Последующие четыре дня, я только и делал, что изучал свое дело, изучал списки, запоминал кого и за что награждать. В общем-то, втягивался в этот равномерный, безрадостный уклад.
Познакомился с несколькими молодыми мужчинами, играя с ними в бильярд - разными внешне и интеллектуально, но одинаковыми внутренне. С пустыми телячьими глазами и разговорами ни о чем, а если бы встретил я такого на улице, ни за что не узнал бы, да и в общежитии узнавал я их по бильярдному столу и киям в руках.
Время текло медленно, тянулось как резиновое. В однообразии времяпрепровождения, я потерял ход ему. Красили его только приходы Фреи, прогулки наши по душным вечереющим весенним улицам, что душными были лишь для меня, ведь не было здесь обычного уклада обычных людей.
Не гуляли влюбленные парочки, в парках возле фонтанов не заводила песен под гитару местная молодежь. За фасадами новехоньких глянцевых магазинов и кафе, беседовали идентичные в своем мировоззрении честные студенты и работники, а беседы эти, за неимением острых несогласий и спорных вопросов – однообразны, скучны и меланхоличны до оскомины.
Как и мои разговоры с Фреей.
А я говорю с ней обо всем, что только она может вместить в свою бедную - симпатичную, но пустую головку. И ничего, никакие мои росказни о путешествиях по мирам не возбуждали в ней ответа, эмоций, хоть чем-то напоминающих интерес и удивление.
Глубина реакции собеседницы - нулевая, я словно говорю сам с собой. Единственное, что будоражило ее, единственное, что заставляло ее сердце биться быстрее - это упоминания о сыне.
О-о! О нем она бредила, мечтала, рассказывала взахлеб. От произнесенного имени его, вздрагивала, неуверенно оглядывалась, расплывалась и млела, хвалила, жалела, и… любила. Его она точно любила.
Но меня она точно хотела. Я видел по нервным движениям, по взглядам украдкой, по прикосновениям ненароком, что беспомощна она против меня, уязвима загнанностью в рамки влияния пластины.
А я наслаждался своим преимуществом: дразнил, заигрывал, осыпал комплиментами, слыша которые, она терялась, краснела и бледнела, махала руками призывая молчать...
Несомненно одно. Ей нравилось то, что я делаю, ей приятны мои ухаживания, приятны и лестны слова, но вот взаимодействие, порывы, шаги навстречу - это не про нее.
А про меня? Я и горю и холоден, я не могу полноценно любить женщину, для которой проявление внимания - грех. Я не могу оценить внутреннего содержимого зомбированного, прямолинейного ума. Я могу лишь расценивать ее как подругу. Несчастную, достойную лишь жалости и сострадания в ее душевной тюрьме, ничего боле.
Нет страсти, нет любви - не она моя муза, вернее, она могла бы быть ею, но в образе дикарки или на худой конец «саранчи», зато живой и человечной. Я не люблю, но желаю. Мне скучно с ней, мне душно от правильности и чистоты ее помыслов, но я жду «случки» чтобы хоть как-то разнообразить досуг, глотнуть воздуха в однообразных серых буднях. И на этот раз, я сделаю все, чтобы она не зачала с одного раза.
Так я думал первые четыре душных дня, так я думал первые четыре душных ночи. До тех пор, пока не увидел его. Сына своего. Будто ненароком, после моих особенно пылких ухлестываний и тупика, в который я вогнал Фрею своими пламенными речами и томными взглядами, она подвела меня к забору, за которым, будто ненароком в тот момент гуляли дети.
- Вон он! – шепнула она мне, и я онемел.
Трехлетний мальчик - пухлый и светлый, короткими ножками перебирающий песок в песочнице, мерцающий золотыми волосами ангел: точная копия меня в детстве. Но лучше. Во стократ лучше.
И где мои опасения насчет его будущего? Где нежелание знакомиться с ним - ребенком? Где подсознательная ненависть и страх? Они испарились, как только он глянул на меня своими бледно-голубыми глазами, когда махнул мне, будто узнав, когда видя как он оступился, сжалось мое сердце от страха что упадет он…
Все. Я отец. Я понял, что я никто другой - как отец. И нет ничего важнее в этой жизни или следующей, в этом времени и реальности или какой другой. Важен только он - сын. Его жизнь, и то, как он проживет ее - только от меня зависит.
И Фрея теперь для меня близкий, почти родной человек, ведь у нас одна на двоих тайна. А весь этот строй - ненавистен за жестокость невозможности быть рядом со своими детьми. И Доктор со своими законами и «ангельской сущностью» - ненавистен.
Я полюбил сына. Я бессилен поменять что-то. Я одинок здесь со своей травмой, не позволяющей пластине влиять на меня и встроиться в эту равнодушную реальность.
- Я заберу тебя отсюда! – шепчу я сыну, хотя он и не слышит, хотя он и за забором.
Озираюсь бешено, вижу полный страсти взгляд Фреи, жадно наблюдающей за ребенком, вижу нескольких молодых женщин, будто случайно оказавшихся здесь в разгар рабочего дня, смотрящих за забор также жадно и пытливо, и понимаю: надо попробовать поменять что-то, сдвинуть с мертвой точки этот продуманный уклад.
Вернуть детям родителей, а родителям - детей, вернуть институт брака, так беспощадно перекроенный в институт товарищества и братства. Надо постараться вернуть людям любовь. Даже и ценой своей жизни, - не важно.
Должна быть у человечества и поэзия и музыка трогающая за душу, колыбельные детям должны быть, сказки… Вытащу пластину! Теперь-то, после травмы, наверняка и ДНК подходит… А если нет? Поговорить с Доктором, постараться переубедить его? Можно попробовать…
Я понаблюдал еще за сыном - за его движениями, за ребячьей его непосредственностью, и в каждом его взгляде, повадках и ужимках я видел себя.
С определенного времени у меня было несчастное детство, а у него мне казалось, детство было несчастным с рождения. Ну почему этот малыш должен страдать? Не видя ни мамы, ни папы, не зная ласки и поцелуев, не зная, как бывает, когда балуют…
Может потому он вырос таким бесчеловечным и злым? Может поэтому ненавидит меня и равнодушен к своей матери? От жалости и любви набежала слеза. Немедленно найти Доктора! Объясниться, уговорить, убедить…
Но искать и убеждать не пришлось. По возвращению моему в общежитие, Доктор уже поджидал меня. Он обеспокоен чрезвычайно, седые волосы взмокли и падают на глаза, металлический взгляд бегает по моему лицу ищуще и задумчиво. Что-то случилось. Что-то страшное и из ряда вон.
Быстрым шагом он побежал по холлу, сбив по пути шахматную доску и оставив недоумевающих игроков собирать фигуры. Почти не оглядываясь: иду ли я за ним, зашел в лифт и нетерпеливо махнул, приглашая следовать за ним как можно скорее.
По пришествию в комнату, не говоря ни слова, включил телевизор, вставил флеш-карту в разъем сбоку, настроил что-то, и то, что замаячило на экране, повергло в шок и заставило вспотеть в пугливом жаре и меня.
Съемка с дрона. Америка - судя по всему. Разрушенная, торчащая остовами руин старинных зданий, глядящая черными провалами разбитых окон. Каркающая вороньем, занесенная пылью и мусором. С обросшими растительностью улицами. Вездесущей растительностью, деловито цепляющимися за обломки лианами и дикими травами, с безмолвием, присущим покинутым человеком местам.
И безмолвие это пугает, настораживает, заставляет включить все рецепторы восприятия, дабы услышать. Топот. Равномерный, гулкий топот сотен пар огромных ног. Увидеть мрачные тени вышагивающих огромных существ. С высоты парящей камеры на дронах, кажутся они муравьями, но…
В соотношении с домами и деревьями это явно не муравьи. Это великаны. Мутанты-исполины, о которых рассказывал Пришелец.
Доктор приблизил картинку и я ужаснулся. От вида серой, глянцевой от пота кожи, от каменных мышц, от налитых кровью яростных полоумных глаз, от раздутых шумно вбирающих воздух ноздрей: мутанты принюхиваются и идут на запах.
Дрон преследует вереницу существ и она бесконечна. Тянется тупой упрямой оравой вплоть до океана, там не обрывается, поскольку заходят исполины в воду, и пропадают в пучине. Но на мелководье показываются вновь морщинистые стальные макушки, лица сведенные судорогой злобы и носы выплескивающие брызгами с соплями и слюнями морскую воду.
Исполины идут по дну, не тонут, не задыхаются - объема их легких хватает для долгого путешествия под водой: но куда они идут? Кого учуяли? Нас? И как давно это продолжается?
Поворачиваюсь к Доктору, видимо на моем лице все эти вопросы, потому что Доктор начинает объяснять:
- Америка взорвала сама себя в сорок шестом. Да, им претил наш строй, наша стабильность и отсутствие войн, знаешь, наверное, как любят они отстаивать свои свободы, губительные порой, даже и для них самих… Так и в этот раз. Вместо нас, они подорвали на ядерных зарядах самих себя… Не без нашей помощи конечно, но тем не менее…
Я перебиваю:
- Как так? На них что, пластина не действует?
- Пластина действует на всех, вот только до Штатов не долетает сигнал от башни. А мы сдуру послали туда группу людей, осваивать дикие территории, пустынные территории, заселенные только варварами-индейцами.
Так они и не вернулись, эти наши колонизаторы! Послали к ним разведку: вдруг беда и помощь нужна? Не вернулись и следующие. Так несколько раз, покуда не осенило, что люди в этом регионе планеты уходят от влияния башни, и остаются жить в тех диких местах: «свободными и счастливыми». «Свободными и счастливыми» Доктор произнес брезгливо морщась.
Я вгляделся в физиономии мутантов на экране. Так это обычные люди? Хомо сапиенс моралис? Коим выпало уничтожить индейцев в борьбе за Американские просторы, совсем как в моей реальности? Коим повезло прожить полноценную жизнь и не повезло иметь зомбированных соседей по планете? Да и зомбированным соседям не повезло иметь таких свободолюбивых визави: шутка ли? Взорвать хотели!
Доктор продолжает:
- Так вот, они взорвали сами себя, уничтожив две трети своего населения, а те что выжили… Начали плодится безмерно. Эмбрионы беременных американок отличались от обычных - человеческих. Размерами, формой, цветом крови и кожи, а как позже выяснилось и ДНК. Мутировало новое поколение американцев, не сразу - постепенно.
Доктор кивнул на экран:
- И вот, четвертое по счету поколение, сожравшее всех своих пращуров - ты видишь сейчас. Эти существа в отличии от предшественников, напрочь лишены разума, любых слабостей, и,… и души… Это камни, но камни - жестокие, бесчеловечные и настроенные только на одно. На уничтожение любого живого организма попавшегося на пути. Не важно, человек им попадется, животное или...
Доктор вновь кивнул на экран телевизора, и я увидел, что один из исполинов заметил дрон. Присел, поелозил пятой точкой, вдруг резко вскинул руку, подпрыгнул как кузнечик на пару десятков метров вверх. Согнул локти в суставах, поймал устройство, дернул на себя мелькнув в камеру разъяренным багровым глазом, на мгновение зеленая пасть промелькнула, но - то лишь мгновенье. Дальше шипение и картинка пропала.
Мне стало страшно. Не просто страшно, а панически страшно. До белых пятен, до мурашек, до озноба.
- Так что же делать? – едва слышно бормочу я.
- Теперь жизнь человеческая от тебя зависит… - так же тихо отвечает Доктор. – Вот я и пришел, посоветоваться, авось вместе мы и придумаем чего. Впрочем, даже если придумать, боюсь мало у нас шансов. Антиматерия... Антиматерия - без нее никак, без нее ничего бы не вышло, ни у тебя, ни у меня! С ее помощью я сделал скипетр, с ее помощью, создал пластину, и не одну. Она двигатель прогресса, она же и погубит все в итоге. Прости, но антиматерия, на то и антиматерия, чтобы кроме созидания разрушать. Все зависит от рук, в которые она попадает. И если попадёт она в руки этих тварей - не поздоровится никому. Потому, под угрозой теперь не только жизнь человеческая, но и… - он замялся, - всему свое время. Да и не об этом речь… - вытащил флешку и застыл, выжидая от меня ответа.
Я молчу. Перевариваю услышанное. Я не понял почти ничего. Кроме того, что мутанты не имеют разума, они опасны и кровожадны и вот-вот придут сюда. «Антиматерия какая-то,… здесь вполне живое под угрозой, осязаемое!»
Вспомнился сын, Фрея, да и вообще жители этого государства, все как один бескорыстные труженики, альтруисты, все как один благодушные, не помышляющие даже о возможности дать отпор обидчику, даже если коснется угроза близких.
Снова вспомнился сын. Маленький, наивный и трогательный. А ведь близких у этих людей не бывает здесь. Это основа, на которой общество стоит. Весь уклад и воспитание отвергает родство, дабы уравнить, не спровоцировать лишних эмоций…
- Любовь порождает агрессию. Любовь - есть желание лучшего, самого наилучшего для любимых, а желание лучшего, есть пути добычи того лучшего… – бормочет Доктор будто в оправдание, будто подслушав мои мысли. – И пути эти, разные бывают. Не тебе мне объяснять. Даже и с диктатурой в головах, человек не способен полностью избавиться от инстинктов, а инстинкты фундамент для греха. Потому мы и отказались от семейных ценностей…
Я схватился за голову.
- Да разве можно было? Что вы оставили людям? Ни любви, ни удовольствий, ни творчества, никаких страстей! Пусть в достатке, пусть в стабильности и безопасности - но жить как белки в колесе? По мне так лучше и не жить вовсе!
- Слова Алексея, прежде чем он покинул меня.
- И это истина… - прошептал я, и присел в кресло-качалку.
Покачался, равномерным колыханием успокаивая самого себя, а мысли лихорадочно крутились выворачивая наизнанку мозг, и выхода из ситуации я не видел вовсе.
- Когда первые мутанты достигнут наших берегов?
Доктор вздохнул, пожал плечами и уселся на стул напротив:
- Я полагаю через пару недель…
- Надо оповестить людей. Хотя… - зачем? Что они смогут противопоставить? Попробовать вытащить пластину? Не поздно ли? О-о! Все поздно! Есть оружие у вас? Военные? Кто-нибудь, кто подготовлен и сможет дать отпор, если я все же вытащу пластину?
Доктор помотал головой в отрицании. Он молчит и я молчу - думаю. Только одно в голове крутится. Сын. За него я любого мутанта-исполина разорву в клочья. За родное маленькое сердечко буду грызть зубами и умру, но постараюсь защитить. Умру, но прихвачу с собой много врагов, даже из чувства мести… «Да и любой мужчина так! И женщина!»
Решение из моей разбитой головы перекочевало на язык:
- Надо отдать родителям детей. Надо внушить им инстинкт защищать свое потомство. Только это даст шанс, хотя и крохотный. Но использовать надо любую возможность. В моем мире, только это зачастую вдохновляет на подвиги, только инстинкт сохранения своего продолжения, побуждает к победе.
Говорю безапелляционно, строго, так чтобы Доктор не догадался, что у меня в этом есть свой, личный интерес. Прежде всего, в этом предложении, был мой интерес, - интерес быть рядом с сыном.
Доктор догадался, судя по блеску в глазах. Он разочарован, но кивает: соглашается. А как иначе? Он получается и заварил эту кашу.
- Хорошо, если и так, я готов на эти меры, хотя, есть еще один путь… - неуверенно и виновато говорит он. – Освободить имбецилов, попробовать переманить их на свою сторону, ведь они неуязвимы и бессмертны, к тому же вполне чувствуют злость и ненависть. Можно вступить в союз с бывшим врагом, а после вытащить пластину, дабы не сдерживало ничего людей в борьбе за доминирование вида.
Последние его слова как ушат ледяной воды.
- Все бы человеку доминировать! Кто вы, Доктор и почему печетесь о доминировании именно человеческой расы? Кто вы такой? На вид - обычный человек, но я видел вас в разных обличьях! В городище вы - богатырь, и не вылезаете из моих снов. Здесь вы врач в медпункте, а на поверку, главный заводила и организатор… координатор… Координатор? – я взглянул на него по-новому. – Координатор…
- Скоро, скоро ты узнаешь, недолго осталось ждать конца… - загадочно ответил он, засобирался резко и быстро, попросил не задавать больше вопросов, и дальнейшие действия решать через Фрею.
На себя он брал организацию пунктов по поиску и возврату детей, мне же поручил договариваться с варварами-имбецилами, выписал пропуск и поручил пойти с ним в один из бункеров, на улицу Закатную, посулив внутри него сюрприз. И был таков.
А я остался наедине со своими домыслами и сомнениями, в раскачивающемся кресле-качалке, что мерным треском новых полозьев убаюкивало, укачивало, напоминая как бренны и временны мнимые спокойствие и безмятежность. Как хрупка грань между миром и войной, между самым милосердным и самым убийственным.
Все как сейчас, когда я один за другим побывал в двух мирах. Изнанках друг друга. Полных противоположностях. А что впереди? Истребление человечества? Его доминирование? Или полное обнуление и доминирование мутантов? Уничтожение вселенной? Одному Богу известно. «Ждать конца…» - что имел ввиду Доктор?
И так мне захотелось обратиться к Богу, спросить. Он-то наверное лучше знает. Он знает все загодя. Я молюсь. Хотя и помню еще обиды, но молюсь, потому как в этом мире мне и обратиться не к кому больше. За сына, за Фрею, за Доктора и за себя-Пришельца. За всех кто по стечению обстоятельств попал под действие пластины, вставленной моими руками, за тех, кто не растил собственных детей, за детей, что выросли сиротами. За людей.
И снова за сына. Горячо любимого, хотя мы ни разу даже не касались друг друга. Моего. Моей плоти и крови. Я молюсь. И вдруг, странное ощущение, уходит из моего сердца постоянно преследующее чувство одиночества, а приходит чувство наполненности, защищенности. Я будто помирился со старым другом - я не один. Со мною Бог.
Стекло, за ним Доктор в кресле. Нога на ногу, - он вальяжен и снисходителен, слюнявит карандаш, записывает что-то в блокнот. Что-то не так в его образе, что-то не то, еще и эта черная тень над его головой мешает рассмотреть повнимательней. Что за тень?
Поднимаю глаза и вижу помпезную люстру из особняка «саранчи». Она раскачивается, кренится, трещит и кажется, вот-вот упадет на Доктора. Нет, это не люстра! Это огромная нога мутанта занесена над ним. Я кричу, пытаюсь предупредить об опасности, но в ответ молчание. Доктор не видит угрозы, а по-прежнему пишет в свой блокнот.
Туманом заволакивает пространство, и пахнет этот туман серой, и гарью пахнет. Доктор пропадает в тумане, а огромная нога остается, и не нога это, а все-таки люстра. Огромная стеклянная радужная люстра из обители «саранчи». Фууу, показалось!