Для начала стоит уточнить, что это не статья, направленная на интертеймент, а в прямом значении академическое эссе, написанное мной для СПБГУ. Попрошу особо придирчивых читателей обратить внимание на то, что инструментарий Дзена не позволяет вставлять сноски, поэтому вся использованная литература исключительно в конце.
Принято считать, что для литературы XX век — век антиутопии. По крайней мере, в этом нас уверяет А. Зверев: «ХХ век был для литературы, среди многого иного, веком антиутопий» . В целом, не согласиться с этим утверждением довольно сложно, особенно в контексте отечественной антиутопии. Именно в это время написаны тексты, ставшие своего рода столпами жанра, например: «Мы» Е. Замятина, «Котлован» А. Платонова, пьесы М. Булгакова, «Говорит Москва» Ю. Даниэля, «Остров Крым» В. Аксенова и др. Под термином «антиутопия» принято считать «художественную модель осуществленного утопического идеала, демонстрирующую последствия социальноутопических преобразований» или же утверждение того, что антиутопия - «не просто негативная утопия, а отрицание самой идеи утопии, самой утопической ориентации» . Тем не менее, эти формулировки не дают достаточных оснований, чтобы закрыть вопрос терминологического характера: насколько стоит отождествлять, либо разграничивать понятия «антиутопия», «дистопия», «негативная утопия» и тд.
Исследователь А. Ю. Смирнов в своей работе «Русская литературная антиутопия рубежа ХХ-ХХІ вв.(проблема типологии)» предлагает разграничивать антиутопию и дистопию, характеризуя первое как: «в основе антиутопии лежит неудачный социальный эксперимент, имеющий целью создание идеального общества. При этом произведения антиутопического характера направлены на дискредитацию утопического мышления, показывая бесплодность утопической мечты и инспирируемых ею проектов по переустройству общества» , определяет дистопию как: «Дистопия же абсолютизирует деструктивные тенденции в развитии современной цивилизации, представляя собой футурологический сценарий возможной катастрофы, не имеющей ничего общего с социальным экспериментом в антиутопии» . Таким образом, главное отличие в том, что в антиутопии главная задача автора — показать несостоятельность утопической модели мира, а в дистопии — создать общество, включающее в себя исключительно негативные аспекты. Смирнов предлагает считать дистопию типологической разновидностью антиутопии, но не самостоятельным жанром.
Я согласен с позицией исследователя Смирнова А. Ю., поскольку считаю, что расширить типологию — один из вариантов решения проблемы жанровой дифференциации, поскольку найти разновидность на базе общих вхождение какого-либо рода оказывается более простой задачей, чем создать категорию, отличную от иной.
Поскольку терминологический вопрос остается актуальным, я бы определил жанр таким образом: антиутопия — есть своего рода защитный механизм, вызванный трагичным опытом развития истории общества. Взгляд на утопичные концепции как бы пост-фактум осознавая их несостоятельность и неприменимость к действительности; антиутопия — литература протеста. Литература высвобождения из-под власти агрессора, навязывающего деструктивный (однако, как посмотреть, очень условно) порядок жизни. Считаю это определение вполне уместным, например, исследователь Дзаурова Х. С. в своей работе «Становление жанра «антиутопия» в русской литературе 20 века» заявляет схожую позицию: «антиутопия возможна там, где существует противостояние какому-либо идеологическому догмату. В ней реализуются в первую очередь функции предупреждения, предостережения. Антиутопический конфликт представляет собой конфликт между тоталитарным режимом и личностью героя».
В рамках моего эссе приходится говорить именно о работах, которые относится конкретно к термину «антиутопия», исключая авторские новообразования, вроде «роман предупреждение».
Задавшись вопросом, почему так произошло, откуда появилась эта литература, для кого она пишется, А. Зверев ответил так: «Оно нуждалось в антиутопиях, чтобы осознать себя» , объясняя свои слова особенностями культурных, исторических реалий XX века. Все в той же работе Зверев пишет: «Антиутопии ХХ века родились не из теоретических размышлений о вероятном, но из наблюдения над текущим, над историей, ломавшейся круто и драматически».
Рассматриваемый литературный жанр развивался крайне стремительно. Я выделяю два периода отечественной антиутопии XX века: первый период — ранний (20-40е гг.). К этому периоду отношу «Мы» Замятина и «Котлован» А. Платонова как своего рода первопроходцев жанра. Для текстов этого периода было характерно устремление на будущее, авторы будто пытались предупредить об опасности выбранного для социального развития пути, показать, куда этот путь может привести.
Второй же период — поздний (50-70е гг.) включает в себя тексты Войновича, Аксенова, Даниэля и др. Авторы «поздней антиутопии» фокусируют свое внимание на результате исторического развития, тексты нацелены на конкретную, актуальную действительность. Можно сказать, что они используют ретроспективный подход, обращаясь к прошлому, чтобы аргументировать событийность настоящего.
Важно обратить внимание на то, что все эти тексты писались в эпоху тотальной цензуры, это вынуждало авторов выдумывать миры, обращаться к фантастике. Тем не менее, несмотря на попытки писателей «маскировать» свою позицию в «условно реальном» пространстве, многие тексты были опубликованы только после падения «железного занавеса», в период перестройки. До этого антиутопия на пост-советском пространстве распространялась очень локально, исключительно самиздатом.
Я убежден, что исторический фактор сыграл немаловажную роль в популяризации антиутопии на пост-советском пространстве. Писатели «первой волны» были воспитаны в период нарастающего культа личности Иосифа Сталина, они были свидетелями перемен в социальном и культурном устоях жизни страны. Можно сказать, что трагические наблюдения дали им почву для осмысления пути своей Родины, объект для критики.
Писатели «второй волны» столкнулись с крушением надежд на «оттепель». Вся страна уповала на то, что это время принесет свободу личности, однако этого не произошло, человек не перестал быть жертвой политической системы.
Более подробно рассмотрим два текста: первой половины XX века и второй, соответственно.
Поскольку роман Е. Замятина «Мы» был досконально изучен и множество раз описан многими исследователями, я хотел бы обратиться к тексту А. Платонова «Котлован», который нахожу не менее значимым для становления и развития отечественной антиутопии.
Для начала стоит обратить внимание на название повести. Котлован — символ несбыточных желаний правящего руководства. Пытаясь построить дом, — то самое новое общество, которое строится на руинах старого, не ведая, отрицая законы и традиции прошлого, герои останавливаются только на вырытой в земле яме, в которой в последствии хоронят свое будущее.
Повесть посвящена строительству нового общества, процессу принудительной коллективизации и затрагивает проблемы социального взаимодействия, перехода к иной модели поведения. Идеи социализма расслаивают общество, даже интеллигенция в лице Прушевского переживает не лучшее время: «Мною пользуются, но мне никто не рад» - герой пребывает в состоянии душевного убытка, желает самоубиться из-за собственной неспособности повлиять на развитие, как-либо пресечь грядущие перемены. Персонаж с говорящей фамилией Козлов, которая характеризует его самым прямым образом, не умевший ничего и ни к чему не способный, напротив, становится нужен системе, в качестве агитатора. Платонов, кажется, нарочно описывает Козлова так, чтобы читатель понимал, что ему не нужно сопереживать, высказывая таким образом свою авторскую позицию. В целом, можно сказать, что Платонов находит идеи Большевиков крайне абсурдными, прозаик доносит это через Прушевского, когда тому в голову приходит сравнение строившегося дома с Вавилонской башней. Построить такой дом, чтобы вместить туда всех — утопичный лозунг, который невозможно реализовать. Утопичность социалистических идей скрашивается выбранным для строительства подходом, предполагающим агрессию, враждебность и агитацию. Вся суть человека нового общества заключена в классовой борьбе, пламя которой нужно постоянно питать. Помимо очевидного конфликта, который заключен в развитии от старого к новому, в тексте скрыт еще один. Этот скрытый конфликт отражает чувства людей, неспособных ни принять новый порядок, ни противостоять ему. Действие начинается с того, что один из героев, а именно Вощев, задумавшись о сути происходящего, выражая свое желание мыслить, сталкивается с пресечением этого желания, а в последствии с увольнением. В поиске новой работы герой бредет по дороге, останавливаясь на ночёвку в яме, ямой этой оказывается котлован, который вырыли для строительства нового высотного дома.
Композиционно «Котлован» делится на две части, включенных в единый хронотоп: городскую и деревенскую. Городская линия повествует нам о строительстве непосредственно котлована, демонстрируя людей, которые собираются или уже переступили за черту «новой» жизни. Деревенская же демонстрирует неприятие людьми перемен, жестокость методов строительства нового общества, заостряет внимание на моральных устоях героев. Текст закольцован, начинается и заканчивается описанием котлована, что намекает нам на явную цикличность, бесконечность, даже безысходность процесса.
Текст А. Платонова включает в себя элементы, направляющие читателя на определенный ассоциативный ряд, рисующие стилистические образы. По А. Н. Веселовскому: «Мотивы, как стилистические образы, — это нервные узлы, прикосновение к которым будит в нас определенные ряды образов» . В отношении описываемых элементов вполне уместно рассматривать мотивный комплекс. Так мотивный комплекс в тексте Платонова состоит из таких мотивов как: мотив странствия, смерти, сиротства и поиска истины. Рассматривать эти мотивы отдельно не имеет никакого смысла, поскольку они не будут передавать полноту описываемых действий. П. С. Иванов утверждает: «мотивный комплекс – это специфическое единство». Как правило, мотивные комплексы амбивалентны. Так в «Котловане», например, мотив жизни и смерти имеет неоднозначное, амбивалентное значение. Руководствуясь описываемым приемом, автор погружает нас в диссоциативные, унылые, бедственные реалии, которые кажутся нам гармоничными.
Творчеству А. Платонова характерен герой-странник, «Котлован» не стал исключением. На первый взгляд образ Вощева может показаться нетипичным, однако, обращаясь к началу текста, мы понимаем, что перед нами типичным мотив метафоризированной дороги (символ жизненного пути), двигаясь по которой герой останавливается в котловане. Более того, с помощью образа дороги, по которой передвигается Вощев, Платонов включает в единое пространство две точки: деревню и город. Л. Г. Бабенко утверждает: «Пространство повести «Котлован» политопическое, оно «организуется вокруг двух и более точек локализации событий, создается расстояниями между этими точками. Для формирования такого текстового пространства важны идеи расстояний, идея перемещения из одной точки в другую (пространство дороги)».
Немаловажным для повествования становится образ Насти. Эта маленькая девочка олицетворяет будущее, к которому стремятся социалисты. Кроме того, она ассоциируется с идеей преемственности поколений, это еще один амбивалентный элемент, потому как стройка на руинах отрицает эту преемственность, но образ светлой девочки идеализирует эту идею. На протяжении повести она призывает к раскулачиванию крестьян, поскольку мать учила ее во всем поддерживать советскую власть. Строители дарят Насте гробы, отобранные у крестьян, которые она использует как ящики для игрушек. Таким образом Платонов подчеркивает положение крестьян в классовой борьбе, указывает на потерю моральных ориентиров. Смерть Настеньки символизирует падение большевистских идеалов, смерть какой-либо надежды на новое общество, полностью перечеркивает способность к преемственности этого общества. Этим жестом автор заявляет, что не верит в жизнеспособность подобного социального строя.
Писатель обладает удивительной способностью включить в столь безжизненное пространство настолько реальных и живых персонажей, вроде Чиклина, в лице которого каждый читатель может узнать многих знакомых. Чиклин — человек добрый, но крайне ведомый, неспособный к размышлению. То же можно сказать и о Сафронове, пусть эти персонажи обладают своей историей, но фактурно они похожи, оба хотят верить, будь то вера в постоянство или вера в правильность советских идей. Они олицетворяют пролетарский класс, который существует где-то вне литературного контекста, но интертекстуально или даже экстратекстуально (термин встречается в работах О. В. Богдановой) связывающий «Котлован» с реальным историческим действием. Они не действуют напрямую, не способствуют и не противостоят, только существуют.
В конце повести Сафронов и Козлов, получив приказ помочь в раскулачивании крестьян, погибают, им на смену отправляются Вощев и Чиклин. Когда те прибыли в деревню, кулаки устали сопротивляться и добровольно сдались. Пока герои были заняты в деревне, Настя, в которой был заключен символ светлого будущего, заболела и умерла. Чиклин сделал девочке гроб из камня, чтобы ее никто больше не тревожил. Платонов указывает на то, каким будет будущее, если вовремя не одуматься от навязчивой идеи советского социализма.
«Котлован» – это текст предупреждение. Платонов в текстовой зарисовке делится своими размышлениями о том, куда движется советская власть. Жанр антиутопии теснится здесь вместе с извращенными утопичными идеями. Можно сказать, что текст наделен двойственной референцией, оценка действий и восприятие мотивов напрямую зависит от идеологии читателя. Однако, считаю «Котлован» Платонова хорошим экспериментом на пути к тому, чтобы в эпоху тотальной цензуры манифестировать «неугодную» позицию, транслировать неудобное для партии мнение. Несомненно, повесть повлияла на развитие жанра антиутопии в русской литературе.
В качестве представителей второго периода отечественной антиутопии XX века я решил обратиться к текстам Ю. Даниэля «Говорит Москва» и В. Аксенова «Остров Крым».
Роман «Говорит Москва» начинается нетипично, для отечественной беллетристики, перед нами предстает один из главных персонажей антиутопии, он же символ несвободы — радиовещатель, через который диктор передает сообщение: «Говорит Москва, — произнесло радио, — говорит Москва. Передаем Указ Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик от 16 июля 1960 года. В связи с растущим благосостоянием… навстречу пожеланиям широких масс трудящихся… объявить воскресенье 10 августа 1960 года Днем открытых убийств. В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан». Из этих слов мы видим, что Даниэль, как и Платонов характеризует природу советской власти как агрессивную, бескомпромиссную, жестокую и кровавую. Тем не менее, в отличие от Платонова, для Даниэля эта природа (тоталитаризм) — не форма советской власти, не рука, нависшая над каждым, не кулаки, а идея, некий психологический процесс, явление, отравляющее сознание масс.
Именно роман Ю. Даниэля положил основу для популярного в поп-культуре выражения «убить в себе государство», после «Говорит Москва» люди перестали воспринимать государство и государственное влияние как нечто материальное, от чего можно отдалиться или зашторить окно, чтобы оно не увидело тебя за чем-то «неугодным». Общество осознало, что государство находится в каждом из его отдельных представителей, манипулируя им изнутри. Педологические собрания 60-х гг. разрабатывали программы для патриотизации школьников, агитации наставляли прохожих на «правильные» мысли и т. д. В культурном сознании отечественного человека открывается новая веха, заставившая осознавать индивидуумов собственную психологическую внушаемость. Таким образом мы можем утверждать о важности жанра антиутопии. Несмотря на то, что он не успел еще устояться в отечественной беллетристике, антиутопичная литература уже успела внести весомый вклад в развитие отечественной культуры.
Как и в «Котловане» А. Платонова, в «Москве» имеет место быть классовая борьба, роль в которой определяется отношением героев к «дню открытых убийств». Так, например, главный герой романа Анатолий Карцев обращает внимание на эту проблему, как и в случае с Вощевым, Карцев раздумывает о правильности убийств, о возможной несостоятельности тоталитарного строя общества, в котором он живет. Чупров и Арбатов, напротив, говорят о том, что «люди — есть звери», дополняя это тем, что: «Скоро звери единственным связующим звеном, единственной точкой соприкосновения между людьми будут. Звери, молодые люди, это не просто животные, это носители хранилища духовного начала». В тексте Даниэля не единожды встречается аллегория «люди — звери», она проходит лейтмотивом от начала и до конца произведения. Автор использует сатиру, чтобы высмеять подобные идеи, показать всю дикость человека, руководствующегося животными инстинктами.
Услышав объявление о начале «дня открытых убийств», Карцев впадает в ужас, его пугает «нормальность» этого явления, он наблюдает за обществом, в котором, как может показаться, ничего не происходило, будто убийство — рядовое дело. Анатолий воспринимает окружающий его мир как нечто абсурдное. В этом непонимании «нормальности» происходящего и заключен весь трагизм романа: страшно перестать сожалеть и не сожалеть об этом.
По мнению автора, именно человеческая неспособность противостоять тоталитарному режиму, халатность, рабский дух — причины существования тоталитаризма. Таким образом, в романе помимо архитипичного конфликта «личность — государство», существует конфликт между личностью и обществом, приспособившемся к условиям жизни, диктуемым партией. Кроме того, повествование от первого лица помогает сфокусировать внимание на внутреннем конфликте героя, который взрослеет и ищет в себе человечность на протяжении всего повествования. Карцев меняется, проходит тяжелый путь от единогласия до идеи спасения мира. Несмотря на окружающее безрассудство и тотальное безразличие окружающего его мира, Анатолий руководствуется принципами человечности, не позволяет себе смириться с насилием, не наблюдать в человеке зверя.
Даниэль, в отличие от Платонова или Замятина не говорит о будущем, не предупреждает о том, какое возможное будущее может ждать общество, если оно пойдет не по правильному пути. Автор заявляет: общество уже сейчас, в настоящем находится на краю, стоит перед бездной, и единственный шанс на спасение кроется внутри человека, в его душе. Он предлагает каждому пройти путь главного героя романа, спастись от равнодушия и страха перед бездушной системой.
Примечательно, что несмотря на, казалось бы, «худшее общество», описанное в романе, я не считаю, что перед нами вовсе не дистопия, поскольку в обществе все еще существует надежда, моральный ориентир, который горит в душе Анатолия. Автор оставляет надежду на спасение, указывает верный путь, демонстрирует, как по нему идти. Перед нами самая настоящая антиутопия, которая развернулась в едва ли не исторической действительности советского союза 30-х гг.
Если «Котлован» Платонова — типичный представитель антиутопии XX века, «Говорит Москва» — антиутопия, в которой можно разглядеть дистопию, то роман «Остров Крым» В. Аксенова — нечто действительно нетипичное, экспериментальное. «Остров» объединил в себе антиутопию и утопию, фантастическое начало и реальную действительность. Можно сказать, что произведение Аксёнова является исключением из тезиса о том, что антиутопия второй половины XX века не прогнозирует будущее, а повествует о настоящем, поскольку реальность, воссозданная автором в романе, существует одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Писатель анализирует прошлое, описывает несостоятельность настоящего и прогнозирует возможные пути развития будущего, поднимая вопросы того, что бы было, если бы в 20-х гг. победили не красные, а белые.
Действие романа происходит в мире, который является историческим допущением. Белые не отдали Крым, и он стал процветающим островным государством. Крым представляет в романе цивилизованное западное государство, которое противопоставлено материку развитого социализма — СССР.
Аксенов строит восприятие описания двух цивилизаций посредством контрастов. Если в Крыму свобода и благополучие, то в СССР господствует подчинение и нищета. На Острове царит «сверхизобилие гастрономических аркад», в Союзе же в магазинах «один сорт конфет, влажные вафли, сорт печенья, рыбные консервы «Завтрак туриста». На материке существует только правящая партия, когда на острове их более 30. Однако, тем и примечателен роман, что автор не строит прямых ассоциаций: Крым — утопия, СССР — антиутопия. Как и Даниэль, Аксенов говорит о том, что тоталитаризм и свобода — психологический склад каждого человека, независимо от того, в каких реалиях он находится. Упор на психологизм и личностные отношения к становятся главными инструментами восприятия.
В центре повествования находится семья Лучниковых: Арсения, его сына Андрея и внука Антона. Семья Лучниковых в истории локализируется до маленького социума. Арсений Лучников отстаивает идею возрождения Святой Руси. Андрей лучников поддерживает идею воссоединения острова с материком, за что его считают чужаком и там, и там, на материке его называют «не русским», «западным вывихнутым леваком», а в Крыму «чекистским выкормышем». Антон же придерживается собственного восприятия будущего, согласно которому: «Будущее нашей страны — это яки… Яки — это хорошо, это среднее между «Якши» и «о’кей»… Яки — это нация молодежи. Это наша история и наше будущее, а мы плевать хотели на марксизм, монархизм, на возрождение и на идею Общей Судьбы!». Таким образом мы можем наблюдать раскол в русском обществе. Этот раскол — реальное историческое явление периода гражданской войны. Собственно, проблема остается актуальной и в XXI в.
В. Аксенов берет на себя мужество писать о том, что приходило в голову многим, но мало кто отважился озвучить это за пределами собственной головы, а именно он сравнивает сталинский режим и гитлеровский, описывая их универсалии. Так в статье для «Русского Курьера», редактором которого является Андрей Лучников, появляются принципы, общие для системы насилия Сталина и Гитлера: подавление инакомыслящих, уничтожение самых талантливых представителей общества, торжество ничтожеств и создание многомиллионной армии рабов. Аксенов утверждает, что ненависть к инакомыслию в тоталитарном государстве только подтверждает наличие иной точки зрения, иной идеологии, а значит система насилия не победила. Мысль о свободе, отрицание порядка — есть свобода, факт существования иного порядка.
Андрей Лучников осознает, что вдали от материка он перестает быть самим собой. Он не признает ценностей ни эмигрантов, которые пытаются заработать на жизнь и приспособиться к западной цивилизации, ни «врэвакуантов», отгородившихся от России. Андрей не только возвращается на Родину, он возвращается к себе, к своей личности, выбирает быть свободным в «несвободном» государстве. Любовь Андрея и Татьяны — символ жизни, воссоединения. В их взаимоотношениях автор проводит ассоциацию с дорогой между двумя государствами.
Финал романа может показаться трагичным, поскольку может показаться, что утопичный Крым не выдержал натиска материка и рухнул под действием силы. Когда ничего не подозревающие, привыкшие к мирному существованию жители Острова принимают интервенцию советских войск за военно-спортивный праздник «Весна», проливается кровь, гибнет Татьяна. Казалось бы, центральный символ любви был задавлен тоталитарным аппаратом ненависти. Однако, с острова удается сбежать четырем людям, среди которых новорожденный внук Андрея Лучникова. СССР отправляет боевой вертолет, чтобы пресечь попытку бегства, но солдаты нарушают приказ и отпускают беглецов.
Таким образом Аксенов показывает, что не все еще потеряно. Солдаты, нарушившие приказ — те первые шаги к свободному от насилия миру. Крым пал жертвой, чтобы последующие поколения, воспитанные в большей стране такими, как эти солдаты, которые обрели свободу, в будущем освободили мир от тоталитарного строя. Без сомнения можно утверждать, что агрессор побежден. Пусть не сейчас, но жертва Крыма будет эхом отзываться в душах людей, она будет стимулировать в них ту самую точку зрения, о том, что они живут как-то не так, не в том мире, в котором хотели бы. Как я писал выше, существование иной точки зрения доказывает, что тоталитаризм бессилен перед инакомыслием.
Несмотря на отличия трех произведений, желание авторов экспериментировать, во всех трех текстах мы видим общую идею, одну оппозицию «личность — государство», «спасение — равнодушие». Тем не менее, фокус смещается с внешнего конфликта (противостояние «я — общество/ я — государство») к внутреннему, где герой не ищет способов победить «жестокий» мир, а пытается выжить в нем. Сдвигается и пространственно-временная модель, например, у Е. Замятина в «Мы» это были века, то в более поздней литературе (Л. Петрушевская, Ю. Козлова, В. Рыбаков) время исчисляется десятилетиями. Место действия становится не обязательно конкретным, поскольку существует в рамках общего хаоса.
На примере выбранных текстов мы можем сделать вывод, что центральной идеей антиутопии в русской литературе XX века является идея высвобождения. Демонстрируется несостоятельность большевистских идей развития общества.
Конечно, мною не были рассмотрены многие знаковые тексты, например «Кысь» Т. Толстой, «Новые робинзоны» Л. Петрушевской и многие другие. Тем не менее, опираясь, пусть на достаточно поверхностный, «скорый» анализ всего трех (как я считаю, несущих огромную важность для становления жанра антиутопии для российской литературы XX века) произведений отечественной антиутопии, можно сделать некоторые выводы, установить определенные константы жанра: пространство, композиция, комплекс мотивов (или мотивы, непосредственно), символизм, идейное начало.
Литература позднего периода XX века (80-90-е гг.) теряет некую философичность и становится скорее хроникой повседневности, теряет характерный символизм, уступив его описанию бытовых деталей. Из-за социально-исторических факторов, лишь освободившись от давления в 90-е антиутопии распространяются помимо самиздата, появляется движение «возвращенной литературы». Российская антиутопия конца 80-х — начала 90-х гг. все больше принимает форму дистопии, поскольку сменился характер силы, вызывающей страх в общественном сознании. А Цуркан отмечает: «антиутопия по сути является литературнофилософской формой объективирования "эсхатологического страха", чье появление обусловлено конкретноисторически и вовсе не исключает иных попыток преодоления опасений перед будущим (скажем, религиозно-мистической или футурологической)». Более того, как утверждает А. Ю. Смирнов: «Более того, в настоящее время антиутопия в ее классическом варианте (Е. Замятин и О. Хаксли) утратила свою актуальность, поскольку утопизм не занимает господствующих позиций в общественном сознании, что было присуще ему в первой половине XX ст.». С чем, собственно, сложно не согласиться, психологический характер конфликтов, которые обычно предстают в антиутопии развился до того, что личность более не боится системы, как довлеющей силы, скорее опасается стать ее частью.
Несомненно, можно утверждать о вкладе антиутопических текстов в современную литературную традицию, а также в культуру, социальное взаимодействие, политику. Благодаря текстам Замятина, Даниэля, Аксенова, Платонова, Войновича читатель обладает самосознанием, задумывается о монументальных основах личности, которые когда-то пыталась стереть цензура тоталитарного государства.
Антиутопия XX века остается актуальной и в наше время, когда информация кажется доступной, а действия не пресекаются партией напрямую. На смену сталинистам приходят те, кто могут носить английские пиджаки, казаться толерантными, расположенными к свободе и благополучию общества, однако они всегда преследуют одну цель — сохранять незыблемость системы. Все это лишь психологическая уловка, своего рода манипуляция, нацеленная на то, чтобы войти в доверие, усмирить желание развиваться, не оставаться безучастными. Идеи, способные освободить общество появляются только тогда, когда это общество находится в глубочайшем кризисе, когда оно несвободно, такова природа. Человек не склонен осмыслять проблемы, когда ему кажется, будто их нет. Именно этим и занимается абстрактный угнетатель, ищет подходы к тому, чтобы массы не замечали проблемы, не тревожились о них.
Конфликт свободы и тоталитаризма всегда психологический. Антиутопия оставляет в головах читателей главную мысль — агрессор или угнетатель это не нечто материальное, неспособное физически пресечь инакомыслие, в случае если от этого спрятаться. Угнетатель в голове каждого, он кроется в страхе, безразличии, нежелании противостоять всему тому, что делает нас несвободными. А что делает человека свободным каждый определяет для себя сам.
Список литературы:
1. Аксенов В.П. Остров Крым / В. П. Аксенов. – Симферополь: Редотдел Крымского отделения по печати, 1992. – 210 с.
2. Бабенко Л.Г. Лингвистический анализ художественного текста. Теория и практика: учебник. Практикум / Л.Г. Бабенко, Ю.В. Казарина. – 2-е изд. – М.: Флинта, наука, 2004. – 496 с.
3. Баталов Э . Я . Социальная утопия и утопическое сознание в США / Э. Я. Баталов. – М., 1982. – 337 с.
4. Бройтман С.Н. Историческая поэтика / под ред. Н.Д. Тамарченко. – М.: Издательский центр «Академия», 2014. – 368 с.
5. Веселовский А.Н. Историческая поэтика / А.Н. Веселовский; ред., вступ. ст. и примеч. В.М. Жирмунского. – Л.: Художеств. лит., 1940. – 648 с.
6. Даниэль Ю. Говорит Москва / Ю. Даниэль. – 1991.– 320 с.
7. Дзаурова Х. С. Становление жанра "антиутопия" в русской литературе 20 века // ВЕСТНИК НАУКИ И ОБРАЗОВАНИЯ. — № 12(24). — 2016. — С. 66 — 67
8. Зверев А.М. Зеркала антиутопий // Антиутопия ХХ века. – М.: Книжная палата, 1989. – С. 332–339.
9. Маркова Т. Трансформации антиутопии в современной прозе // Проблемы литературных жанров: В 2 ч. Ч. 2. – Томск, 2002. – 2001. – 290 с.
10. Платонов А. П. Государственный житель: Проза, ранние соч., письма / А. П. Платонов. – Минск: Мастацкая лiтература, 1990.
11. Смирнов А. Ю. Русская литературная антиутопия рубежа ХХ-ХХІ вв. (проблема типологии) / А.Ю. Смирнов.— Вестник Белорусского государственного университета. Сер. 4, Филология. Журналистика. Педагогика. - 2006. - № 3. - С. 29-33
12. Цуркан А. А. Эсхатологическое сознание как источник антиутопической традиции: Соц.- филос. анализ: Дис. ... канд. филол. наук. – Воронеж, 1996. — 389 с.