Исаак Бабель и Всеволод Гаршин. Две равновеликие глыбы на поле человеческих судеб, прошедших через горнило войны. Два небесных защитника облезлых местечек и их обитателей, пропаханных войною. Два добровольца из блестящего мира студенческих общежитий. Они проложили дорогу к человеческой сути, к неисчерпаемой грязи войны, для мышиного поколения офисных хомячков, для заблудших душ, прошедших новые войны, они - луч света в темном царстве. Приученные с младых ногтей, стучать подушечками нежных пальчиков по клавиатуре компьютеров, считающие себя модными и шагающими в ногу со временем - молодые люди, зачастую не понимают значение таких произведений, как "Записки рядового Иванова" - Гаршина, и "Конармия" - Бабеля.
Вот для них мы, сегодня, внимательно прочитаем рассказ Исаака Бабеля из произведения "Конармия". Рассказ называется: "После боя".
Писатель Исаак Бабель
После боя.
"""""""""""""""""""""""
История распри моей с Акинфиевым такова.
Тридцать первого числа случилась атака при Чесниках. Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера кинулись на неприятеля. Он ждал нас на возвышенности, до которой было три версты ходу. Мы проскакали три версты на лошадях, беспредельно утомленных, и, вскочив на холм, увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым. Построив всадников в каре, есаул ждал нас с шашкой наголо. Во рту его блестел золотой зуб, черная борода лежала на груди, как икона на мертвеце. Пулеметы противника палили с двадцати шагов, раненые упали в наших рядах. Мы растоптали их и ударились об неприятеля, но каре его не дрогнуло, тогда мы бежали.
Так была одержана савинковцами недолговременная победа над шестой дивизией. Она была одержана потому, что атакуемый не отвратил лица перед лавой налетающих эскадронов. Есаул стоял на этот раз, и мы бежали, не обагрив сабель жалкой кровью изменников.
Пять тысяч человек, вся дивизия наша неслась по склонам, никем не преследуемая. Неприятель остался на холме. Он не поверил неправдоподобной своей победе и не решался на погоню. Поэтому мы остались живы и скатились без ущерба в долину, где встретил нас Виноградов, начдив шесть. Виноградов метался на взбесившемся скакуне и возвращал в бой бегущих казаков.
— Лютов, — крикнул он, завидев меня, — завороти мне бойцов, душа из тебя вон!..
Виноградов колотил рукояткой маузера качавшегося жеребца, взвизгивал и сзывал людей. Я освободился от него и подъехал к киргизу Гулимову, скакавшему неподалеку.
— Наверх, Гулимов, — сказал я, — завороти коня…
— Кобылячий хвост завороти, — ответил Гулимов и оглянулся.
Он оглянулся воровато, выстрелил и опалил мне волосы над ухом.
— Твоя завороти, — прошептал Гулимов, взял меня за плечи и стал вытаскивать саблю другой рукой. Сабля туго сидела в ножнах, киргиз дрожал и озирался. Он обнимал мое плечо и наклонял голову все ближе.
— Твоя вперед, — повторял он чуть слышно, — моя за тобой следом… — легонько стукнул меня в грудь клинком подавшейся сабли.
Мне сделалось тошно от близости смерти и от тесноты ее, я отвел ладонью лицо киргиза, горячее, как камень под солнцем, и расцарапал его так глубоко, как только мог. Теплая кровь зашевелилась под моими ногтями, защекотала их, я отъехал от Гулимова, задыхаясь, как после долгого пути. Истерзанный друг мой, лошадь, шла шагом. Я ехал, не видя пути, я ехал, не оборачиваясь, пока не встретил Воробьева, командира первого эскадрона. Воробьев искал своих квартирьеров и не находил их. Мы добрались с ним до деревни Чесники и сели там на лавочку вместе с Акинфиевым, бывшим повозочным Ревтрибунала. Мимо нас прошла Сашка, сестра 31-го кавполка, и два командира подсели на лавочку. Командиры эти задремывали и молчали, один из них, контуженный, неудержимо качал головой и подмигивал выкатившимся глазом, Сашка пошла сказать об нем в госпиталь и потом вернулась к нам, таща лошадь на поводу. Кобыла ее упиралась и скользила ногами по мокрой глине.
— Куда паруса надула? — сказал сестре Воробьев. — Посиди с нами, Саш…
— Не сяду я с вами, — ответила Сашка и ударила кобылу в живот, — не сяду…
— Что так? — закричал Воробьев, смеясь. — Али ты, Саш, передумала с мужчинами чай пить?..— С тобой передумала, — обернулась баба к командиру и бросила повод далеко от себя. — Передумала я, Воробьев, с тобой чай пить, потому видала я вас сегодня, герои, и твою некрасоту видала, командир…
— А когда видала, — пробормотал Воробьев, — так и стрелять было впору…
— Стрелять?! — с отчаянием сказала Сашка и сорвала с рукава госпитальную повязку. — Этим, что ли, стрелять мне?
И тут придвинулся к нам Акинфиев, бывший повозочный Ревтрибунала, с которым не сведены были у меня давние счеты.
— Стрелять тебе нечем, Сашок, — сказал он успокоительно, — тебя ефтим никто не виноватит, но только виноватить я желаю тех, кто в драке путается, а патронов в наган не залаживает… Ты в атаку шел, — закричал мне вдруг Акинфиев, и судорога облетела его лицо, — ты шел и патронов не залаживал… где тому причина?
— Отвяжись, Иван, — сказал я Акинфиеву, но он не отставал и подступал все ближе, весь кособокий, припадочный и без ребер.
— Поляк тебя да, а ты его нет… — бормотал казак, вертясь и ворочая разбитым бедром. — Где тому причина?..
— Поляк меня да, — ответил я дерзко, — а я поляка нет…
— Значит, ты молокан? — прошептал Акинфиев, отступая.
— Значит, молокан, — сказал я громче прежнего. — Чего тебе надо?
— Мне того надо, что ты при сознании, — закричал Иван с диким торжеством. — Ты при сознании, а у меня про молокан есть закон писан: их в расход пускать можно, они бога почитают…
Собирая толпу, казак кричал про молокан не переставая. Я стал уходить от него, но он догнал меня и, догнав, ударил по спине кулаком.
— Ты патронов не залаживал, — с замиранием прошептал Акинфиев над самым моим ухом и завозился, пытаясь большими пальцами разодрать мне рот, — ты бога почитаешь, изменник…
Он дергал и рвал мой рот, я отталкивал припадочного и бил его по лицу. Акинфиев боком повалился на землю и, падая, расшибся в кровь.
Тогда к нему подошла Сашка с болтающимися грудями. Женщина облила Ивана водой и вынула у него изо рта длинный зуб, качавшийся в черном рту, как береза на голом большаке.
— У петухов одна забота, — сказала Сашка, — друг дружке в морду стучаться, а мне от делов от этих от сегодняшних глаза прикрыть хочется…
Она сказала это с горестью и увела к себе разбитого Акинфиева, а я поплелся в деревню Чесники, поскользнувшуюся на неутомимом галицийском дожде.
Деревня плыла и распухала, багровая глина текла из ее скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул ветлы и обессилел. Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений — уменье убить человека.
1923-1925гг
первая конная начсостав
Атака... Лихой набег средневековой орды. Несущаяся со скоростью мира черная лава, сквозь шепот звезд - рассекая тугой воздух, острыми саблями, замыкая круг незримых противоречий и жажды всепожирающей поживы. Трофей, снятое с убитой лошади седло, или захваченный в лихом бою, вражеский обоз, с девками - тряпками - хоть какое-то, сиюминутное оправдание собственному озверению.
Кто они - жертвы обстоятельств, непреодолимой силы исторического раскола на сломе эпох, сковавшей стройные ряды конармейцев, похлеще царских цепей сибирских рудников. Или обыкновенные бандиты с большой дороги, прикрывшиеся красными знаменами, цвета рабоче-крестьянской крови?
Красные кавалеристы начдива Виноградова - разбиваются о стальную стену себе подобных, своих бывших товарищей. Сила на силу. Вот суть гражданской войны. Красный кавалерист бьется сам с собой. И убивая себе подобного, он, даже чудом отскочив из боя, отступив в лобовой атаке - убивает сам себя. То есть, по-сути совершают непрерывный суицид. Его, как человека - совсем не остается, и теперь, после узаконенного убийства - он расчеловечивается окончательно. Теряет человеческий облик и превращается в совершенную, беспрекословную машину уничтожения всего живого вокруг.
Ради чего происходит массовое, кровавое умопомрачение в рядах и тех и других. И красных и белых, и зеленых и оранжевых. Где оправдание, хоть какое-то определение повсеместного озверения. А оправдание Акинфиева - бывшего повозочного Ревтрибунала, как он считает в своем твердом уверении, что Бога нет. Что человек, который не залаживает патрон в наган, чтобы убить врага - недостоин жить на белом свете. Хотя и скачет рядом с ним, идейным борцом с ветряными мельницами на вражеские пулеметы, в атаку.
Инвалид Акинфиев - показывает свою правду резко, наскоком, как будто он еще не вышел из боя, как будто "и вновь продолжается бой", до последнего человека на земле.
Рубленный слог "Конармии", апокалиптические описания природы, только подчеркивают сюрреалистичность происходящего.
- Да, я молокан, да я не умею убить человека, тогда что я здесь делаю, на этой проклятой войне?
Не бывает войны гражданской, освободительной, превентивной. Не бывает региональных вооруженных конфликтов, а бывает только война. Война, как мать родна, и она - всенепременно одна на всех.
И это определение войны - подтверждает Сашка, санитарка полевого госпиталя: "У петухов одна забота, друг дружке в морду стучаться, а мне от делов от этих, от сегодняшних глаза прикрыть хочется".
Сашке нужна только победа, любой ценой. Только победа - венец войны. Апофеоз войны.
Лютов уходит согбенный, под могильной короной, в багровую глину галицийских местечек, вымаливая у судьбы единственное, простейшее из умений. Умение убить человека...
Лютов еще не сломлен духом, но уже находится на грани сумасшествия.
Заходя далеко вперед, мы видим писателя Бабеля, на литературном коне, в ряду основателей советской литературы. Мы видим его - правой рукой Горького, болтающего по салонам на короткой ноге, с сильными мира сего. Мы видим его представленного усатому вождю в Кремле, известным советским рупором новой литературы, тайным агентом НКВД. Но "Конармия", как кода в нестройном музыкальном произведении, правды о красных конниках, несших на своих штыках пожар мировой революции, навсегда нависнет над смелым человеком и великим писателем, как отложенная шашка Буденного, которой Семен Михайлович обещал зарубить Исаака Бабеля, после прочтения "Конармии", при ближайшей личной встрече с автором.
А Семен Михайлович Буденный, первая шашка Страны Советов, как известно, не шутил. Тому подтверждение - его шикарные усы.
Усов у Бабеля никогда не было.
продолжение следует
подписывайтесь.