Сцена ареста комдива Котова в «Утомленные солнцем» во-многом перекликается с обстоятельствами ареста писателя - Бориса Андреевича Пильняка.
«В десять часов приехал новый гость. - Пишет в статье "Пильняк, 37 год" Борис Андроникашвили-Пильняк. - Он был весь в белом, несмотря на осень и вечерний час. Борис Андреевич встречался с ним в Японии, где человек в белом работал в посольстве. Он был сама любезность. "Николай Иванович,— сказал он,— срочно просит вас к себе. У него к вам какой-то вопрос. Через час вы уже будете дома". Заметив недоверие и ужас на лице Киры Георгиевны при упоминании имени Ежова, он добавил: "Возьмите свою машину, на ней и вернетесь". Он повторил: "Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить". Борис Андреевич кивнул: "Поехали". Кира Георгиевна, сдерживая слезы, вынесла узелок. "Зачем?" — отверг Борис Андреевич. "Кира Георгиевна, Борис Андреевич через час вернется!" — с упреком сказал человек в белом. Мама настойчиво протягивала узелок, срывая игру, предложенную любезным человеком, но Борис Андреевич узелка не взял. "Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом"».
Позже Пильняк сам даст себе такую характеристику.
«Мне выпала горькая слава быть человеком, который идёт на рожон».
Он полез на рожон еще (или уже) в 1921 году, написав рассказ «Голый год».
Чего стоит хотя бы одна фраза:
«И первыми просыпались в Кремле гуси (свиней в Кремле не водилось, ибо улицы были обулыжены)».
А образ большевика!
… в исполкоме собирались – знамение времени – кожаные люди в кожаных куртках (большевики!) – каждый в стать, кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцами под фуражкой на затылок, у каждого больше всего воли в обтянутых скулах, в складках у губ, в движениях утюжных, – и дерзании. Из русской рыхлой, корявой народности – лучший отбор. И то, что в кожаных куртках, – тоже хорошо: не подмочишь этих лимонадом психологии, так вот поставили, так вот знаем, так вот хотим, и – баста! Впрочем, Карл-Маркса никто из них не читал, должно быть. Петр Орешин, поэт, про них (про нас!) сказал: «Или – воля голытьбе, или – в поле на столбе!».
Архип Архипов с зари сидел в исполкоме, писал и думал – день встретил его с побледневшим лбом, над листом бумаги, со сдвинутыми бровями, с бородою чуть-чуть всклокоченной, – а воздух около него (не так, как всегда после ночи) был чист, ибо не курил Архипов. И когда пришли товарищи, и когда Архипов передал лист своей бумаги, среди прочих слов прочли товарищи бесстрашное слово: расстрелять.
…Архип Архипов днем сидел в исполкоме, бумаги писал, потом мотался по городу и заводу – по конференциям, по собраниям, по митингам. Бумаги писал, брови сдвигая (и была борода чуть-чуть всклокочена), перо держал топором. На собраниях говорил слова иностранные, выговаривал так: – константировать, энегрично, литефонограмма, фукцировать, буждет, – русское слово, могут – выговаривал: – магу́ть. В кожаной куртке, с бородой, как у Пугачева. – Смешно?
Что это невероятная смелость или чудовищная глупость? Пожалуй ответ на этот вопрос есть у самого Пильняка. Еще в самом начале своей писательской карьеры он написал рассказ, датируемый мартом 1918 года - "Смертельное манит".
В голову главному герою рассказа он вкладывает наваждение, видимо, своё собственноё:
...что смертельное манит, манит полая вода к себе, манит земля к себе с высоты, с церковной колокольни, манит под поезд и с поезда ... что смертельное манит повсюду, что в этом – жизнь.
Первый тревожный звоночек от власти Пильняк получил в 1922 году, когда с продажи был снят сборник его рассказов «Смертельное манит» с вызвавшей нарекания повестью «Иван да Марья».
Но Пильняк в этот период был, что называется, "Вась - Вась" с "сильными мира того": Троцким, Луначарским, Каменевым, Зиновьевым, Воронским.
Троцкий писал о Пильняке:
"Пильняк - реалист и превосходный наблюдатель со свежим взглядом и хорошим ухом"
Еще более лестную оценку дал ему Луначарский:
"Если обратиться к беллетристам, выдвинутым самой революцией, то мы должны остановиться прежде всего на Борисе Пильняке, у которого есть свое лицо и который является, вероятно, самым одаренным из них..."
В этот раз запрет на продажу сборника помог снять патронаж Троцкого.
Позже подбодрил Пильняка и Каменев.
"В 1922 г., осенью, ряд писателей были приглашены в Москву телеграммой от Каменева. - Читаем мы в протоколе допроса Пильняка от 1937 года. - Каменев предложил нам организовать писательскую артель, издательство и альманах ... были даны установки о том, что мы можем писать и печатать что угодно!.
Второй раз Пильняк полез на рожон в 1926 году, написав «Повесть непогашенной луны».
Пильняк литературно обработал досужую версию, по сути - слух, об обстоятельствах гибели Фрунзе. Он провел в своей повести такие параллели, что даже очень несведущий человек обязательно бы распознал в командарме Гаврилове - Фрунзе, а персонаже, которого автор обозначил «Первым» - Сталина.
А еще, возможно, первым применил завуалированную подсказку читателю, в предисловии написав:
«Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. В. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видел его раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю — и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти военаркома. Всё это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нём подлинных фактов и живых лиц»
Вот портрет М. В. Фрунзе работы Бродского.
В повести он приводит следующий диалог командарма Гаврилова с "Первым".
Первый — негорбящийся человек:
— Гаврилов, не нам с тобой говорить о жернове революции. Историческое колесо — к сожалению, я полагаю — в очень большой мере движется смертью и кровью, — особенно колесо революции. Не мне и тебе говорить о смерти и крови. Ты помнишь, как мы вместе с тобой вели голых красноармейцев на Екатеринов. У тебя была винтовка, и винтовка была у меня. Снарядом под тобой разорвало лошадь, и ты пошел вперед пешком. Красноармейцы бросились назад, и ты пристрелил одного из нагана, чтобы не бежали все. Командир, ты застрелил бы и меня, если бы я струсил, и ты был бы, я полагаю, прав.
Первый: — Я тебя позвал потому, что тебе надо сделать операцию. Ты необходимый революции человек. Я позвал профессоров, они сказали, что через месяц ты будешь на ногах. Этого требует революция. Профессора тебя ждут, они тебя осмотрят, все поймут. Я уже отдал приказ. Один даже немец приехал.
Второй: — .... Мне мои врачи говорили, что операции мне делать не надо, и так все заживет. Я себя чувствую вполне здоровым, никакой операции не надо, не хочу.
Первый: — Товарищ командарм, ты помнишь, как мы обсуждали, послать или не послать четыре тысячи людей на верную смерть. Ты приказал послать. Правильно сделал. — Через три недели ты будешь на ногах. — Ты извини меня, я уже отдал приказ.
После этого диалога командарм прощается со своим другом.
Был я сегодня по начальству и в больнице, у профессоров. Профессорье умственность разводило. Не хочу резаться, естество против. Завтра мне ложиться под нож. Ты тогда приходи в больницу, не забывай старину. Детишкам моим и жене ничего не пиши. Прощай! И Гаврилов вышел из комнаты, не пожав руки Попова.
Соответствует ли имевший широкое хождение слух действительности, спорят по сию пору.
Основным аргументом в пользу правдивости изложенной в повести версии являются воспоминания бывшего секретаря Сталина Бажанова.
Вот они.
"... в октябре 1925 года, ... Фрунзе, перенеся кризис язвы желудка (от которой он страдал еще от времени дореволюционных тюрем), вполне поправился. Сталин выразил чрезвычайную заботу об его здоровье. "Мы совершенно не следим за драгоценным здоровьем наших лучших работников". Политбюро чуть ли не силой заставило Фрунзе сделать операцию, чтобы избавиться от его язвы. К тому же врачи Фрунзе операцию опасной отнюдь не считали...
Во время операции хитроумно была применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не мог вынести. Он умер на операционном столе...
Почему Сталин организовал это убийство Фрунзе? Только ли для того, чтобы заменить его своим человеком - Ворошиловым? Я этого не думаю: через год-два, придя к единоличной власти, Сталин мог без труда провести эту замену. Я думаю, что Сталин разделял мое ощущение что Фрунзе видит для себя в будущем роль русского Бонапарта. Его он убрал сразу, а остальных из этой группы военных (Тухачевского и прочих) расстрелял в свое время".
А еще в своих воспоминаниях Бажанов упоминал и фамилию Пильняка.
Общеизвестна книга "Повесть о непогашенной луне" , которую написал по этому поводу Пильняк . Эта повесть ему стоила дорого.
Тем не менее, нельзя не признать, что Пильняк предрек и события, произошедшие в стране десятью годами позже, и стиль поведения овеянных славой полководцев гражданской, обернувшихся вдруг глупыми овцами, лижущими руку, ведущую их на заклание.
Повесть, напечатанную в "Новом мире" изъяли из продажи, в июньском номере этого журнала опубликовали разгромную рецензию.
Горький, ранее благотворивший Пильняку отозвался о повести так.
«Этот господин мне противен! Он пишет, как мелкий сыщик! Очень скверно!».
Пильняку запретили печататься в ведущих литературных журналах «Красная новь», «Новый мир» и «Звезда».
К решению этой проблемы Пильняк подтянул Рыкова, написав главе правительства письмо в духе "простите, я не хотел", на котором Сталин поставил резолюцию:
«Пильняк жульничает и обманывает нас»
Проблема разрешилась только после публичного раскаянья, напечатанного в первом номере «Нового мира» за 1927 год.
В итоге 27 января 1927 года было принято специальное постановление Политбюро ЦК ВКП (б) о Б.Пильняке, в котором решение ПБ от 13 мая 1926 г. (пр. № 25, п. 22, подпункт «д») о снятии Пильняка со списков сотрудников ведущих литературных журналов «Красная новь», «Новый мир» и «Звезда» было отменено.
Пильняк продолжил издаваться (был самым издаваемым советским писателем), получать не шутейные авторские гонорары(его ежемесячный доход составлял 3200 рублей — в десять раз больше, чем у простого рабочего), ездить в заграничные творческие командировки(Пильняк объехал буквально весь мир: Европа, Америка, Япония, Китай, пребывая за рубежом по несколько месяцев) и наслаждался жизнью в полной мере, а в 1929 году возглавил Всероссийский союз писателей.
Почему расплата не настигла Пильняка тогда же в 1926 году, а пришла только в 1937-ом?
Возможно ответ на этот вопрос содержится в книге Орлова "Тайная история Сталинских преступлений".
В ней легендарный советский разведчик («Будьте верны себе и никогда, ни за какие миллионы не предавайте свою страну. Родина - это все!» | михаил прягаев | Дзен) раскрыл сталинскую концепцию «сладости мщения», которую тот сам и сформулировал в дружеской беседе с Каменевым и Дзержинским.
«Выискать врага, — будто бы откровенничал Сталин, — отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения — и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?..»
Может так. А может просто время не пришло.
Пильняк? Что Пильняк. Не до него пока, когда на свободе и при властных полномочиях те самые его покровители: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков. То, что иметь таких друзей - врагов не надо, станет ясно позже.
Возможно и, на мой взгляд, более вероятно, что суицид Пильняка затянулся на несколько лет по другой причине.
Сталин очень хорошо разбирался в литературе и к талантливым писателям относился более чем трепетно.
Вспомнить хотя бы ставший уже каноническим эпизод, заканчивающийся фразой Сталина:
«Других писателей у меня для вас нет»
О том, как Сталин возился с Булгаковым можно прочитать в статье "Здравствуйте, товарищ Булгаков! Что - мы вам очень надоели? | михаил прягаев | Дзен", а с Шолоховым - в статьях:
"Как Сталин Шолохова приручал. | михаил прягаев | Дзен" и
"«Золотая рыбка» или как Сталин Шолохова приручал (часть 2) | михаил прягаев | Дзен"
В 1929 году Пильняк вновь "вызывает огонь на себя", публикуя в Берлине повесть «Красное дерево», в которой предрек участь старых большевиков.
Он посадил племянника на тачку, опрокинув ее вверх дном.
— Выгнали? — спросил он радостно.
— Откуда? — переспросил Аким.
— Из партии, — сказал Иван Карпович.
— Нет.
— Нет? не выгнали? — переспросил Иван и в голосе его возникла печаль, — но кончил он бодро: — ну, не сейчас, так потом выгонят, всех ленинцев и троцкистов выгонят!
Власть опять взялась за "кнут".
Публичная порка Пильняка в компании с Замятиным, который опубликовал "за бугром" свой роман "Мы", состоялась на заседании правления Всероссийского союза писателей.
Поучаствовал в ней и Маяковский.
Повесть о «Красном дереве» Бориса Пильняк (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его и многих других не читал.
К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.
По поводу этого заседания Константин Федин написал в своем дневнике:
«Правление высекло себя, дало себя высечь. Поступить как-нибудь иначе, т.е. сохранить свое достоинство, было невозможно. Все считают, что в утрате достоинства состоит «стиль ЭПОХИ», что «надо слушаться», надо понять бесплодность попыток вести какую-то особую линию…»
Эту порцию излития души своему дневнику он закончил фразой:
«Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают».
Пильняк вновь берется за перо и пишет письмо, теперь, Сталину:
«Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что если Вы мне поможете сейчас поехать за границу и работать, я сторицей отработаю Ваше доверие. Я прошу Вас помочь мне. Я могу поехать за границу только лишь революционным писателем. Я напишу нужную вещь… Я должен говорить о моих ошибках. Их было много… Последней моей ошибкой было напечатание „Красного дерева“»
Власть снова протягивает ему пряник.
Покаявшегося Пильняка благословляют на поездку в США для сбора материала к новому роману «О'кей!».
Возможно, власть, давая Пильняку разрешение на выезд в США, подсказывала ему путь сохранить жизнь.
Пильняк намека не понял, или пренебрег им. Он вернулся и привез из Америки шикарный «Форд» - кабриолет, за рулем которого семь лет спустя он отправится на свое заклание.
Откровенной крамолы из-под пера Пильняка больше не выходило, но и "нужной вещи", создать которую Пильняк обещал Сталину в своем письме от него власть так и не дождалась.
А поторопиться с "нужной вещью" Пильняку, пожалуй стоило.
Существует легенда, что Алексей Николаевич Толстой написал свой "Хлеб" за месяц, узнав от приятеля из НКВД о грядущем аресте.
Месяц, конечно, - фуфло.
Социалистическое обязательство написать роман об обороне Царицына к двадцатой годовщине Великого Октября, то есть к 1937 году Алексей Толстой принял на себя 17 мая 1935 года в газете «Советское искусство».
Закончил "заказную и насквозь фальшивую повесть" (по оценке собственной внучи Е. Толстой), ставшую до 1953 года эталонным произведением советской литературы, как и обещал, в 1937-ом. Более чем своевременно.
Занесенное было (по признанию Фадеева) лезвие гильотины над головой Толстого, в действие так и не привели.
Но, это совсем другая история и о ней более подробно в другой раз. Не забудьте подписаться на канал.
28 октября 1936 года на заседании президиума Союза писателей слушался и обсуждался творческий отчет Пильняка, в ходе которого Всеволод Вишневский заявил:
«Давайте доводить дело до конца. Либо мы их уничтожим, либо они нас. Вопросы стоят о физическом уничтожении. Такой тип писателя на нашей почве должен погибнуть. Это закон времени. У нас должен быть другой тип писателя, выполняющий дисциплинарную новую функцию искусства. Сама функция искусства меняется. Будет момент, когда, прижав к стенке, с наганом в руках вас могут спросить — с кем вы».
Порой диву даешься, обнаруживая такие откровенные параллели между сегодняшним событийным рядом и событиями, предшествующими наступлению «большого террора».
Ровно то же самое теперь летит из уст «горе культурологов» во главе с Прилепиным. И происходит это под ровно такое же самое общественное одобрение, под которое распинали Пильняка тогда.
В справке на арест Пильняка указывается:
"Тесная связь Пильняка с троцкистами получила отражение в его творчестве. Целый ряд его произведений был пронизан духом контрреволюционного троцкизма («Повесть непогашенной луны», «Красное дерево»)..."
11 декабря 1937 года во время допроса Пильняк признался, что с первых лет революции он встал на путь борьбы против Советской власти и детализировал, как он видит этот путь.
"Во время военного коммунизма, во время напряженной классовой борьбы я сидел в Коломне, занимаясь писанием рассказов, а по существу отсиживался от того, что происходило в стране, считая, что «моя хата с краю» и «посмотрим, что из этого выйдет». Эти ощущения на очень долгие годы были решающими в моей человеческой и писательской судьбе".
Все свои "грехи" перед властью Пильняк валил на уже расстрелянного друга Воронского, на которого, в том числе, попытался переложить ответственность за контрреволюционную "Повесть непогашенной луны".
"..Идею написания этой повести мне подал Воронский".
Кроме Воронского Пильняк упоминал в показаниях уже арестованных Рыкова и Агранова, уже осужденного на "десятку" Радека, уже ушедших из жизни Скворцова-Степанова и Лашевича.
За месяц до этого допроса Пильняк направил письмо на имя Ежова, все-таки продолжая надеяться, что и в этот раз выгорит сохранить жизнь.
«Моя жизнь и мои дела указывают, что все годы я был контрреволюционером, врагом существующего строя и существующего правительства. И если арест будет для меня только уроком, то есть если мне останется жизнь, я буду считать этот урок замечательным, воспользуюсь им, чтобы остальную жизнь прожить честно».
Не выгорело.
Последний роман Пильняка «Соляной амбар» напечатают только в 1990-ом, через 52 года после его расстрела.