Дом стоял в глубине двора. К нему можно было подойти, свернув влево от главной улицы, и, пройдя десяток шагов, через аллею со старыми поскрипывающими кленами. Там вы попадали в небольшой уютный дворик, который упирался в трехэтажную "сталинку" желтого цвета. Такого невнятного, словно лист старой пожелтевшей от времени бумаги без полосок и клеток.
Квартира его была на третьем этаже. Там еще был такой узкий балкон с кованными гнутыми перилами. Очень старыми. На балконе он выращивал цветы. В основном это были герань и фиалки. Даже розы пытался, но не выходило - они засыхали раньше, чем успевали набрать цвет.
Ходил он плохо, с трудом передвигаясь на старых деревянных костылях - не было ноги.
Меня привозили к нему каждое лето. Я плохо помню то время, но гостила я там всегда не больше недели. Хотя тогда мне казалось, что это очень долго...
Квартира была просторной: три комнаты, высокие потолки, большие окна. Здесь была спальня, большой зал со старым продавленным диваном и библиотека.
Он не особо жаловал меня, вероятно потому, что обо всех женщинах в своей жизни был не высокого мнения. Часто молчал, отвечал сквозь зубы и без особой необходимости разговоров не поддерживал.
Телосложение его было худощавым, глаза светлые, водянистые, почти потерявшие цвет. Тонкие губы, всегда держал плотно сжатыми, это создавало на его лице выражение перманентной досады. Почти всегда хмурился.
В редкие моменты, когда мне незаметно удавалось застать его, например, за занятием цветами, он изображал что-то на подобии улыбки - думал, что его сейчас никто не видит. С цветами, можно сказать, он был приветлив. Но, как только замечал мое присутствие - тут же становился обыденно хмурым.
Днем я гуляла во дворе, с соседскими детьми. Он никогда не делал мне замечаний по этому поводу: ничего не запрещал, но и особых разрешений я от него не слышала. Сам собой установился порядок: я говорила,что я пошла и в ответ слышала неопределенное мычание. Пока меня не было, он сидел в библиотеке листал старые книги: Маркс, Горький, Гоголь...
Однажды я заметила у него большую старую книгу, которая буквально разваливалась на части. Он бережно перекладывал вываливающиеся листы и недовольно бурчал, сетуя что некоторые из них утеряны безвозвратно. Эту книгу трогать мне было категорически нельзя.
В ней было много каких-то интересных иллюстраций - я увидела их краем глаза, когда однажды встала на пороге библиотеки с чашкой чая. Он сидел вполоборота ко входу, в очередной раз перекладывал листы в этой книге и, застигнутый за этим занятием, очень разозлился. Рявкнул на меня, якобы за то, что я хожу по дому с едой. Испугавшись, я вздрогнула и чай из кружки выплеснулся на темный ковер и мою руку...
Боль была невозможная, но я не издала ни звука. Просто молча ушла в кухню, и уставившись в одну точку просидела там некоторое время, стараясь не расплакаться от обиды, прислушиваясь к своему учащенному сердцебиению и ощущая, как досадно горит обожженная рука.
Через некоторое время, громко стуча костылями по полу, он вошел в кухню. Хмуро посмотрел на меня. Внутри все сжалось от ужаса. Я закусила нижнюю губу и втянула голову в плечи, ожидая что меня продолжат ругать - наверняка заметил чайное пятно на ковре. Но он лишь сердито сказал:
- Пошли - и вышел.
Мы пришли в библиотеку. Он молча, усадил меня на стул рядом, придвинул "запретную" для меня книгу и сам начал перелистывать. Это оказался альбом с рисунками. Его рисунками. Он срисовывал лица людей со старых фотографий из газет и журналов... Получалось удивительно похоже, они были как живые. Я смотрела молча, боясь дышать. Это так потрясло мое детское воображение тогда... Лица незнакомых людей, как живые! И такие красивые…
Он неловко захлопнул ветхий альбом, и посмотрел на меня. Я снова вся сжалась. Руку больно саднило. Он посмотрел на покрасневшее место ожога и спросил:
- Больно?
- Н-нет - соврала я, но голос предательски дрогнул.
Он хмыкнул, с трудом поднялся, опираясь на костыли, и вышел. Обратно вернулся с ватой, бинтами и оливковым маслом, почему-то в бутылке из-под уксуса.
- Давай сюда - грубо сказал он, неловко и жирно намазал место ожога маслом, приложил вату и забинтовал.
Было все также больно, но уже не так обидно. Он опять встал и на выходе из библиотеки, вспомнив обо мне, сухо приказал:
- Пошли.
Мы вернулись в кухню. Он вылил остатки остывшего чая из моей чашки, сполоснул ее, недолго подержав под струей воды. Достал еще одну и поставил обе чашки на стол.
К этому моменту вечернее солнце перешло на эту сторону дома, и теперь вся кухня стала золотисто-коричневой из-за рисунков в виде чайников и сахарниц с ложками на старой занавеске.
На верхней полке кухонного гарнитура стояла большая деревянная коробка с вырезанными на крышке ягодами малины и разными листьями причудливой формы. Он потянулся к ней - я завороженно наблюдала, как он пытается одновременно сохранить равновесие и ухватить коробку.
Один костыль с грохотом упал, звонко задев чугунную батарею. Он тихо выругался, я быстро подала костыль и меня мгновенно смерили хмурым взглядом, кивком указали на стул, мол, чтобы села и не мешала.
Он поставил коробку на стол, сел напротив и открыл ее. В коробке оказалось семь мешочков из белого ситца, перевязанных нитками и завернутых в целлофан - каждый мешочек в отдельности. Он предложил мне выбрать любой. Я наугад ткнула во второй.
Внутри оказался чай.
Он опустил по щепотке в наши чашки и залил кипятком. По комнате тут же распространился сладковатый запах дыни, смешанный с холодным ароматом мяты...
Я молча пила этот волшебный напиток, завороженно глядя как по золотистой поверхности плавают чаинки и кусочки распаренной дыни. И мне казалось тогда,что ничего вкуснее в этом мире уже быть не может.
Он тогда впервые засмеялся, глядя на меня, застывшей над чашкой, и грубо потрепал меня по голове.
Через день после этого он сильно заболел и меня забрали домой.
Его не стало спустя месяц. На похороны меня не взяли, решив, что я для этого слишком мала.
* * *
Иногда я приезжаю по тому адресу и хожу перед его окнами, закрываю глаза и мне кажется, что я чувствую тот самый запах мяты и настойчивый аромат дыни. И от мысли, что где-то там, на третьем этаже, на кухне стоит та самая коричневая коробка, а в библиотеке доживает свои дни старый альбом с его рисунками... Мне становится спокойно.
Единственное, о чем я сожалею, что страх перед дедушкой не позволил мне ни разу его обнять.