Недавно кто-то мельком вспомнил ответ Пушкина Чаадаеву на его "Философические письма". Тени обоих этих людей бродят в местах неподалеку от моего дома. И вечно будоражат меня по всякому поводу. А уж куда насущнее сейчас - вечный спор между Западом и Востоком, западниками и славянофилами. И Чаадаев здесь, как никогда кстати.
Но вот беда - "Философические письма" помню, а то, что Пушкин другу ответил, кажется, никогда и не знала. Может, в том, что я сейчас покажу, филологи и пушкинисты не откроют для себя ничего нового. Но не упрекайте меня за это. Я университет окончила еще в ХХ веке. Многое забылось, что-то просто хочется освежить. Ибо этого просит настоящий исторический отрезок биографии моей страны.
Заранее прошу прощения за обилие цитат, но кто я такая, чтоб пересказывать классиков своими словами. К тому же это прямое доказательство их воззрений. Как говорится ныне, пруфы.
Напомню, что открывается сборник писем Чаадаева известным стихотворением Пушкина, посвященным другу:
Любви, надежды, тихой славы
....
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Что вы скажете, узнав, что эти строки Александр Сергеевич написал в 1818 году, когда ему было 19 лет, а Петру Яковлевичу Чаадаеву - 24 года?
"Философические письма", условно адресованные "Сударыне" - Екатерине Пановой, датированы 1828-1830 гг.
А ответ Пушкина - октябрем 1836 года. Незадолго до трагической гибели писал. Будучи состоявшимся зрелым человеком, мужем. гражданином.
*****
Несколько отрывков из "Писем" Чаадаева, особо задевших:
"...идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество, они входят необходимым элементом в социальный уклад этих стран. Это и составляет атмосферу Запада; это больше, нежели история, больше, чем психология; это физиология европейского человека. Чем вы замените это у нас?"
"Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц".
"...стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, определенная нам провидением. (...) Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.
Странное дело: даже в мире науки, обнимающем все, наша история ни к чему не примыкает, ничего не уясняет, ничего не доказывает. Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы".
****
Как-то так. Что-то из этих пассажей живо напомнило мне монолог американиста Дмитрия Дробницкого на одном из недавних ночных ток-шоу. Я переслушиваю его сейчас, ибо он шокировал не только меня и участников передачи. Обязательно вернусь к нему на другом своем канале.
Напомню историю, изложенную в книге "О Пушкине. Страницы жизни поэта" Петра Бартенева, русского историка, археографа, первого биографа Пушкина.
Прямо "Горе от ума". Вы сейчас сами убедитесь:
"Вот ещё предание, за достоверность которого вполне не ручается сообщивший его нам младший современник Пушкина и Чаадаева ... Николай Николаевич Боборыкин. По его словам, в то время ходил слух, что государь Николай Павлович, встретив Пушкина, сказал ему: "А каков приятель-то твой Чаадаев? Что он наделал! Ведь просто с ума спятил!" Пушкин полушутя отвечал, что действительно Чаадаев зачитался иностранных книг и в голове у него что-то неладно. В Москве говорили, что этот разговор с Пушкиным подал государю мысль подвергнуть сочинителя "Философических писем" медицинскому осмотру и надзору".
Чаадаев - прямо Чацкий у нас получился в итоге. И не только у нас. Множество критиков в XIX веке не раз проводили прямые аналогии, указывая на Пушкина. А его уже не было на свете, чтоб оправдаться...
******
Хотела вам немного биографию Петра Яковлевича осветить, да слишком зачиталась книгой Михаила Жихарева. Однако увидела безумную влюбленность этого человека в героя своего повествования. Каждый поступок в жизни Чаадаева был оправдан и превознесен до такой степени, что я не знала уже, что и думать. Пока не прочла, что Жихарев не только биограф, но и племянник Чаадаева. Хотя удивительно, что он не смог даже точно указать возраст Петра Яковлевича:
"Год рождения Чаадаева мне не известен положительно (кажется, 1796-й, 27-го мая), знаю только, что он родился в конце прошедшего столетия в Нижегородской губернии".
Затем Жихарев сообщает, что ему неизвестен отец Чаадаева, зато мать - княжна Щербатова, дочь известного историка, князя Михаила Михайловича Щербатова. Мальчик рано остался сиротой, однако попал под опеку князя Дмитрия Щербатова, человека, состоявшего чуть ли не в родстве с царской семьей. "Был еще другой опекун, какой-то граф Толстой, но про того я ничего не знаю", пишет М. Жихарев.
В общем, несмотря на раннее сиротство, жизнь Петра, можно сказать, удалась. Он рос в кругу родовитых заботливых тетушек и вырос "чрезвычайно умным, бойким, живым, замечательно образованным, необыкновенно красивым и ДО ПОСЛЕДНЕЙ СТЕПЕНИ избалованным и самовольным мальчиком".
Отбоя от красавиц не было.
*****
Зато почитав мемуары я, кажется, поняла, по какой причине Пушкин написал однажды под портретом тогда еще кудрявого красавца Чаадаева, любимца женщин, и, кажется, единственно для них надевшего мундир Ахтырского гусарского полка:
Он вышней волею небес
Рожден в окопах службы царской:
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарской.
Ясно, что не Периклес меня тут задел. Но это настолько длинная история, что я написала сначала, а потом отложила до лучших времен. Вернусь как-нибудь.
Только приведу еще один кусочек из Вересаева - после, мягко говоря, неловкой ситуации, в которую Чаадаев сам себя поставил и перед товарищами, и перед государем, он ушел в отставку, оставив блестящую до этого случая карьеру.
"Два года Чаадаев прожил в полном бездействии то в Москве, то в деревне у тетки. За это время он испытал какой-то глубокий душевный переворот, сильно хворал и, совсем больной, в июле 1823 года, уехал лечиться за границу. У него было тяжелое нервное расстройство, он страдал упорными запорами, геморроем. Чаадаев побывал в Англии, Франции, Италии, Швейцарии, Германии. В Берне с ним встречался Д. Н. Свербеев. Он рассказывает: "Красивый Чаадаев всех поражал недоступною своею важностью, безукоризненной изящностью манер и одежды. Оставивший службу почти поневоле и очень недовольный собою и всеми, он выражал все свое негодование на Россию и на всех русских без исключения. Он не скрывал в своих резких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем".
В 1826-м году, так и не излечившись, Чаадаев все же вернулся в Россию.
******
Ответ Пушкина был написан по-французски. Любопытным мне представляется то, как и кем оно нашлось. Историю эту увидела в предисловии к его публикации того же Петра Бартенева :
"Найдено в бумагах В. А. Жуковского и сообщено сыном его, Павлом Васильевичем. Письмо подлинное, своеручное. Из того, что оно нашлось в бумагах Жуковского, возникает сомнение, было ли оно послано по назначению. Разве сам Чаадаев отдал его впоследствии Жуковскому? Но поводов к тому трудно сыскать. Может быть, письмо это было черновое и осталось в пушкинских бумагах. Эти бумаги, как известно, разбирал Жуковский наспех (перед самым отъездом в большое путешествие по России с наследником-цесаревичем); вероятно, это письмо к Чаадаеву, по важности его содержания, он отложил особо и не успел приобщить его к пушкинским бумагам, впоследствии возвращённым его вдове. Остаётся ещё предположение. Письмо писано 19 октября 1836 г. На другой же день Пушкин мог узнать о начавшемся против Чаадаева деле и о строгости, с которою оно поведено. Может быть, Пушкину стало жаль своего старого друга и, не желая, так сказать, добивать его доводами ума, знаний и твёрдого убеждения, он не послал к нему своего опровержения. То, что на последней странице записана Пушкиным шотландская пословица, по-видимому к делу не относящаяся, отчасти подтверждает это предположение".
"10 октября 1836 года. Из Петербурга в Москву.
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясли, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчей во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие - печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется) оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражает, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши религиозные исторические воззрения вам не повредили".
Возможно, этого письма Петр Яковлевич никогда не увидел. И не прочел. Зато мы с вами получили такую возможность.
Викентий Вересаев: "Вскоре после смерти Пушкина Чаадаев в своей "Апологии сумасшедшего", говоря о письме своем в "Телескопе", писал: "Может быть, преувеличением было опечалиться на минуту о судьбе народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина".
Это он так "на минуту опечалился", что нас до сих пор трясет от многих мест в его Письмах?
*****
Бартенев называет письмо Пушкина "опровержением". А я вот посмею в одном пункте не до конца согласиться с великим поэтом. Хочу заступиться за Византию. Хотя, где я, а где Пушкин с Чаадаевым... Но однажды погрузилась и сильно удивилась.
Здесь растекаться по древу не буду. У кого есть время и желание может почитать публикацию "Прямо стоящий Данила Багров: зло как исторический выбор."
Один мой абзац оттуда: "Для начала латиняне придирались к византийцам по религиозным мотивам, и с 1054 года вообще называли их еретиками. Но как Арамис мог поспорить по выдержкам из блаженного Августина, что не мешало ему проявлять искренний интерес к достоинствам прихожанок, так и праведники из Рима не могли не замечать, что в Византии есть к чему приглядеться".
Дальше сами, если интересно.