Он бежит по рельсам. Грохот поезда уже давно затих позади, а он всё бежит, насколько позволяют ему ноги, внезапно ставшие слабыми и короткими. Вперёд, по шпалам. Он не может остановиться, он должен что-то сделать, и это очень важно. Пожалуй, это самое важное в его жизни. Но он бежит слишком медленно, он устал, ему жарко, он весь вспотел, хотя лицо обжигает холодный воздух, и дует пронизывающий ветер. Он не может больше бежать, сейчас он сойдёт с рельс, всего на минутку, только отдохнёт чуть-чуть…
После этого мучительного сна Томаш всегда просыпался мокрым от пота. Когда он был маленьким, лет в шесть или семь, этот сон снился ему постоянно. Его мама всегда подходила к сундуку, на котором он спал, нежно и бережно обнимала его, убаюкивала в своих больших, сильных руках, и он успокаивался, опять засыпал, уже без сновидений.
Томаш знал, конечно, что мама не была его родной матерью. Но она значила для него гораздо больше. Она нашла его спящим около рельс и на руках принесла к себе домой. По её словам, он был таким худеньким, что можно было пересчитать все рёбра, и дрожал от страха при каждом шуме. Особенно боялся Томаш проходящих поездов. Поначалу он прятался под лавку, услышав шум поезда. А поездов было много - они шли в обе стороны мимо маленького полустанка - на восток, с солдатами, танками и пушками, и на запад, с чем - кто знает. Окна вагонов были забиты досками.
Кроме них на хуторе никого не было. Его новая мама (ведь была же у него какая-то настоящая) откормила его молоком и хлебом с маслом и салом. Она сшила ему новую одежду, а то тоненькое пальтишко, в которое он кутался, сожгла. Она назвала его Томашем, по имени своего погибшего на фронте мужа, поскольку своего имени он не помнил. Он вообще не помнил ничего - ни откуда он, ни как звали его родителей, ни как они выглядели, ни где он жил. Сколько раз он пытался отогнать пелену, окутывавшую его память, но не мог, натыкаясь на темноту. Мозг непроницаемой стеной отделил прошлое от настоящего.
Только сон не исчезал, но со временем Томаш стал видеть его всё реже и реже. Поезда с солдатами и пушками стали катиться на запад, а потом обратно, на восток. Солдаты смеялись, что-то радостно кричали из окон и раскрытых дверей на языке, которого Томаш не понимал.
- Мама, что это за язык? - спросил он как-то.
- Это русский, они - русские.
- Мы тоже теперь русские?
- Нет, мы по-прежнему поляки, - рассмеялась мама и погладила его по светлым волосам. - Теперь, когда война закончилась, ты сможешь пойти в школу. Хорошо, что у тебя серые глаза.
Она часто говорила, что это хорошо, что у него серые глаза и светлые волосы. Томаш считал, что это потому, что он похож на неё. Мама научила Томаша читать и писать, так что школы он не боялся. Учение давалось ему легко. Часто он прибегал домой, размахивая дневником, и кричал:
- Мама, смотри, одни пятёрки!
Мама прерывала работу - скребла ли полы, доила ли корову, выдёргивала ли сорняки на огороде - тщательно мыла руки под рукомойником огрызком жёлтого мыла и присаживалась к столу проверить его оценки.
- Молодец, учись, - внушала она мальчику. - Ты закончишь школу, поступишь в университет в большом городе и будешь профессором!
- Мама, я не хочу никуда уезжать! - чуть не плакал Томаш. - Я навсегда останусь здесь и буду помогать тебе!
Но окончив с отличием школу, Томаш всё-таки уехал в Краков, учиться на инженера. Он приезжал к маме на каникулы. В университете ему нравилось, у него появились новые знакомые, хотя с людьми он сходился тяжело. Как-то, проходя мимо оклеенного афишами забора строящегося дома, Томаш заметил рекламу заезжего театра. Он не очень понял, что привлекло его внимание, но через два дня пришёл в гимназию, спортивный зал которой был приспособлен под представление.
- Вам нужны наушники? - спросила его девушка, продававшая билеты.
- Наушники? Зачем?
- Для перевода. Вы ведь говорите только по-польски?
- Да, - ответил Томаш и нерешительно взял у неё из рук наушники.
Зал оказался почти пустым. Обозначенных мест на билетах не было, и Томаш устроился на стуле в заднем ряду, повесив наушники на колено.
Заиграла весёлая музыка, слышались скрипки, но оркестра не было видно. На сцену вышла девушка из фойе, и музыка стала более грустной и тягучей. Девушка запела о материнской любви: «Майн идишэ мамэ, Эз гиб нит бэсэр ин дэр вэлт, Майн идишэ мамэ, Ой, вэй, вэй, битэр вэн зи фейлт».*
У неё был мягкий, глубокий голос, но не это поразило Томаша. Он понимал слова песни, хотя никогда раньше не слышал этого языка. Парень растерянно огляделся, пытаясь осознать, что происходит. Девушка продолжала петь о том, как тяжело остаться без мамы, жалобно ныли скрипки. Стена в его мозгу раскололась, рухнула, обнажая боль и страх. Томаш прижал пальцы к вискам, поднялся и выбежал из зала, а потом и из гимназии. Он упал ничком на мокрый от дождя асфальт, свернулся в комочек, постарался стать как можно меньше, закрыл глаза.
Он трясся в вагоне с окнами забитыми крест-накрест досками и крепко обнимал свою маму. У неё было очень худое и измученное лицо с огромными серыми, как у него, глазами. Из-под тёмного берета выбивались пушистые чёрные волосы пронизанные нитями седины. Она одной рукой прижимала его к себе, а в другой у неё был свёрток - его сестра, укутанная в испачканное байковое одеяло.
- Авром, слушай меня внимательно, - говорила мама, - Я опущу Голду в дырку в полу. Потом тебя. Прижмись к шпалам и подожди, пока поезд проедет. Встань и беги назад, найди Голду. Помни, ты должен найти Голду, это очень важно. Никому не говори, кто ты и откуда. Ты ничего не помнишь, даже своего имени. Береги Голду, Авром.
- Мама, - Томаш громко плакал и жался к ней ещё крепче, - Я боюсь, можно я останусь с тобой? Мне так страшно?
Мама гладила его по голове и старалась, чтобы он не увидел её слёз.
- Тебе нельзя со мной, Авром. Помни, я это делаю, потому что я люблю тебя и Голду! Я так люблю вас! У нас нет времени, скоро станция, и тогда будет поздно.
Она поцеловала его в последний раз, и вот он уже вжимался в землю, чувствуя спиной шпалы и заткнув уши, чтобы не слышать грохота колёс. Когда шум поезда затих, он встал и побежал, перепрыгивая через покрытые смолой скользкие, мокрые брёвна. Но он бежал слишком медленно, он был слишком слаб, он так быстро устал. Он не нашёл Голду, он не выполнил того, что наказала ему мама.
Кто-то тронул его за плечо, и Томаш, вздрогнув, открыл крепко зажмуренные глаза. Над ним склонилась девушка из театра. Сколько же он так пролежал?
- Извините, вам стало плохо? Я видела, как вы выбежали из зала. Я вызову скорую?
- Спасибо, не надо. Я сейчас встану, - Томаш поднялся, но ноги задрожали, и он невольно оперся на плечо девушки. Оно, такое тонкое и хрупкое, выдержало его тяжесть.
- Что с вами случилось? - девушка слегка улыбнулась, одними глазами. - Неужели я так плохо пела?
- Нет, ну что вы, только я… Оказалось, что я понимаю ваш язык.
Девушка посмотрела на него очень внимательно и серьезно. У неё были тёмные, чуть удлинённые глаза и чёрные блестящие волосы, разделённые прямым пробором и заплетённые в тугую косу.
- Меня зовут Элижабет, хотите пройтись? - не дожидаясь ответа, она взяла Томаша под руку. - А вас?
- Томаш. А может быть Авром.
- Хорошо, Томаш-Авром, мы пойдём к замку, и по дороге вы расскажите мне о себе.
Элижабет говорила так, будто она знала его всю жизнь, и не было ничего более естественного для неё, чем гулять с ним по Кракову. Томаш всё ещё не оправился от пережитого потрясения и молчал. Так они дошли до парка рядом с замком и сели на скамейку.
- Мои родители погибли во время войны. Меня освободили из лагеря, и у меня нашлись родственники во Вроцлаве, - Элижабет завернула рукав: на её очень белой коже, сквозь которую проступали голубые венки, резко выделялся чёрный татуированный номер. - А вы?
Томаш завороженно смотрел на её руку.
- По-моему моя мама знала, что нас везли в лагерь, на смерть. Она выбросила из вагона мою сестру, а потом меня. Я должен был найти Голду и спрятаться, но я заснул, - ему очень хотелось плакать, но он сдержался.
Заплакала Элижабет. Она тихо всхлипывала, и слёзы скатывались ей на свитер, оставляя тёмные мокрые пятна. Томаш не знал, как себя вести с плачущей девушкой, поэтому осторожно погладил её руку.
- Твоя мама была такой сильной, она так любила тебя, - произнесла Элижабет сквозь слёзы.
- Спой мне что-нибудь ещё, - попросил Томаш.
И Элижабет тихо запела: «Ву нэмт мэн а бисэлэ мазл, ву нэмт мэн а бисэлэ глик, дос рэйдл зол зих ибердрэен, ун брэйнгэн дос мазл цурик».**
* Моя еврейская мама
Нет лучше неё на свете,
Моя еврейская мама
Ой горько, если её нет. (идиш)
* * Где взять бы немножечко счастья,
а счастье удаче сродни?
Крутись, колесо, возвращайся
и прежнее счастье верни! (идиш)