Аркадий Пластов (1893—1972). Фашист пролетел. 1942
31 (19) января исполнилось 130 лет со дня рождения Аркадия Пластова (1893—1972) — известного советского художника. Одни обвиняли его в приукрашивании действительности, другие, наоборот, в чрезмерном натурализме. Вот, например, классический «Ужин трактористов» — это что такое? Воспевание или обличение? Ведь ужин-то, как ни погляди, сверхскромный: молоко и хлеб, вот и весь ужин...
Аркадий Пластов. Ужин трактористов. 1951
Примерно таким же Пластов оставался и в личном общении. Из воспоминаний Михаила Ромма о встречах Хрущёва с интеллигенцией:
«В числе прочих, там было выступление художника Пластова. Вышел такой человечек, скромненький, не молодой и не старый, глуховатый, или притворявшийся глуховатым, с простонародным говорком таким, и начал, беспрерывно кланяясь, благодаря партию и правительство, и лично Никиту Сергеевича Хрущёва, рассказывать удивительные истории. Начал он так:
— Вы знаете, Никита Сергеевич, после того заседания на Ленинских горах я, воодушевлённый, восхищённый, старался запомнить всё. Ведь это ж историческое событие. И вот, записал себе заметки и поехал к себе, где я живу (я живу далеко, в глубинке, там у нас совхоз, колхоз когда-то был), еду и в поезде всё повторяю, чтобы не забыть, и ваши слова и слова товарища Ильичёва, и что говорилось, и как говорилось. Приезжаю, ну, меня на станции на санях встречает Семён, он старик уже теперь, окладистый. Когда-то я его пастушёнком написал. Приятель мой. Сел я, и всё жду, что он заговорит со мной об этом великом событии на Ленинских горах. А он всё не заговаривает, не заговаривает. Так, говорит, кто болен, кто здоров, кто умер, кто жив, — как, что. Я ему говорю: «Что ж ты меня не спрашиваешь про событие-то?» — «Какое событие?» — «Ну, на Ленинских-то горах совещание интеллигенции с правительством, художников». Он говорит: «А что, тебе влетело, что ли?» Я говорю: «Да нет, я, наоборот, на коне, другим влетело — абстракционистам, они оторвались от народа». Он говорит: «Как — оторвались от народа? Они что, из иностранцев или графов?» — «Да нет, свои, но оторвались, говорю. Да вы что, газеты-то читаете?» А он мне: «Которые читаем, которые так раскуриваем».
Приехал я к себе, ну никто ничего не знает, Никита Сергеевич. Там не только что абстракционизм или там сюрреализм, там и что такое реализм, никто не понимает. Учительша ко мне пришла, просит: «Дайте мне хоть Репина какую-нибудь репродукцию, показать ребятам. Я же не знаю, чего объяснять-то». [...]
И вот в этом роде он всё говорил. Его Хрущёв пытался прерывать, вставлять замечания, он повернётся: «Ась? Да-да, вот я и говорю!»
Вот, например, такой эпизод:
— Приказали мне доярку такую-то написать. Я посмотрел на неё и в фас, и в профиль. Ну, ничего нет в ней ни героического, ни романтического, ни реалистического, — ну как её писать?
Хрущёв его прерывает:
— Я б её так на вашем месте написал, чтобы эта самая доярка была бы и героической, и романтической, — вот что такое искусство.
Пластов приставляет руку к уху:
— Ась? Ну, вот-вот, я и говорю, Никита Сергеевич, ничего в ней нет ни героического, ни романтического, писать-то и невозможно.
Хрущев опять:
— Да я говорю — её так можно написать…
Пластов:
— Вот я и говорю: нет в ней ничего, Никита Сергеич. А вот, помню, писал я соседку — коз она у меня пасла, во время войны ещё было, — поразило меня трагическое выражение лица. Пишу день, пишу два, пишу три, но времени-то мало — днём пасёт коз, пригонит, уж скоро темнеет. Затянулся немножко портрет. Вот однажды она меня и спрашивает: «Скажи, долго ты ещё портрет-то будешь делать?» Я ей говорю: «Да дня четыре». Она говорит: «Как бы мне не помереть к воскресенью». Да и померла.
Из зала ему:
— От чего?
Он говорит:
— От голода.
И такую он стал картину деревни рисовать, всё поддакивая Хрущёву и говоря: «Спасибо вам, Никита Сергеич», — клуба нет, спирт гонят цистернами, все безграмотные, в искусстве никто ничего не понимает. Эти все совещания никому не нужны. Такую картину постепенно он обрисовал, что жутко стало… Жутко стало. И по сравнению с этим рассказом и «Вологодская свадьба», и «Матрёнин двор» просто показались какой-то идиллией, что ли. [...]
Вот так он всё продолжал, говорил, а закончил он так:
— Надо, братцы, бросать Москву, надо ехать на периферию всем художникам, на глубинку. Там, конечно, комфорта нету, ванной нету, душа нету, но жить можно. — И заканчивает: — В Москве правды нет! — И обводит так рукой.
А говорит-то он на фоне Президиума ЦК! «В Москве правды нет!» И хоть и смеялись во время его выступления, — а когда он кончил, как-то стало страшновато».
Но вернёмся к самой, пожалуй, знаменитой картине Пластова — «Фашист пролетел» (1942), которая вначале называлась «Немец пролетел», но годом позже была политкорректно исправлена на «фашиста». Впервые она была представлена публике на выставке 1942 года, в разгар войны, и производила на зрителей потрясающее впечатление. Они останавливались перед холстом, сжимали кулаки, вытирали слёзы. Сам художник так говорил об истории создания картины: «Осень у нас тогда стояла тихая, златотканая, удивительно душевная, тёплая. Я люблю осень, всегда испытываю в это время страшно приятное особое состояние творческого возбуждения. И вот шло что-то непомерно свирепое, невыразимое по жестокости, что трудно было даже толком осмыслить и понять даже при большом усилии мысли и сердца, и что неотвратимо надвигалось на всю эту тихую, прекрасную, безгрешную жизнь… чтобы всё это безвозвратно с лица земли смести без тени милосердия, вычеркнуть из жизни навек. Надо было сопротивляться, не помышляя ни о чём другом, надо было кричать во весь голос… Надо было облик этого чудовища показать во всём его вопиющем беспощадной мести обличье. Под влиянием примерно таких мыслей и чувств, общих тогда всем нам, русским, стали у меня зарождаться один за другим эскизы на данную тему... Картина имела известный успех у зрителя. Сам я её тоже люблю, душевно она меня очень измучила с момента зарождения в эскизе до её окончательного завершения». Он замечал: «Есть такие картины, пока пишешь — наплачешься...»
Любопытна история о том, как художник вёз картину в Москву на выставку. Поезд был переполнен пассажирами, так что Пластову пришлось вначале ехать на подножке. В какой-то момент тяжёлая картина выскользнула у него из рук и чуть было не угодила под вагонные колёса. «Помоги!» — попросил он соседа-попутчика. Вдвоём они вытянули картину. Мужчина поинтересовался: «Чего у тебя там?» Пластов сказал: «Чертежи. Новая пушка». Он считал, что если скажет «картина», то его никто не поймёт, когда и людям в поезде места не хватает. А тут, с «пушкой», его уважительно пропустили с подножки в тамбур, а потом даже и в вагон.
Но в каком-то смысле холст действительно был «новой пушкой». Сталин лично отобрал его, чтобы взять в 1943 году на Тегеранскую конференцию «Большой тройки», где решался вопрос об открытии Второго фронта. Картина была повешена в зале советского посольства в Тегеране, где проходила конференция. Сталин рассчитывал на эмоциональное воздействие полотна, и действительно, оно произвело очень сильное впечатление на Черчилля и Рузвельта. Они несколько минут, не говоря ни слова, рассматривали холст...
Бесспорно, что картина написана в традициях отечественной реалистической живописи. По-моему, в ней очевидна и перекличка с известным произведением Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею», о котором я как-то писал. Те же бескрайние поля и луга, холмы и перелески, берёзки и рябинки, тот же вечный пейзаж русской золотой осени, и, кажется, на холсте запечатлён тот же пастушок, что и 600 годами ранее... Вот только «фашист пролетел».
Михаил Нестеров (1862—1942). Видение отроку Варфоломею. 1889—1890