Серый район, день первый.
Трое и тень стояли напротив единственного двухэтажного ветхого здания.
Первый был мускулистый гигант с уродливым дефектом — страшные серые пятна, будто оголенное мясо посыпали пеплом, портили идеальную кожу по всему телу. Брюнет, его густая распущенная грива доходила до талии, кое-где были вплетены платиновые кольца и шарики-бусинки. Уши, испещренные серьгами-кольцами, были обнажены. Правый глаз гиганта, изумрудно-зеленый и неуловимо-грустный, меланхолично смотрел на латунное небо. Левый глаз — темно-карий, сердитый, гневливый, пытался прорезать толщу высоты. Густые черные брови, выразительные ресницы, точеные скулы, могутный подбородок — гигант был мощен, за вычетом пятен красив, и настроен скорее думать и быть убедительным, чем использовать свое тело для насилия. Руки с массивными кожаными наручами, обитыми шипами из серебра, меж которых текли декоративные стальные реки, были сложены на могучей груди. Мышцы ее были скрыты под двумя полосами светло-травяной ткани, которые шли внахлест и были подобны знаку «Х». Полосы проходили через спину и держались на иссиня-черном ремне толщиной пальцев семь, не меньше. Страшный рогатый череп, размером с небольшой бочонок, украшал лицевую сторону ремня, сзади висели шесть пустых подсумков. Ремень удерживал длинный килт, зеленый, с сеточным узором серо-коричневого цвета. На подоле висели серебряные шарики, тянущие эту одежду вниз и держащие ее прямой. Ноги были обуты в темные и переливающиеся сапоги из кожи какой-то фантастической рептилии.
Второй — самый высокий из троицы — был худ, но устрашающ, бледен, но радушен, суров, но человеколюбив. Это читалось в его манере держать спину, плотно сжимать безжизненные тонкие губы, проницательно и чуть холодно смотреть серо-голубыми глазами прямо, вдаль, вперед. Он не разрывался, не терзался, только печать обиды за свои поражения лежала на нем. Он был облачен в парадную форму военного: золото, багрянец, синева — вот его цвета. На правом плече висел плетеный и тяжелый аксельбант. Прямоугольные колодки для орденов и медалей были обтянуты черной тканью, также черной была и бесформенная кокарда. Погон видно не было — худой носил декоративный пурпурный плащ без капюшона, на котором была вышита какая-то пучеглазая птица, а под ней располагался какой-то девиз. Слева на поясе висели изысканные загнутые ножны, украшенные мелкими сапфирами и цветными перевязями, образующими схожий с картой рисунок. В ножнах же лежало оружие, от которого был виден только развитый декором эфес. Тонкая оплетенная рукоять была окружена дуговой широкой гардой, где красовалась та же пучеглазая птица, что и на плаще; навершие было в форме многогранного кристалла. На нем лежала левая рука худого, правая же упиралась кулаком в ремень.
Третья — кудрявая шатенка с рыжим отливом, лохматая и заросшая, с кривым, подобно клюву, носом и острой улыбкой. Выше гиганта, но ниже худого; жилистая и напряженная каждым мускулом. Она раздраженно, зло смотрела своими лимонными глазами на голубоватый камень тротуара, изредка пиная его босой пяткой. Одну руку она заложила за спину, вторую — презрительно откинула в сторону, задрав острые белые ногти. На кистях болтались браслеты под цвет ее ногтей и глаз. Лоб укрывала жемчужная диадема, шею — воротник из серого шелка, обрамленный темно-оранжевой тесьмой. Из-под него будто вытекали три черные повязки: одна — набедренная, другие — для каждого верхнего достоинства, укутанного так, что все и видно, и игриво недоступно. На том месте, где под повязками были соски, на них пристегнули по крупной круглой серьге. На левом бедре была застегнута пастельная подвязка. Только злоба, злоба и ненависть ко всему сущему, витала вокруг женщины. Опасность, резкость и закрытость — вот три ее сотоварища.
Тень... Тень выглядела как идеально шарообразное и непроглядно-серое пятно. От этого пятна во все стороны расходился туманный всепоглощающий ореол. Сердцевина парила в паре метров от поверхности, чуть подрагивая. Ее естество ощущалось чуждым, иным, неправильным для этого мира в целом и для жизни в частности. Тень словно была вестником того, чего боится все в материальном мире — вестником смерти, вестником разложения, вестником распада. Если гигант безобиден, худой — не читаем, женщина — смертельна, то тень... тень жутка. Одно ее присутствие выбивало холодный пот и желание исчезнуть. Куда угодно. Подальше.
Вокруг троих и тени были лишь облупленные, покосившиеся домики. Пыльные, грязные, с незакрывающимися на замок дверьми. Кто угодно мог зайти куда угодно, никакой защиты не было. Стекол в оконных проемах тоже — только серые холщевые тряпки, изображающие шторы. Спертый воздух стоял неподвижно. Единственный в районе, кто мог стоять и не падать. Кое-где недоверчивые, вкрадчивые зырканья показывались сквозь прозрачную холщу, украдкой осматривая странных и неправильных пришельцев. Виднелся страх, виднелось непонимание, виднелось презрение. Ничего более трое и тень не удостаивались. Бесконечность уныла, бесконечность уныния уныла вдвойне — многие сотни километров этого района были такими. Это было ужасно, это было прискорбно. Но даже здесь было место роскоши. Роскоши под стать местному грязному уродству. У самого горизонта высились каменные небоскребы, где существовали местные главари, владельцы, дельцы. Шансов попасть туда не было, вылететь оттуда — миллион. Грязь, грязь, грязь, одна грязь... Только она правила Серым районом. Не отверженный люд, не упившиеся владыки, не самозваные авторитеты. Только темно-оранжевая грязь. Из грязи не родится шедевр, в грязь он может только уйти, как ушли тысячи тысяч судеб. Незначительных, претендующих — грязи нет до этого дела. Она способна только обволакивать, обмазывать и утаскивать. Утаскивать туда, где нет света, где нет тьмы, где есть только она. Застилающая, тухлая.
Трое и тень смотрели на дом. Выбитые окна были заколочены подгнившими досками. Крыша местами накренилась, местами осыпалась. Стены поросли черными лозами, которые высохли еще несколько лет назад. Порог был готов обратиться в труху от любого дуновения ветерка. Однако ветер был тут невозможным гостем. Уже наступил полдень, небо блестело на медных стенах далеких каменных небоскребов, и здесь — на разбитых тротуарах. Бедность и сор, отчаяние и мусор — вечность и единство жителей Серого района. Там и сям виднелись черные, коричневые, темно-синие фигурки нищих и несчастных, забитых и сломленных. Они ползали, плелись, сутулились. Стонали и проклинали. Разрождались и помирали. Но трое и тень стояли уверенно. Стояли так, как никто больше не смел и не находил сил стоять в Сером районе. Стояли и смотрели на самодельную вывеску, повешенную на фасаде дома. Гигант зачитал ее звучным, но томным баритоном:
— «Прими надежду всяк сюда входящий»... Символично. Наивно, оттого и искренне. Хотел бы и я получить долю этой надежды... — Сверхнизкий пустотный голос донесся из нутра тени, равномерно растекаясь вокруг:
— Прелестно... Смертные будут искать то, что даст им силы жить и не ощущать внутреннюю пустоту. Но конец предрешен. Они все умрут. Все их желания обратятся в гниль, как и их плоть. К несчастью, вы же лишены такой возможности. Вы обречены слоняться из века в век, наблюдать смерть и скорбь, наблюдать циклы бесконечных мук. Наблюдать и не иметь возможности что-либо сделать. Бессмертие — не меньшее проклятие, чем конечность бытия. Мое естество это знает наверняка.
— Какая глупость! — фыркнула женщина. — Нашли чем заниматься, дуралеи. — Ее высокий, чуть хриплый голос мог быть приятным, если бы очистился от ноток истерии и крикливости. — Нам нужно убить божество, а не организовывать «бюро». Нет ничего лучше кровавой жертвы... Сотня младенцев, отнятых от груди матерей... Да! Умоемся в их крови, она даст нам новые силы, новые...
— Угомонись, Эрида, — сказал худой. — От кровавых жертвоприношений толку меньше, чем от либерализма. Кацита... — лицо его на один миг приняло удрученный и презрительный вид, — Божество Безумия нельзя одолеть его же методами.
— Бла-бла-бла-бла! — ответила Эрида. — Все может быть побеждено подобным. Только подобное должно быть сильнее. Поэтому предлагаю: преисполниться Безумием, устроить массакр…
— Эрида, — худой посмотрел на нее своим повелительным взглядом, та сделала «бла-бла», но перечить не решилась. — Так-то лучше.
<<<Продолжение следует>>>
<<<Рассказ целиком>>>
