Грешницы

Олег Про­та­сов окон­чил фило­ло­ги­че­ский факуль­тет и довольно долго пре­по­да­вал запад­ную лите­ра­туру в педа­го­ги­че­ском инсти­туте одного из губерн­ских горо­дов. Он даже дис­сер­та­цию напи­сал по Стен­далю и Золя. Защи­тился он с тру­дом: слиш­ком кри­тичны были его суж­де­ния о невы­со­ком даро­ва­нии Стен­даля и о без­нрав­ствен­но­сти, аван­тю­ризме и карье­ризме его пер­со­на­жей. Золя — напро­тив, был оце­нен им высоко как талант­ли­вый и глу­бо­кий писа­тель. Его ста­тья о том, как Досто­ев­ский учился у Золя веде­нию фабулы, в свое время была заме­чена и широко обсуж­да­лась в лите­ра­ту­ро­вед­че­ских кру­гах. Неко­то­рое время он серьезно зани­мался Досто­ев­ским. Эти заня­тия завер­ши­лись тем, что в конце девя­но­стых годов он оста­вил педа­го­ги­че­скую карьеру и вме­сте с женой и двумя детьми пере­брался в деревню. Ему стало тяжело часами рас­ска­зы­вать моло­дым людям о том, как лег­ко­вес­ные похот­ли­вые шало­паи с бере­гов Сены соблаз­няли моло­день­ких девиц, умы­кали чужих жен и с помо­щью обма­ну­тых мужей делали карьеру, пре­да­ва­ясь любов­ным уте­хам на фоне исто­ри­че­ских какатаклизмов.

Ему захо­те­лось спо­кой­ной жизни в каком-нибудь про­вин­ци­аль­ном городке, где много хра­мов и домов с мезо­ни­нами, окру­жен­ных ябло­не­выми садами на тихих улоч­ках, по кото­рым ходят Алеши Кара­ма­зовы и тур­ге­нев­ские девушки. Сна­чала он посе­лился в Там­бов­ской губер­нии, потом в Рязан­ской — поближе к сто­лице, где оста­ва­лись его пожи­лые роди­тели и теща с тестем. Ябло­не­вые сады еще кое-где были, а вот с Але­шами и Лизами Кали­ти­ными было слож­нее. Про­вин­ци­аль­ная жизнь была бед­ной, уны­лой и такой же по сути, что и город­ская. И здесь без пере­дыху тру­дился гос­по­дин теле­ви­зор, выда­вая рецепты пош­лой и бес­смыс­лен­ной жизни. Чем бед­нее была весь, тем силь­нее в ней был культ денег. Осо­бенно в моло­деж­ной среде. Все уез­жали в города, а остав­шихся счи­тали неудачниками.

Но для Олега были вели­ким уте­ше­нием жизнь при церкви и семей­ные радо­сти. То ли оттого, что не с кем было пол­но­кровно общаться, то ли оттого, что откры­лось в нем какое-то новое зре­ние, Олег по новой влю­бился в свою жену. И это была не моло­деж­ная страсть, а пол­ное ощу­ще­ние того, что его Ана­ста­сия и он являют собой еди­ную плоть. И един­ство это было таким, что он реально ощу­щал боль, когда ей было больно. Когда на него нава­ли­ва­лась грусть, он знал, что эта грусть пере­ли­лась из души его жены. И радо­ва­лись они одно­вре­менно. Он любил свою Ана­ста­сию давно. И поже­ни­лись они на вто­ром курсе. И жили, что назы­ва­ется, «душа в душу». Но только здесь, в рязан­ском селе, Ана­ста­сия дей­стви­тельно стала его «вто­рой половиной».

Они по совету дру­зей объ­е­хали несколько живо­пис­ных мест и посе­ли­лись в самом кра­си­вом, рядом с хра­мом сем­на­дца­того века. Он устро­ился чтецом.

Она реген­том. Ана­ста­сия окон­чила Гне­син­ское учи­лище. У нее был заме­ча­тель­ный груд­ной голос. Пела она спо­койно, без вся­че­ских вокаль­ных «нахо­док», посте­пенно вводя в оби­ход эле­менты зна­мен­ного рас­пева. Поскольку оба батюшки хра­мов, в кото­рых им при­шлось слу­жить, были боль­шими люби­те­лями пар­теса, это было непро­сто. Из пер­вого храма их за это уво­лили. Во вто­ром Ана­ста­сия вела себя намного осто­рож­нее. Здесь они задер­жа­лись на целых два года. Пели они вдвоем с Оле­гом, так как кли­рос­ные бабушки ничего кроме оби­хода в соб­ствен­ной редак­ции не признавали.

За эти два года Олег заочно окон­чил семи­на­рию и был руко­по­ло­жен во свя­щен­ника. Послали его на даль­ний бед­ный при­ход. Но он не роп­тал. Мос­ков­ские дру­зья ино­гда устра­и­вали ему требы. Он при­ез­жал в Москву среди недели и несколько дней кре­стил на дому, при­ча­щал и собо­ро­вал боль­ных. И жена не роп­тала. Ее роди­тели были состо­я­тель­ными людьми и не остав­ляли вну­ков «без куска хлеба». А когда подо­шла пора отда­вать стар­шего в школу, забрали его в Москву. Так же посту­пили и со вто­рым и тре­тьим. На чет­вер­том оста­но­ви­лись. И силы уже были не те, да и дети не те, что прежде. Хоть и попов­ская отрасль, а шалуны были пер­во­ста­тей­ные. Дед с бабуш­кой с ними справ­ля­лись с тру­дом. Матушка Ана­ста­сия вынуж­дена была сно­вать чел­но­ком между мужем и детьми. Роп­тать она не роп­тала, но через десять лет такой жизни над­ло­ми­лась. И хво­рать стала часто, и, чего с ней нико­гда прежде не было, уны­вать. Гру­стить ино­гда гру­стила, но уны­нию не пре­да­ва­лась. Прежде каза­лось все роман­тич­ным: кра­си­вые пей­зажи, пре­одо­ле­ние труд­но­стей, ремонт храма, заня­тия с дере­вен­скими ребя­тиш­ками в вос­крес­ной школе.

Она даже обу­чила деся­ток дево­чек игре на пиа­нино. Но ее вдруг сра­зило ощу­ще­ние пре­бы­ва­ния в пустоте. Не было подруг. Не было интел­ли­гент­ных людей, куль­тур­ной среды. С выс­шим обра­зо­ва­нием люди были, но с ними, ока­за­лось, еще труд­нее, чем с про­стыми цер­ков­ными бабуш­ками. Все-то они недо­го­ва­ри­вали и подо­зре­вали, что у попа­дьи совсем не то на уме, что им кажется. Не с кем было пого­во­рить по душам. На двух при­хо­дах, где они про­слу­жили, нахо­ди­лись люби­тели эпи­сто­ляр­ного твор­че­ства: доносы архи­ерею писали с пора­зи­тель­ной часто­той. Ее обви­няли в «непра­во­сла­вии и тай­ном испо­ве­до­ва­нии като­ли­че­ской веры». А все оттого, что из свя­щен­ни­че­ского дома по вече­рам доно­си­лись звуки фис­гар­мо­нии — чуж­дой для мест­ного уха музы­каль­ной штуковины.

Одна­жды при­е­хал с инспек­цией сек­ре­тарь епар­хии — игу­мен Мар­да­рий. Послу­шал, как заме­ча­тельно испол­няет матушка опусы Баха, и, потря­сен­ный, даже всплак­нул. Не мог удер­жаться. Слеза невольно про­шибла, когда гор­ница напол­ни­лась тра­ги­че­скими низ­кими зву­ками. Потом Мар­да­рий отве­дал матуш­ки­ной стряпни, испил три рюмки виш­не­вой наливки батюш­ки­ного изго­тов­ле­ния и, полу­чив на дорожку огром­ную куле­бяку, поки­нул оби­тель инспек­ти­ру­е­мого слу­жи­теля алтаря. Куле­бяку он рас­тя­нул на целую неделю — уж очень была вкусна. А архи­ерею доло­жил: «При­ход копе­еч­ный, а живут широко. Книг от пола до потолка. А две книги, про фран­цуз­ских писа­те­лей, сам батька напи­сал. Шибко куль­тур­ные для деревни. Като­лики не като­лики, а все же с душ­ком. С чего бы ей Баха на фис­гар­мо­нии играть? Да еще Пет­ров­ским постом! Пере­пор­тят они своей фис­гар­мо­нией православных».

— Надо поду­мать, — про­из­нес устав­ший от доно­сов архи­ерей и решил, что таким куль­тур­ным людям надо жить в куль­тур­ном месте. Но поскольку ни в губерн­ском граде, ни в рай­он­ных цен­трах не нашлось сво­бод­ного места, о «шибко куль­тур­ной» чете на время забыли.

Вспом­нили, когда цер­ковь, в кото­рой слу­жил отец Олег, огра­били и подо­жгли. С огнем спра­ви­лись, а вот три боль­шие хра­мо­вые иконы восем­на­дца­того века про­пали. Ико­но­стас уце­лел. Гра­били, конечно, по наводке. Зна­ю­щие люди. Взяли самое цен­ное. Скан­дал был нема­лый. А кто вино­ват? Кто недо­гля­дел? Насто­я­тель. Надо не на фис­гар­мо­ниях играть, а сиг­на­ли­за­цию про­ве­сти! А убрать его за штат за такое нерадение!

И убрали.

А матушка тем вре­ме­нем пятого родила. При­е­хали они в Москву. Ана­ста­сия к своим роди­те­лям, он — к своим. Как дальше жить? Про­сить нового места пока нельзя. Пре­ще­ние нешу­точ­ное. И вину за собой чув­ство­вал. Обратно в педа­гоги? Нет! Свя­щен­нику Бога Живаго обрат­ного пути нет. Да и какой там Стен­даль после псал­мов Дави­до­вых! Какие там лек­ции с раз­бо­ром фабул фран­цуз­ских рома­нов! Какие там сло­веса и опи­са­ние стра­стей мяту­щихся моло­дых душ, жаж­ду­щих богат­ства и славы, после того, как он про­из­но­сил у пре­стола слова Евха­ри­сти­че­ского канона!

Душа его изны­вала от невоз­мож­но­сти слу­жить. Он готов был снова в деревню. Самую глухую. Даже о жене он стал думать как-то вскользь. И это после столь­ких лет бла­го­дат­ного еди­не­ния. Он ругал себя за неволь­ное охла­жде­ние к жене. Но и она испы­ты­вала нечто подоб­ное. Зна­чит, они по-преж­нему едина плоть. Вот только души напол­ни­лись не любов­ным чув­ством, а пуга­ю­щим бес­по­кой­ством. Ожи­да­нием чего-то пло­хого. Душа отца Олега была в смя­те­нии. Она жаж­дала одного — слу­жить! Слу­жить! Литур­ги­сать! Петь Богу дон­деже жив!

Его уни­вер­си­тет­ские дру­зья, узнав о его поло­же­нии, снова устро­или ему требы. Все решили освя­тить свои жилища. У мно­гих ока­за­лись боль­ные род­ствен­ники, кото­рые не могли сами добраться до церкви. Он ездил из конца в конец Москвы. Но все же это было не то.

И вдруг он встре­тил отца Миха­ила. С этим свя­щен­ни­ком они будучи заоч­ни­ками сда­вали экза­мены в одном потоке. Тому уда­лось найти место тре­тьего свя­щен­ника в Под­мос­ко­вье. А храм, где он слу­жил, остался без батюшки. Он сам пред­ло­жил похло­по­тать за отца Олега, и уже через три недели отец Олег был насто­я­те­лем Пре­об­ра­жен­ского храма в селе Сос­но­гор­ском. Шел Вели­кий пост. Кре­сто­по­клон­ная неделя. Пер­вый же день в новой долж­но­сти начался с иску­ше­ния. Село было неко­гда боль­шим. Даже водо­про­вод был и кана­ли­за­ция для несколь­ких камен­ных домов, сто­яв­ших в цен­тре. В обще­ствен­ных зда­ниях теперь при­ез­жие с югов граж­дане открыли мага­зины. Перед одним из таких мага­зи­нов отец Олег и спо­ткнулся о пла­мен­ное выра­же­ние народ­ного бла­го­че­стия. Две рабы Божии истово кре­сти­лись и падали, уда­ря­ясь лбами о кре­сты, укра­шав­шие чугун­ные люки мест­ной канализации.

Отец Олег уви­дел в окне сме­ю­щихся хозяев тор­го­вой точки и подо­шел к жен­щи­нам. Он взял их под руки и тихо шеп­нул: «Я ваш новый свя­щен­ник. Хочу вас бла­го­сло­вить». Те под­ста­вили ему под бла­го­сло­ве­ние ладо­шки и стали радостно выра­жать бла­го­дар­ность за «милость Божию».

— Вот мы вас, батюшка, и вымо­лили. С Рож­де­ства, батюшка, храм на замке. Какое сча­стье! Да Вели­ким постом!

Радость их была искрен­няя. Отец Олег улыбнулся.

— Вот как мне повезло. Вы — пер­вые житель­ницы Сос­но­гор­ского, с кото­рыми я зна­ком­люсь. Я отец Олег. А вас как величать?

— Я Анто­нина, а это Агрип­пина Сте­па­новна. Она наша ста­ро­ста. Бух­гал­тер на пен­сии, — отра­пор­то­вала та, что была помо­ложе, и тут же бурк­нула соседке: — А ты еще не хотела идти кре­стам кланяться!

— Заме­ча­тельно. Пер­вая, с кем позна­ко­мился, — ста­ро­ста храма. Видно, Гос­подь вас послал.

— Никто, как Гос­подь, — про­дол­жала Анто­нина. — И нам осо­бая милость. Пер­выми батюшку встретили.

Отец Олег снова улыбнулся:

— Так это оттого, что храм закрыт, вы у кана­ли­за­ци­он­ного люка молитесь?

Молит­вен­ницы посмот­рели на него с ужасом.

— Как же вы, батюшка, так шутите! Мы чест­ному кре­сту покло­ня­емся, — со стра­хом про­из­несла ста­ро­ста. Анто­нина сер­дито насу­пи­лась и стала смот­реть на отца Олега с подозрением.

— Да какой же чест­ный крест на кана­ли­за­ци­он­ном люке. Какому пра­во­слав­ному чело­веку при­дет в голову изоб­ра­жать свя­той крест на нечи­стом месте?!

— Ой, батюшка, мы не о нечи­стом месте думаем, а видим ору­дие стра­да­ний Гос­пода нашего.

— Ну ладно. Пой­демте отсюда. Я вижу, вы боль­шие бого­словы. Пого­во­рим в дру­гом месте. Видите, над вами смеются.

Жен­щины посмот­рели на окно витрины.

— Нехри­сти. Оттого и сме­ются, — про­бур­чала Антонина.

Агрип­пина Сте­па­новна пред­ло­жила про­во­дить батюшку до цер­ков­ного дома. Ключ у нее был с собой, и они заша­гали в сто­рону церкви.

По дороге отец Олег долго изви­нялся. Он поста­рался как можно проще объ­яс­нить, что не нужно во всех скре­ще­ниях двух линий видеть ору­дие Гос­под­них стра­да­ний. А даже если уви­дите то, что напо­ми­нает вам о кре­сте, пере­кре­сти­тесь, ска­жите про себя «Гос­поди, поми­луй» и про­дол­жайте путь, не падая и не делая ни зем­ных покло­нов, ни пояс­ных. А если очень хочется в такой момент помо­литься — идите в цер­ковь. Или домой. Как ска­зано: «Войди в ком­нату твою, затвори дверь и помо­лись втайне». Не надо молитву выстав­лять напо­каз. Не будьте как фари­сеи, кото­рые любят себя пока­зы­вать молящимися.

Жен­щины были сму­щены. Несколько минут они шли молча.

Потом Агрип­пина Сте­па­новна вздох­нула: «Батюшка, это мы не сами при­ду­мали. Это была у нас ста­рица, Цар­ство ей Небес­ное, так это она гово­рила, что на Кре­сто­по­клон­ной нужно перед вся­ким кре­стом падать». — «Ну вот и выяс­ни­лось. Это ведь вы не из Еван­ге­лия узнали, не свя­щен­ник вас этому научил. Будем счи­тать, что это част­ное мне­ние очень хоро­шей хри­сти­анки. Воз­можно, она и вправду ни о чем зем­ном не думала. И все 24 часа в сутки помыш­ляла только о небес­ном. И во всем видела при­зыв к молитве. А вам, пока вы не достигли меры ее свя­то­сти, лучше этого не делать».

Агрип­пина Сте­па­новна хихик­нула: «Про­стите нас». Анто­нина посмот­рела на нее сердито.

— Бог простит.

Сле­ду­ю­щее иску­ше­ние было посе­рьез­нее. Пока Ана­ста­сия соби­ра­лась к мужу, на служ­бах пели четыре при­хо­жанки. Одна из них — Вален­тина, креп­кая ста­рушка со сле­дами былой кра­соты, — читала Шесто­псал­мие и Апо­стол. А вме­сте с Агрип­пи­ной Сте­па­нов­ной и каноны, и паремии.

Голоса у пев­чих были сла­бые. Пока про­сто гово­рили — ничего. А как начи­нали петь — беда. Начи­на­лось такое жалоб­ное дре­без­жа­ние, что каза­лось, еще минута — и всех чет­ве­рых при­дется отпе­вать. С появ­ле­нием Ана­ста­сии все реши­тельно изме­ни­лось. Она стала петь одна. Или с отцом Олегом.

Отец Олег слу­жил вдох­но­венно. У него был постав­лен­ный бари­тон. И когда он про­из­но­сил екте­ньи, чут­кому сердцу каза­лось, что после оче­ред­ного про­ше­ния Сам Гос­подь отве­тит ему и испол­нит про­си­мое. А когда пели вме­сте с матуш­кой, то, по сло­вам Агрип­пины Сте­па­новны, душа уле­тала прямо на небо. Но не все были в вос­торге от кра­си­вого пения. Вален­тина вме­сте с одной из уво­лен­ных пев­чих зата­или нешу­точ­ную обиду. Осо­бенно на матушку. Они стали писать письма в епар­хию. Одно из этих писем каким-то обра­зом не было отправ­лено. Оно ока­за­лось в одной стопке вме­сте с поми­наль­ными запис­ками. Отец Олег стал читать его и загру­стил. Та же исто­рия. И слу­жат-то они не по-пра­во­слав­ному, а, как было напи­сано, «кука­ре­кают вдвоем, а хор изгнали из храма». Он вер­нул письмо свеч­нице и решил писа­тель­ниц пуб­лично не обли­чать. Стал ждать гостей из епар­хи­аль­ного управления.

А тем вре­ме­нем слух о необык­но­вен­ном пении батюшки и матушки при­влек целую дюжину новых при­хо­жан. Среди них было несколько энер­гич­ных муж­чин сред­него воз­раста (оба про­шли через «горя­чие точки»), С их помо­щью начала нала­жи­ваться при­ход­ская и хозяй­ствен­ная жизнь. И село неза­метно пре­об­ра­зи­лось. Появи­лось несколько фер­ме­ров. Они при­вели в цер­ковь своих детей. После службы нача­лись заня­тия в вос­крес­ной школе. В одно из вос­кре­се­ний батюшка обвен­чал сразу три пары. Это были мужья и жены, про­жив­шие в свет­ском браке много лет. У одних уже и внуки были. За ними потя­ну­лись и моло­дые. Матушка при­везла на лето всех детей. До этого они жили с двумя млад­шими. Уста­но­ви­лись непло­хие отно­ше­ния с посел­ко­вым началь­ством. Отцу Олегу по мно­го­ча­дию выде­лили две двух­ком­нат­ные квар­тиры в доме в рас­фор­ми­ро­ван­ном воен­ном городке. Теперь они жили не в избе с тон­кой пере­го­род­кой от печки до окна, а в четы­рех ком­на­тах с двумя ван­ными и двумя кухнями.

Жизнь, как гово­рится, нала­жи­ва­лась. Но какого-то про­света в духов­ном состо­я­нии боль­шин­ства своих пасо­мых отец Олег не видел. Ста­рушки были неис­кренни. Они ласти­лись к нему, вое­вали друг с дру­гом за право быть самыми при­бли­жен­ными. Ябед­ни­чали, норо­вили рас­ска­зать друг о дружке вся­кое непо­треб­ство. Он это реши­тельно пре­се­кал, а донос­чицы за это на него оби­жа­лись. Рас­ска­зы­вать о чужих непри­гляд­ных делах народ любил, а о своих — никоим обра­зом. И испо­веди были, как пра­вило, не рас­ка­я­нием в соб­ствен­ных гре­хах, а жало­бами на сосе­док. За всю свою свя­щен­ни­че­скую прак­тику отец Олег ни разу не был сви­де­те­лем искрен­него пока­я­ния. Было что угодно: исте­ри­че­ский плач, но не о гре­хах, а от оче­ред­ной обиды, фор­маль­ное пере­чис­ле­ние соде­лан­ного, заяв­ле­ния о том, что «грешна во всем» или «да какие у меня, батюшка, по моему воз­расту грехи?» Ино­гда при­зна­ва­лись и в страш­ных гре­хах, но с холод­ным серд­цем и без при­зна­ков сер­деч­ного сокрушения.

Он не знал, как рас­то­пить сердца, что нужно сде­лать, чтобы они откры­лись, ужас­ну­лись, уви­дев свою жизнь с бес­ко­неч­ными изме­нами, пьян­ством, дра­ками, абор­тами, воров­ством и тоталь­ной ложью. Как и чем про­те­реть замут­нен­ные глаза души, чтобы уви­деть свои грехи и содрог­нуться от пони­ма­ния, в какой грязи про­жита жизнь.

На одной из про­по­ве­дей он слезно молил не ута­и­вать своих гре­хов. Гово­рил о без­мер­ной любви Божией: «Бог всех про­стит. Только покай­тесь. Искренно покай­тесь. Ничего не ута­и­вая. Гос­подь наглядно пока­зал нам, до какой сте­пени без­мерно Его мило­сер­дие. Кто насе­ляет рай? Рас­ка­яв­шийся раз­бой­ник, рас­пя­тый вме­сте с Гос­по­дом. Быв­шая блуд­ница. Она даже не знала, куда плы­вет корабль. Только уви­дела, что на нем много муж­чин, и прыг­нула в него. Но потом каково было ее рас­ка­я­ние! Сем­на­дцать лет в пустыне без еды, без одежды, в холоде и невы­но­си­мом зное. И Гос­подь про­стил ее. А апо­стол Петр, три­жды пре­дав­ший Его! А Павел — лютый зверь, гнав­ший хри­стиан! А теперь он вме­сте с Пет­ром — пер­во­вер­хов­ные апо­столы. А царь Давид! Убийца и пре­лю­бо­дей. Послал на смерть Урию Хет­те­я­нина и завла­дел его женой. Но Гос­подь не только про­стил его. Он не постес­нялся Себя назвать Сыном Дави­до­вым. А почему? А потому, что Давид не про­сто шеп­нул пер­во­свя­щен­нику: “Гре­шен в убий­стве и пре­лю­бо­де­я­нии”, а каялся и пла­кал всю свою жизнь. И никто в мире за несколько тысяч лет не напи­сал таких пока­ян­ных слов, как он в своих псал­мах. Нет такого греха, кото­рый Гос­подь не про­стил бы за искрен­нее пока­я­ние. Не стес­няй­тесь. Не бойтесь».

Через несколько дней после этой про­по­веди к отцу Олегу при­е­хал бла­го­чин­ный — архи­манд­рит Афанасий.

— Вот, заехал к тебе познакомиться.

Он рас­спро­сил, как тот устро­ился. Осмот­рел храм, побы­вал у него дома. Матушку и на сей раз не застали врас­плох. И обед у нее был заме­ча­тель­ный, и несколько про­из­не­сен­ных ею фраз перед тем, как оста­вить свя­щен­ни­ков наедине, рас­по­ло­жили к ней бла­го­чин­ного. Они оста­лись с отцом Оле­гом в гости­ной. Бла­го­чин­ный достал несколько кон­вер­тов, надел очки, молча про­смот­рел несколько листов.

— Вот сколько о твоих худо­же­ствах напи­сано. Ты дей­стви­тельно гово­рил, что рай при­ду­ман для воров и про­сти­ту­ток? — спро­сил он тихо, не под­ни­мая глаз.

Отец Олег слово в слово пере­ска­зал свою про­по­ведь. Бла­го­чин­ный вздох­нул и про­дол­жил пере­би­рать листы.

— А что это ты про само­убийц гово­рил? Почему они испы­ты­вают удовольствие?

— Да это я гово­рил о необ­хо­ди­мо­сти соблю­де­ния запо­ве­дей. И то, что Гос­подь не нака­зы­вает сразу, лишь сви­де­тель­ство Его дол­го­тер­пе­ния и любви. Гос­подь один раз не нака­зал за наше пре­ступ­ле­ние, дру­гой. Нам кажется, что так все­гда и будет.

Нет, не будет. Все равно закон­чится нака­за­нием. Если не в этой жизни, то в буду­щей. И при­вел мета­фору: прыг­нул чело­век в про­пасть (а ему гово­рили: не пры­гай, разо­бьешься). А он летит и даже удо­воль­ствие полу­чает от ощу­ще­ния сво­боды в этом полете. И думает: вот оно, как сла­достно. А меня отговаривали.

Отец Афа­на­сий пока­чал голо­вой и снова вздохнул.

— А про неспра­вед­ли­вость Бога?

— Я ска­зал, что Бог — это любовь. Если бы Бог был спра­вед­лив, то нас давно бы не было на этом свете с такими грехами…

— Ты вот что. Говори проще. Без мета­фор. Без притч. А то нас тол­ко­ва­нием твоих притч зава­лят по горло.

Отец Олег пообе­щал. Они пого­во­рили о том, как трудно при­ве­сти в чув­ство ото­рван­ный от духов­ных кор­ней народ. Целое сто­ле­тие про­дер­жать в бого­бор­че­ском помра­че­нии… А теперь слово с амвона ска­жешь — и нет уве­рен­но­сти, что пой­мут, не извра­тят и не напи­шут «телегу» начальству.

Очень трудно рас­ше­ве­лить народ.

— Не каются они, ваше высо­ко­пре­по­до­бие. Одно фор­маль­ное пере­чис­ле­ние гре­хов. Я пере­числю грехи, а они за мной и повторят.

— Да знаю, что не каются. Меня этим не уди­вишь. Сорок лет служу.

— А что же делать?

— Терпи и служи. И раз­бе­рись, кто это у тебя доно­сами зани­ма­ется, и сде­лай так, чтобы она не доса­ждала архи­ерею. Одной рукой напи­сано. А то я с нее для начала возьму две тысячи за такси. Будет знать.

— Хоро­шая идея. Давайте при­гла­сим ее.

— Нет, ты уж сам давай. Я ника­ких раз­би­ра­тельств устра­и­вать не стану. Вижу тебя. И верю, что ты иерей правильный.

Он немного помол­чал, а потом, при­щу­рив­шись, спросил:

— А с тех мест за что тебя шуга­нули? Про пожар и кражу знаю, а с пер­вого при­хода за что тебя из чте­цов, а матушку из регентов?

— Да мы стали зна­мен­ный рас­пев вводить.

— Чудак. Это в селе? Хоть бы оби­ход нор­мально пели… Да и в горо­дах мало кто зна­мен­ный-то ува­жает. Я зна­мен­ное пение люблю, но его по совре­мен­ной жизни не при­вить. У людей души на иной лад настро­ены. Ото­всюду гро­хот да скре­жет адский. Да уго­лов­ные песенки либо что-нибудь про любовь, да поне­при­лич­нее и постраст­нее… Нет. Как ска­зал один питер­ский ста­рец, чтобы зна­менно петь, нужно зна­менно жить.

Бла­го­чин­ный немного помол­чал, рас­смат­ри­вая библиотеку.

— А фис­гар­мо­ния твоя зна­ме­ни­тая где?

— Вы и про фис­гар­мо­нию знаете!

Отец архи­манд­рит усмехнулся.

— Так, пока­зы­вай. Может, матушка и сыг­рает для гостя.

— Да мы ее еще не перевезли.

— Так пере­вози поско­рей. Я тебе и «газельку» гру­зо­вую дам. Я фис­гар­мо­нию люблю. Да не спо­до­бился достать. Играю на пиа­нино. Так что вези и зови в гости. Мы с твоей матуш­кой в четыре руки поиграем.

Отец Олег уди­вился и был рад такому пово­роту. Бла­го­чин­ный смот­рел на него весело.

— А больше ника­ких пре­ступ­ле­ний не совершил?

— Нет. Это все. Правда, может быть, мы кому-то не нра­вимся как люди.

— Это ладно. Мне вы как люди понра­ви­лись. А насчет того, чтобы народ каялся, — погоди. Ты тут без году неделя. Если не сбе­жишь в Москву, то, даст Бог, со вре­ме­нем и рас­то­пишь лед. А я тебе на про­ща­ние на твою мета­фору свою расскажу.

— Рас­ска­жите.

— Солнце к закату скло­ни­лось и раз­вол­но­ва­лось: кто же без него све­тить во мраке будет? Спра­ши­вает, а все мол­чат. Долго спра­ши­вало солнце. Все мол­чат, и только малень­кая лам­падка под ико­ной тихо отве­тила: «Поста­ра­юсь, как смогу». Вот и ты ста­райся. Свети пома­леньку. Только не уга­сай. И не скорби попу­сту. И не воз­но­сись. Ты ведь не солнце. Вот и свети в меру лам­падки. И помни, что народ у тебя про­стой. Так что давай без мета­фор. Будь проще.

Визит бла­го­чин­ного не только успо­коил отца Олега, а даже окры­лил. Он решил вообще не обли­чать Вален­тину, а подо­ждать, когда она сама пой­мет, что доносы — не луч­шее дело. Они с матуш­кой оби­дели ее тем, что рас­пу­стили хор. Надо бы ей какой-нибудь чин при­ду­мать. Какое-нибудь замет­ное дело. А пока ничего не при­ду­мал, то на бли­жай­шей литур­гии объ­явил о том, что назна­чает Вален­тину заме­сти­те­лем ста­ро­сты. Удив­ле­нию Вален­тины не было пре­дела. После службы ста­ро­ста пыта­лась выяс­нить, в чем будут заклю­чаться обя­зан­но­сти ее заме­сти­тель­ницы. Батюшка отве­тил неопре­де­ленно и без осо­бых раз­ду­мий ска­зал, что дел на при­ходе скоро будет много, а пер­вое, что он пору­чает Вален­тине, — орга­ни­зо­вать палом­ни­че­ство в Тро­ице-Сер­ги­еву лавру. Вер­нее, запи­сать жела­ю­щих. О дета­лях обе­щал пого­во­рить с ней на неделе. Он вышел из храма, а ста­ро­ста с Вален­ти­ной и Анто­ни­ной оста­лись в храме на уборку.

Батюшка уже подъ­ез­жал на своем «жигу­ленке» к мага­зину, где его ждала матушка, ушед­шая из храма раньше его, и вдруг вспом­нил, что забыл в алтаре теле­фон. Вот неза­дача! При­шлось вернуться.

Вален­тина с Анто­ни­ной сто­яли пере­гнув­шись через барьер, за кото­рым сидела Агрип­пина Сте­па­новна, и с жаром что-то обсуж­дали. Отца Олега они не заме­тили, и он тихонько вошел в алтарь через дья­кон­ские двери. Теле­фон лежал на под­окон­нике. Батюшка взял его и повер­нулся, чтобы выйти, но неожи­данно услы­шал нечто, что заста­вило его задер­жаться. Анто­нина гневно выго­ва­ри­вала Вален­тине: «Ты дума­ешь, люди тебе спа­сибо ска­жут за твои письма?!»

— Да ладно тебе, — огрыз­ну­лась та. — Чего уду­мала. Какие письма?

— А такие. Верка-то все ска­зы­вала. Как ты мит­ро­по­литу жалобы на нашего батюшку пишешь. И ее при­стег­нула сочинять.

— А что, не правда? Я правду пишу. Он тут всяко мелет. Его и понять нельзя. Отец Михаил моле­бен отслу­жит — и домой. А этот раз­во­дит тут турусы. И к чему при­зы­вает, не понять.

– А чего пони­мать. Он гово­рит, каяться надо. А мы не каемся. Клуб себе при­ду­мали. Ходят кому не лень. Может, и в Бога не веруют, а ходят.

— Да откуда ты зна­ешь, кто верует, а кто нет. Сама-то ты в кого веруешь?

— Я-то в Гос­пода нашего верую. А Гос­подь ска­зал, надо каяться. Вот ты, Валь, и покайся батюшке, что кля­узы пишешь.

— Вот еще. Чего удумала.

— Так зачем ты тогда в цер­ковь ходишь! Батюшке гадишь и каяться не хочешь.

— То мое дело.

— Да не твое, а наше. Мы, как батюшка гово­рит, одно тело. Мы один орга­низм духов­ный. И если ты в этот орга­низм дерьма наклала, то мы его и вытрях­нем. Если не покаешься.

— Ты погоди гро­зить. А то я тебе такого устрою! Сама-то больно каешься.

— Я‑то каюсь. А у меня и таких заслуг перед бесом нет, как у тебя. Ты мужи­ков-то полрай­она пропустила.

— А твое какое дело? Я в том покаялась.

— А как кая­лась? Поди, ска­зала: «Грешна по блуд­ной части» — и все.

— А тебе-то что?..

— Так какое с того покаяние.

— Да такое…

— А ты пальцы загибала?

— Какие пальцы? — А вот с тем-то да тем-то… Глав­ного агро­нома бы помянула.

— Да молчи ты…

— Да у ней паль­цов-то не хва­тит ни на руках, ни на ногах, — засме­я­лась староста.

— Вы сами-то хороши. У тебя, Сте­па­новна, тоже Кузь­мич был после смерти мужа.

— А я молчу. Да и созна­лась в том.

— Чо созна­лась. Анто­нина вон с батюш­кой слезу тре­буют. Ты поплакала-то?

— А чего пла­кать. Кузь­мич мужик-то справ­ный был. Непью­щий. Не оби­дел ни разу. Я его тоже.

— А все ж блуд, — вздох­нула Антонина.

— Блуд-то, он раз­ный, — оправ­ды­ва­лась Сте­па­новна. — Сошлась с хоро­шим чело­ве­ком. Он вдо­вец. Я вдова. С ним жила честно. Я, по правде, и не знаю, как тут каяться. Сва­дьбу что ль надо было с гар­мош­кой аль под венец! Нам же уж по шесть­де­сят было. Я долго отка­зы­ва­лась. Перед вну­ками срам. А он: оди­ноко мне, хоть в петлю лезь. Так что тут как погля­деть. Один ска­жет: душу погу­била в грехе, дру­гой: чело­века от петли спасла.

— Ну, уж от петли.

— Фор­менно от петли. Тоск­ливо жил. Хотел уда­виться. Так что не знаю, какое пока­я­ние мне батюшке при­не­сти. Рас­ска­зать все — так он сам гово­рит: мне не исто­рии нужны, а сердца ваши. А сердце мое теперь по двум моим мужи­кам тос­кует. И молюсь я за них. А что не вен­чано про­жила, так то Гос­подь раз­бе­рет. А и где вен­чаться-то было? В клубе, что ль? Может, собе­русь да слезно и пока­юсь. Рюмочку для слезы и для храб­ро­сти про­пущу — и на исповедь.

С минуту помол­чали. Отец Олег хотел выйти, но тут Вален­тина сер­дито набро­си­лась на Антонину:

— А что ты вообще пони­ма­ешь?! Каяться. Тебе хорошо. У тебя ни кожи, ни рожи. И смо­лоду страш­ная была. А меня парни чуть не с пеле­нок зазы­вали. На тебя бы столько вни­ма­ния, так еще бы погля­дели, какая ты свя­тоша. Мужики к тебе не лезли — на тебе и греха нет. А ко мне лезли. Дума­ешь, легко по моло­до­сти удер­жаться? Так я и слова такого не знала — «грех».

Жила, как все жили. А кто у нас себя греш­ни­цами счи­тал? Кто? Хоть одну бабу назови.

— Моя мать, — тихо вздох­нула Антонина.

— Она-то что? Она и не у нас в селе жила. Мы о ней ничего не знаем.

— Она, покой­ница. Цар­ство ей Небес­ное… До самой смерти чемо­дан с кир­пи­чами носила.

— Какой еще чемодан?

Анто­нина всхлип­нула, утерла нос передником.

— За грех убий­ства. Бра­тик у меня был Яшенька. Крот­кий, слав­ный. Божие дите. А маль­чишки все драз­нили и коло­тили его за то, что он в их про­ка­зах не участ­во­вал. Тру­сом обзы­вали. Они, как яблоки поспе­вать нач­нут, чисто грачи на дере­вьях сидят.

— Понят­ное дело. Я и сама по чужим садам лазала, — пере­била ее Вален­тина. — И стекла в школе били, и сарай подо­жгли вред­ной Аку­лине, и белье могли с вере­вок сорвать да в грязь. Корову у Кор­кина хво­стом к хво­сту лошади при­вя­зали. Да чего там… про­каза на про­казе. Хули­га­нье сплош­ное. А Яшенька все с мам­кой сидел. Вот они его одна­жды пой­мали и гово­рят: «Иди у Кис­ля­ко­вой огурцы сорви». Мешок дали. «А не нарвешь — мы тебе уши обо­рвем да нако­сты­ляем. Иди, не трусь». Яшенька и пополз по ого­роду, чтобы не быть тру­сом. А Пет­ровна-то Кис­ля­кова у окна сидит. Видит Яшеньку-то. Он только огу­рец сорвал, а она уже бежит с кочер­гой. Ну, он деру. А она орет на всю деревню: «Ворюга про­кля­тый!» А он-то, бед­ный… Ему и огурцы-то даром не нужны. Своих полно. Он-то битья маль­чи­шек испу­гался. Во двор забег, а мамка-то наша выско­чила из избы. Что за гром с сосед­ского ого­рода? А Пет­ровна ей и орет: «Тихоня-то твой вор понос­ный. Огурцы мои скрал». А маменька-то, Цар­ство ей Небес­ное, схва­тила лучину от дранки. Изба-то дран­кой крыта. Шифе­ров-то не было. Да этой лучи­ной и шлеп­нула его по голове. А в лучине-то гвоздь ржа­вый. Да как раз в ямочку, что в голове. В темечко. Яшенька упал, нож­ками задры­гал и затих.

— И что,убила?

Анто­нина опять всхлип­нула и кивнула.

— Насмерть убила?

— Убила мать сыночка. Бра­тика моего крот­кого… За огу­рец. Свою надежу. Нас-то девок пятеро и один брат. Что там было… И суд был. Гово­рят, вот вре­мена суро­вые были. Суро­вые. И жили впро­го­лодь. Ника­ких «доши­ра­ков» в лав­ках не про­да­вали, чтоб за три минуты суп был. Жид­ким щам рады были до смерти. Траву для коро­вушки по кана­вам сер­пом резали. Я режу, а Валюшка четы­рех годов на страже стоит. Чтоб никто не уви­дел. А пой­мают — отбе­рут. И позор. И поса­дят. А все равно резали. Куда денешься. Корова — не наш брат, чтоб уго­во­рить не есть вовсе… Да вы помните.

— Чего не пом­нить. У меня самой мать на три года поса­дили за траву — кол­хоз­ное добро, — под­дак­нула Вален­тина. — Ну, дальше-то что? Не тяни.

— Так вот, со всем своим суров­ством, судья мать-то отпу­стил, да еще и тайно ей потом денег сунул на похо­роны. А маль­чи­шек-то, что под­били Яшеньку, нака­зал. Самых заво­дил глав­ных в коло­нию для мало­ле­ток. А маменька… Суд чело­ве­че­ский одно. А она сама себя крепко осу­дила. Ела потом по куску хлеба в день да водицы кру­жечку. И так целый год. В чем только душа дер­жа­лась. Работы-то с пяте­рыми! Мы, конечно, помо­гали. А все одно — только пово­ра­чи­вайся. И в кол­хозе, и дома. А потом сва­ли­лась она. Язва пошла — чуть не померла. Исто­ще­ние — довела себя. Опре­де­лили ей инва­лид­ность. Так вот тогда она и при­ду­мала себе чемо­дан. Нагру­зила кам­нями и повсюду с ним. Это с язвой-то. А еще при­ду­мала себе тай­ные подвиги: по ночам обще­ствен­ные работы делала. Мост у нас про­ва­лился. Так она и почи­нила. Откуда силы! Да как она бревна-то достала. Явно из леса. Ведь и поса­дить могли. Это потом мы узнали: ей Сашка-дура­чок помо­гал. У него силища была ахо­вая. Когда элек­три­че­ство тянули, мужики столбы носили. Один столб вше­сте­ром. А Сашка взва­ли­вал на плечо столб да вер­сту без пере­дыху один нес. Он и помо­гал. Она и вдо­вам втайне помочь тво­рила. Иной раз по неделе дома не было — все чего-то людям делала. Еще спала в поле. Прямо на земле. А дома — не знаю, спала ли. Всю ночь лам­пада горела да голо­вой об пол буха­лась. Да плач слы­шен: «Гос­поди, про­сти окаянную!»

Так она по Яшеньке уби­ва­лась. А потом успо­ко­и­лась маленько. Мы уже под­росли, по дому все сами делали, а Люд­мила — стар­шая — уже и рабо­тать пошла.

Заду­мала маменька до Киева дойти. Ногами сво­ими. Попро­ща­лась с нами…

— Это с кирпичами?

— Нет, чемо­дан на сей раз оста­вила. Попро­ща­лась с нами, бла­го­сло­вила и ушла. Целый год мы ее не видели. Вер­ну­лась. Гово­рит, видела Яшеньку в свет­лых одеж­дах. Сидит у ног Матери Божией и вено­чек из цве­тов пле­тет. А цветы эти кра­соты — не рас­ска­зать. А про­стил ли меня Гос­подь, не знаю. А Яшеньку при­нял в Свои свет­лые оби­тели. Это ей киев­ские угод­ники пока­зали. Там в пеще­рах у нее виде­ние было. Месяц за бро­дяж­ни­че­ство в тюрьме отси­дела. Били несколько раз крепко… Может, и про­стил ее Гос­подь. Про свое бого­мо­лье нам не ска­зы­вала. Да мы бы и не поняли. Мы-то, дурехи, думали, что маменька наша с горя-то с ума сошла. И народ-то ей хоть и сочув­ство­вал, но все чок­ну­той про­зы­вали. Мы чемо­дан ейный в печке сожгли. А кир­пичи на дворе гор­кой сло­жили. Так она дру­гой себе из фане­рок сотво­рила. Нало­жила кир­пи­чей и снова с ним захо­дила. Так с ним в руках и рух­нула. Язва откры­лась. До боль­ницы два­дцать верст. Пока довезли, она и померла. Цар­ство ей Небесное!

Все пере­кре­сти­лись и затихли. Долго сто­яла тишина. Потом ста­ро­ста Агрип­пина Сте­па­новна подо­шла и поце­ло­вала Анто­нину в щеку. При­жала к себе и всплакнула:

— Какая жизнь… Как мы, бабоньки, жили. А матушка твоя… Мы и не знали.

— Дак она тогда не в нашем рай­оне жила, — стала опять пере­чить Валентина.

— Надо бы нам, сестры, поду­мать. Каяться не умеем, так что-то хоро­шее надо делать, — про­дол­жала ста­ро­ста. — Вон у Марины Бере­сто­вой дети обо­рванцы. Неужто не най­дем, чем им срам прикрыть.

— Дак Маринка пья­ница, — фырк­нула Валентина.

— А дети-то при чем? Я вот пойду, соберу одежду для них.

— Да мало ли народа бед­ствует. Давайте и к Ольге Дува­х­и­ной захо­дить. Ведь болеет давно.

— Дак она ж ведьма. И не скры­вает. К ней пой­дешь — она такого тебе нацеп­ляет, — опять воз­му­ти­лась Валентина.

— Нет, бабоньки, чтоб цер­ковь наша дей­стви­тельно была не клу­бом, а Домом Божиим, давайте делать доб­рые дела, — ска­зала Антонина.

— А у нас денег — дай Бог до пен­сии дотя­нуть, — опять огрыз­ну­лась Валентина.

— Да чего ты-то нудишь. Много ли нам, ста­ру­хам, надо. Овощ свой. Одну-дру­гую кон­серву купила — и хва­тит, — отмах­ну­лась Степановна.

— А мясца купить? — не успо­ка­и­ва­лась Валентина.

— По нашим годам уже давно пора от мяса отказаться.

— А хотца порой.

— Хотца — пере­хотца. Вот и сотвори малый подвиг. Пере­терпи. А денюжку на бед­ных. Да и не полезно мясо-то.

— Да что вы про мясо-то, — пере­била их Анто­нина. — У нас батюшка копейки полу­чает. А у него пятеро. В Москву ездит на требы. А шутка ли мотаться. Без семьи и дорога денег стоит. Давайте ему больше помогать.

— Дак помо­гаем. Я вон все­гда на канун то кар­тошки, то моркошки.

— Мор­кошки. Надо чего-то посу­ще­ствен­ней. Давайте думать. Вон у Рома­новны сын в Питере боль­шой началь­ник по стро­и­тель­ству. Надо уго­во­рить ее настро­ить сына, чтоб он деся­тину на наш храм да на батюшку высылал.

— Дак деся­тина-то, поди, мил­ли­о­ном запахнет.

— Да хоть трил­ли­о­ном. Он, стер­вец, пер­вым хули­га­ном был. А родина ему бес­платно обра­зо­ва­ние дала. Выучился на народ­ные деньги. Пусть совесть имеет, — выпа­лила Валентина.

Тут уж отец Олег не выдер­жал и вышел из алтаря. Все ахнули.

— Батюшка, вы ведь ушодцы. Когда ж вы вернулись?

— Ушодцы, да при­шодцы, — улыб­нулся отец Олег. — Вы так скло­ни­лись над Агрип­пи­ной Сте­па­нов­ной и увлек­лись, что не заме­тили меня. А я вдоль сте­ночки да в алтарь.

— Так вы все слышали?

— Каюсь, слышал.

— Стыд-то какой. Мы ведь про блуд наш сказывали.

— Про это мимо ушей про­ле­тело. А вот про мать да чемо­дан с кир­пи­чами слу­шал затаив дыха­ние. Очень меня эта исто­рия тро­нула. А насчет ведьмы — не спе­шите судить. Может, это наговоры.

— Да какие, батюшка, наго­воры. К ней вся губер­ния ездит. Заго­воры-при­го­воры. Кол­дует она. И поме­реть не может. Ей уж давно за 80.

— Какие 80. Ей уж 90.

— И все-таки… Где она живет? Надо зайти. Может, покается.

Сте­па­новна при­ня­лась объ­яс­нять, как найти избу Дува­х­и­ной. А Вален­тина с Анто­ни­ной стали шеп­таться: «Вот срам-то. Слы­хал все!»

— Да не слы­хал. Сам же ска­зал. Да и неин­те­ресно про блуд уста­рев­ших бабок слушать.

Повзды­хали. Отец Олег повер­нулся к Анто­нине: «Как звали вашу матушку?»

— Фек­лой.

— Ред­кое нынче имя. Будем молиться о Фекле. И вашем братце Яшеньке.

Анто­нина ухва­тила батюш­кину руку и крепко поце­ло­вала ее.

— Спаси вас Гос­поди, батюшка.

Отец Олег помол­чал немного.

— Да, рас­ска­зали вы исто­рию. У Стен­даля и Золя такое не найдешь.

Он попро­щался. Бла­го­сло­вил своих при­хо­жа­нок. Сего­дня он делал это с боль­шим чув­ством: мед­ленно, задер­жи­вая на несколько секунд пальцы у лбов, покорно скло­нив­шихся перед ним. И как нико­гда прежде почув­ство­вал силь­ное состра­да­ние и любовь к этим бед­ным жен­щи­нам. Какая вели­кая милость даро­вана ему Гос­по­дом. Уте­шать эти пере­пол­нен­ные горем души, напол­нять их надеж­дой на прощение.

Он оста­но­вился на пло­щадке перед хра­мом, недавно засте­лен­ной бетон­ными пли­тами — остат­ками стен разо­рен­ной пти­це­фермы. Справа под древними сос­нами вид­не­лись могилы с пира­мид­ками, наверху кото­рых тор­чали серые, неко­гда крас­ные звезды. Были и могилы с кре­стами: дере­вян­ными и метал­ли­че­скими, сва­рен­ными из водо­про­вод­ных труб. Перед цен­траль­ной аллеей еще недавно воз­вы­шался памят­ник герою Оте­че­ствен­ной войны, уро­женцу села Сос­но­гор­ского. Теперь он словно умень­шился в раз­ме­рах и был заго­ро­жен махи­ной из чер­ного мра­мора — пли­той с изоб­ра­жен­ным во всю ее высоту конем. Конь словно выбе­жал из чер­ных дым­ча­тых далей и замер под порт­ре­том извест­ного на всю округу цыган­ского барона.

Отец Олег пере­кре­стился на храм и пошел по тро­пинке к своим ста­рень­ким «жигу­лям».

А в храме три подруги гово­рили о том, что с батюш­кой им все же повезло. Какой он умный и сер­деч­ный. И теперь они будут ему усердно помогать.

Вален­тина сде­лала зем­ной поклон перед рас­пя­тием, выпря­ми­лась и вдруг грузно упала, рыдая в голос. Уте­шали ее долго. А потом и сами раз­ре­ве­лись. Вален­тина успо­ко­и­лась первой.

Она сняла пла­ток, утерла им слезы.

— Ну, Тонька, собака не куса­ная. Довела!

Потом громко шмыг­нула носом и удив­ленно произнесла:

— А чего это он в конце ска­зал про золу? Где он ее уви­дел? Все в храме чисто. Да и печку уж два месяца не топили.