала и авиационного топлива вперемежку с едва уловимым запахом пластика и дерматина. Палуба и борта фюзеляжа мелко подрагивали. Но все заглушал мерный гул мощных турбовинтовых двигателей, взявших свою привычную ноту «ми-бемоль», отчего казалось, что он не рокочет, а безостановочно поет громогласным рокочущим басом свою нескончаемую песню-скороговорку.
Мы «прилипали» своими носами к иллюминаторам – там иногда в просвете облаков можно было рассмотреть землю, величественно и неспешно проплывающую внизу – изрезанную дорогами, замерзшими реками и озерами, устланную белыми полями и укрытые снегами леса. Тут и там виднелись ровные крошечные кубики-кватратики причудливых форм, словно кто-то аккуратно и скрупулезно их выложил вдоль дорог – густонаселенные поселки, города и села. Но по большей части всю видимость застилали облака, поэтому иногда казалось, что самолет просто висит в воздухе, на одном месте.
– Авдюх! Иди, шест возьми! – давясь смехом, орал Отто Ленц – Нам еще посадку надо пережить!
Мы неподдельно ржали, а Пожебодько только косил злыми глазами и предлагал убираться всем нам в огромное анальное отверстие.
Странно, но, как ни крути, а я четыре раза взлетал на воздушных судах и ни разу на них не приземлялся на аэродроме – мы выбрасывались в люк с парашютами и приземлялись на грешную землю «своим ходом». Предстоящая посадка волновала и немного тревожила не только Пожебодько, а и всех нас. Никто из нас четверых еще не приземлялся на самолете. Поэтому, если честно – мы все волновались. Однако, как выяснилось позже, мы были не очень-то далеки от истины, переживая непонятное волнение. Навстречу нам, с юга, шел теплый фронт с порывистым ветром, мокрым снегом и огромной толщей кучевых облаков, выстроившихся в несколько ярусов. Киев не принимал.
Пришел наш старлей, все это время находившийся в пилотской кабине. Он посмотрел на нас и безразлично, словно читая неинтересный рапорт, объявил:
– Ни Борисполь, ни Жуляны не принимают. Мы все больше и больше отклоняемся на юго-запад. Попытаемся обойти этот чертов фронт. Идите в хвост!
– Зааачееем??? – теперь уже все мы вопросительно вытянули лица.
– Раньше всех откопают!!! – злорадно проорал наш бравый руководитель и вразвалочку направился обратно к пилотам.
Черный юмор – оно, конечно, полезно, но кто знает, может не сейчас? Мы растянули на лицах свои резиновые улыбки, но уже никому не было смешно. Авдей вообще позеленел, как пиндосовский доллар, глядя себе под ноги. Его, похоже, мутило… А вскоре мы встретились с капризным и вероломным крылом этого «чертового фронта» – самолет стало трясти, словно в лихорадке, он, то проваливался вниз, то подпрыгивал вверх, его разворачивало, сносило боком, он дрожал всем своим металлическим естеством, а мы, преодолевая эту болтанку, крепко держались за поребрики своих седушек, чувствуя себя, словно на бричке, которая вдруг съехала с проселка на кривую брусчатку. Двигатели выли, меняя тональность – было понятно, что летчики, сняв судно с режима автопилота, взяли управление кораблем на себя, вручную борясь с разгулявшейся стихией. Вообще-то, мы даже не успели, как следует испугаться, как начали резко снижаться, потом пара-тройка крутых разворотов и наконец, мы как-то боком плюхнулись на взлетно-посадочную полосу аэропорта Кировоград, не дотянув до Днепропетровска каких-то 30-40 минут. Как говорят летчики – приземлились на сухих баках – топливо сожрал сильный встречный ветер. Нас прилично тряхнуло, развернуло, взвыли двигатели на самой верхней ноте и тут же гул стал мерно затихать, понижаясь в тональности. Мы катились по бетонной взлетке и я видел в иллюминатор, как дрожат крылья нашего самолета, а вдали быстро мелькают небольшие технические здания, административные постройки, кусок города с глазницами окон многоэтажек, бочкоподобное здание диспетчерской вышки и уткнувшиеся хищными короткокрылыми мордами в стеклянную стену аэровокзала с пол дюжины пассажирских авиалайнеров, припорошенных снегом.
– Уррраааа!!! – завопили мы и тут Пожебодько опять не замедлил отличиться – его таки стошнило на палубу, таким образом ставя жирную и вонючую точку в нашем непростом авиапутешествии.
Мы кисло поморщились, а неунывающий немец язвительно укорил:
– Есть-таки на свете Бог – нефиг было тушенку втихаря точить!
На этот раз позеленевший Авдей никого не удостоил даже взглядом.
Кировоград…
Надо же – это был Кировоград!.. Мне до дома отсюда полтора-два часа езды на автобусе. Сорок минут на такси! Я так часто бывал в этом городе, что считал его своим родным. Отсюда почти год назад меня забирали в армию со сборного пункта. Боже мой! Уже прошел целый год, а как будто бы это все было сто лет назад… И как будто бы вчера. Стояли провожающие: Гена играл на баяне «Прощание славянки», стояли заплаканные сестра и мама, отец, крепясь, улыбался, хотя и у него предательски дрожали губы, а отяжелевшие ресницы уронили непрошенную слезу на небритую щеку, рядом стояли одноклассники и соседи… Все пытались улыбаться, что-то говорили, шутили, смеялись. Последовала команда «По местам!», а мама вдруг уцепилась мертвой хваткой в рукав моей фуфайки, причитая «Ой, сыночек!...». Её всем миром оторвали от меня, и я, ловко подхватив своего «сидора» с нехитрыми пожитками призывника, юркнул в автобус. Я видел в залапанное окно, как маме сделалось дурно, люди подхватили ее на руки, кто-то сунул под нос ватку с нашатырем…
Афган… Тогда это слово, как приговор, гремело по Союзу, по всем сборным пунктам и военкоматам. И в первую очередь это касалось тех, кто попадал в ВДВ. Синонимом ВДВ был Афган. Многие из родителей нашей команды падали в обморок, потому, как провожали нас не просто в армию, а не далее, как на войну. А мы, ничего не понимая, глупо улыбались – мы были несказанно горды и рады тому, что попали в команду «спецназ ВДВ» (спецназ ГРУ*).
Кировоград… Сюда мы ездили на соревнования по футболу, здесь, в местной филармонии, я выступал на своем академконцерте и занял третье место по области среди молодых исполнителей, сюда мы часто ездили на местный вещевой рынок «отовариваться», у меня здесь даже есть друзья по учебе в Одессе. Два часа до дома!
Мы зашли в здание аэровокзала и скромно присели в сторонке у окна, сложив возле ног свои навьюченные ранцы. Мы терпеливо ждали, пока наш предводитель секретной концессии ходил в местный ЛОВД звонить в вышестоящий штаб.
– Авдей, жрать хочешь? – спросил Отто Ленц.
– Иди в ж-ж… знаешь, куда? – болезненно морщась, огрызнулся бледный, как сама смерть, Пожебодько.
– Я серьезно.
– Нет!
– Конечно, тонну тушняка сожрал перед отъездом… Ребзя, кто хочет жрать?
– Давайте подождем нашего засушенного Геракла – отозвался Шамыкаев.
– И когда он вернется? Сколько его ждать? Я съем консерву.
Я отстегнул верхний клапан своего ранца и, немного покопавшись, извлек плитку шоколада, аккуратно завернутую старшиной в вафельное полотенце.
– На. Утолит немного голод.
– А ты?
– У меня еще есть.
– Хе-х!.. Богатый Буратино – удивленно хмыкнул Отто Ленц и, развернув хрустящую голубоватую фольгу, отломил кусочек, протянул Шамыкаеву.
Когда же он протянул кусок Пожебодько, тот вдруг вскочил с места и резко стартонул в направлении дверей, над которыми мягко светились синие плафоны с белыми буквами «М» и «Ж».
– Кажется, мы понесли первые потери – глядя вслед исчезнувшему за дверью туалета Пожебодько, грустно изрек немец и положил на язык вожделенную шоколадную плитку.
Через несколько минут вернулся мертвенно бледный Авдей. Смотреть на него было страшно – он осунулся, глазницы потемнели, словно земля у кострищ, а щеки, прежде отливавшие алым румянцем, были похожи на два недозрелых яблока зеленого налива. Он плюхнулся на свое место и медленно закрыл глаза святого великомученика, словно собираясь на Голгофу.
– Ты что все время молчишь? – оживился Отто Ленц.
Я не сразу понял, что немец обращается ко мне.
– Макс!
– Что?
– Ты тоже «в Ригу» собрался?
– Чего???
– Как чувствуешь себя?
– А… Да… Понимаете, ребята… Тут мне до дому – два часа езды на автобусе. Вот было бы здорово проскочить домой, хотя бы на денек. Сколько теперь мы здесь просидим? Погода портится. Если сегодня не улетим – застрянем тут до новых веников. А до дому – рукой подать.
– Во, засада – сочувствующе покачал головой Шамыкаев.
– Так, давай нашего Геракла разведем! – живо предложил скорый на всякие безумные идеи немец.
– Как? – откликнулся Шамыкаев – Щас заладит: «Не задавайте мне глупых вопросов и я вам не буду врать».
– Н-да… – откинулся на спинку сидения Отто Ленц – Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что желают им добра.
– Я знаю, что надо делать – подал голос, молчавший все это время Пожебодько.
– Ну да! Сегодня Рождественская ночь, – с видом знатока хохотнул Шамыкаев – Макс, загадай желание, оно и сбудется: глядишь – домой попадешь.
– А ведь сегодня колядки, ребзя… – задумчиво проговорил я.
В эту ночь, накануне Рождества Христова, мы, детвора, собирались небольшими группами, в руках у нас были узелки с нехитрым провиантом и конфетами, который нам уложили родители и мы шли по домам – колядовали. Все жители нашего поселка, рабочей окраины города, особенно пожилые – знакомые и совсем незнакомые нам люди, пекли пирожки, караваи, готовили всякую снедь, сладости и вкусности. Мы приходили на порог, хором колядовали в стихотворно-песенной форме, потом, после этого краткого театрализованного представления, нас приглашали в дом, брали наши узелки, выкладывали часть еды, взамен клали туда еду и конфеты со своего стола. Иногда нам еще и перепадала денежка по пятнадцать-двадцать копеек и мы, несказанно довольные, шли к дому следующему, не забывая по дороге «умять» самые вкусные конфетки. До чего же это было здорово и весело – колядовать! Мы весь год потом с нетерпением ждали эту ночь, накануне Рождества…
…Что именно придумал Авдей, мы узнать не успели. Быстрой пружинящей походкой к нам подошел наш неутомимый рулевой и без особого энтузиазма объявил:
– Сегодня все полеты отменены. На завтра обещают улучшение – циклон повернул на северо-восток. Возможно, следующей ночью улетим.
– А сейчас? – хором спросили мы.
– А сейчас ноги в руки и едем в бригаду – ночуем там. Нас уже ждут, – он с иронией посмотрел на бледного Пожебодько и нарочито повышенным тоном добавил – ужин уже накрыт: перловая каша на свином жиру.
Но все вдруг глянули на меня. Старлей – тоже.
– Товарищ старший лейтенант… – выдавил через силу я.
– Что? Только не говори, что и тебе надо штаны сменить.
– Нет… Никак нет. Товарищ старший лейтенант… – я не знал, с чего начать, я не мог найти нужные слова – у меня вдруг пропал дар речи…
– Максимов, давай без сантиментов, ладно? – предложил Геракл.
– Ох, тарьщсташнант, у него ж тут дом под боком! – теряя терпение, выпалил Отто Ленц – Отпустите его на побывку, он завтра вернется!
– Здравствуй, жопа – Новый год! – удивленно продекламировал наш предводитель – Ты хоть представляешь, какую авантюру предлагаешь?
Мы вопросительно уставились на старлея, а он нам популярно пояснил, что мы-де сейчас находимся в процессе выполнения служебного задания и первый же военный патруль, который меня «повяжет», объявит меня же дезертиром – это в лучшем случае полтора-два года «дизеля»*.
– Не повяжет, товарищ старший лейтенант, – снова заговорил я – с той стороны вокзала стоянка нашего автобуса. Я даже болтаться нигде не буду… Сел и поехал.
И тут Пожебодько, как всегда вовремя, вставил и свою лепту – бесцеремонно растолкав нас, он протиснулся в центр импровизированного военного совета в Филях и с гордым видом протянул нашему Гераклу армейскую флягу в матерчатом чехле. Это выглядело так, как буд-то он передавал нашему предводителю концессии не меньше, чем Святой Грааль.
– Что это? – подозрительно поинтересовался старлей.
Авдей многозначительно молчал, загадочно улыбаясь.
Шеф отвинтил крышку, понюхал содержимое, завинтил обратно и звучно стукнул флягой Авдея по лбу:
– Откуда у тебя спирт, жертва генной инженерии? Мне что, шмон вам устроить? А?
Мы с ужасом смотрели на Пожебодько. Ну, Авдей! Ну, сукин сын!!!
Однако старлей, бросив флягу в свою сумку, внушительно погрозил своим кулаком у носа окончательно сбитого с толку неудачного взяткодателя, неуклюже переминавшегося с ноги на ногу, и на удивление спокойно сказал мне:
– Ладно… Пошли. Я возьму тебе билет.
Я не верил своему счастью… А ребята вдруг стали мне совать в карманы деньги – мятые рублевые купюры, «трешки», мелочь, какую-то еду. Авдей почти насильно заставил меня взять «канолевый» тельник – в подарок отцу.
– Ты что? Сдурел? Приедешь в Рождество без подарка?!
– Ребята, спасибо! Спасибо вам! – от умиления у меня наворачивались на глаза слезы.
Возле автобуса перекурили. Непогода уже накрыла Кировоград: гигантским хороводом над городом закружился снегопад, исчезли пики близлежащих высоток, смолк нескончаемый рокот двигателей и надсадный свист реактивных турбин на аэродроме. Зажженные фонари на столбах стали похожи на жирные пятна на оберточной бумаге. Стихло движение на площади перед аэропортом. Стало тускло и сыро. Неслышно подкрадывалась ночь – Рождественская ночь.
– Ждем тебя завтра здесь примерно в это же время, – негромко говорил старлей – особо нигде не тусуйся. Последний автобус на Кировоград завтра в обед отправляется с автовокзала твоего города, так что, не опаздывай. Если остановит патруль – дашь старшему номер телефона, который я тебе написал на обратной стороне билета. Это телефон местной комендатуры. Там подтвердят, что я тебя отрядил за документами. Понял?
– Так точно! Спасибо, товарищ старший лейтенант. С меня причитается!
– А то! На свадьбу пригласишь.
– Обязательно, товарищ старший лейтенант!
– Ну да, ну да… – с ухмылкой пробормотал старлей и задумчиво кому-то процитировал – «Женись, несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая – станешь философом».
– Простите?..
– Сократ. Древнегреческий философ. Ладно, ни пуха! Шуруй в автобус, коготь республики.
– К черту, товарищ старший лейтенант!
Я пожал руку старлею, обнялся с парнями, закинул на плече свой увесистый баул и полез в натопленное чрево дребезжащего надорванным мотором старого ЛАЗа, на половину заполненного пассажирами.
Я ехал домой.