Почему нам, школьникам благополучных 80-х - мальчишкам и девчонкам, никогда не знавшим войны, снится та война?
Лёлька проснулся в слезах. Во сне он опять бегал по пепелищу, искал маму и сестру. А они всё не находились. Черные печные трубы – вот всё, что осталось от их деревни. И запах. Душный, тошнотворный запах гари. Лелька искал своих молча. Потому что знал – никто уже не отзовется. Потому что некому. Но он должен был их найти. Чтобы похоронить…. Лёлька проснулся в слезах… Из кухни вкусно пахло яичницей и свежими огурцами. Мама готовила завтрак.
- Лёлька! Вставай, а то в школу опоздаешь!
Лёлька вытер дурацкие слезы уголком пододеяльника. На душе сразу стало легко от того, что это был просто сон. Вскочил с кровати и подбежал к окну – на улице было яркое, солнечное утро. Прямо в окно смотрел куст сирени, на котором уже вот-вот должны распуститься сиреневые тугие конусы. Где-то далеко выводил рулады соловей. А может и другая птица. Лёлька в них не очень разбирался. Довольный, что сегодня солнечный и теплый день, вприпрыжку поскакал в ванную.
Лёлькина мама, в красном клетчатом фартуке, с бигудями под легкой шелковой косынкой, накрывала завтрак. Её руки быстро и легко раскладывали на столе вилки, расставляли тарелки, соль, сахар, молоко, масло… Её лицо ничего не выражало. Нельзя было понять – выспалась она или нет, какое у нее настроение, ничего ли не болит? Есть ли у нее другие заботы, кроме сервировки стола? Для неё это был простой, обычный будний день. Как вчера или позавчера, как будет завтра и послезавтра. Обычные хлопоты обычной жизни. Ах да, надо будет белье из прачки забрать.
Лелькина мама подошла к отрывному календарю, висящему на большой красивой открытке с цветами. Оторвала листок. На новом листке стояла дата: «4 мая 1984 года»
Наташа боялась выходить на улицу. Улица была серая и пустынная. В провалах разбитых окон таилась угроза. Дома страшно смотрели черными пустыми глазницами. Но идти было надо. Пока еще сумерки и не совсем стемнело. Пока на улицах не появились патрули полицаев и немцев. Надо было набрать воды в котелок и, расплескав как можно меньше, принести домой. И постараться, чтобы тебя не заметили. Заметят – убъют. Как убили соседскую девочку Лизу. Она пошла за водой, а её заметил немецкий снайпер. Потом мама и бабушка Лизы ночью потихоньку забрали ее и похоронили в подвале дома. Девушка глубоко вздохнула, еще раз оглядела улицы и нырнула в серый опасный сумрак….
Будильник, как сирена воздушной тревоги, ворвался в Наташкин тревожный сон. Выпростав руку из-под одеяла, хлопнула ладонью по противно дребезжащей будильниковой тарелке. Будильник, обиженно звякнув, замолчал. Наташа осторожно приоткрыла один глаз – напротив мирно сопела сестра. Судя по темноте за окном – еще было рано. Скосив глаз на светящийся циферблат, поняла, что вставать придется – зеленоватые стрелки показывали 5.59 утра. За дверью уже поскуливал Пират.
Прошлепав по холодному полу на кухню, не включая света, поставила чайник на плиту. Радио хрюкнуло и разразилось торжественно-громкими и неотвратимыми первыми аккордами гимна. Наташа кинулась к радио и убавила орущую мощь символа нового дня. Остатки сна испарились. Осталось только гадкое и липкое чувство страха перед серыми сумерками.
В ногу ткнулся влажный и холодный нос.
- Да, Пиратушка, сейчас пойдем гулять.
Наташа посмотрела в окно – бесцветные панельные девятиэтажки, словно нехотя, выступали из ночного сумрака. На влажном ветру качались голые ветви деревьев. В окнах тут и там зажигались желтые теплые огоньки. Начался новый день. 14 ноября 1988 года.
Марина бежала в атаку. Вернее, бежали бойцы вокруг неё. Они, с винтовками наперевес, бесстрашно вставали в полный рост, кричали «Урааа!» и бежали на врага. Марина понимала, что ей тоже надо туда, вперед, также бежать с винтовкой наперевес и кричать «За Родину! Ура!». Но всё, что она могла сделать – это едва-едва переставлять ватные, непослушные ноги. Ноги переставляться не хотели и бежать тоже. Более того, ее глаза норовили закрыться и заснуть. Все Маринкино существо кричало не «Ура! В атаку!», а «Спааать!». И от этого Марина чувствовала огромную вину перед своими товарищами, что она не может бежать вместе в ними и стрелять во врага. А хочет свернуться клубочком на дне окопа и заснуть. Кое-как она забралась на бруствер и, спотыкаясь и шатаясь, как пьяная, побрела вслед за всеми. Впереди кипела битва, падали раненые и убитые, а она двигалась, словно в застывшем киселе, с трудом отрывая одну ногу, потом другую, потом делала усилие, чтобы поднять ставшие тяжелыми, как бетонная плита, веки…
Неожиданно откуда-то сверху Марину окропил мелкий прохладный дождь. Редкие капельки давали отдых тяжелой голове, проясняли разум и успокаивали. Крики атаки стихли где-то вдали, веки стали легкими, а ноги вернули себе подвижность. Марина почувствовала не ледяную землю окопа, а мягкое тепло одеяла. Сон ее стал спокойным и тихим.
Бабушка отставила в сторону чашку со святой водой и трижды перекрестила утихомирившуюся внучку.
- Господи, сорок лет как войны нет, а все никак не отпустит, проклятая! Ладно, мы воевали. Но им-то за что? – тяжело вздохнув, бабушка тихонько прикрыла за собой дверь и пошла на кухню ставить тесто на пирожки. Все равно уже не уснуть.
В запредельной темноте, где нет ничего, и этого ничего тоже нет, раздался звонкий и чистый голос:
- Скажи, зачем ты посылаешь им эти сны? Они же еще совсем дети. Они не знают, что такое война и смерть. Зачем ты мучаешь их? В чем их вина?
Голос был такой чистый и такой звонкий, что, казалось, от него во все стороны разлетаются тонкие белые искры, освещая запредельный мрак.
Когда последняя белая искра голоса погасла, в недрах темноты родился вздох:
- Их вины нет ни в чем. Но они – те, кто должен сохранить память о войне, когда уйдут последние очевидцы. Им надо это запомнить.
Вздох тяжелой волной прокатился по запределью, и когда на ткани мироздания разгладились все складки, слегка прошелестел:
- А ты уверен, что это сны? Может… воспоминания?