В начале 1930-х Фрося и Мотя снимали в Ташкенте на Сапёрной крохотную комнатку, куда помещались только стол и кровать у забранного решёткой окна. Поэтому новорожденный Дима спал на столе.
Однажды ночью Фрося внезапно проснулась: рядом что-то двигалось. Она пошарила перед собой руками, нащупала и дёрнула. С улицы в окно лезла длинная палка с крюком на конце. Вор, приняв в темноте свёрток с Димой за куль с бельём, подцепил его и собирался выудить наружу сквозь прутья решётки.
Эту историю папа, конечно, рассказывает со слов Фроси. Но он и сам многое помнит с младенчества. И к тому же в деталях - с названиями улиц, датами, именами, красками и запахами. Как шутят папины друзья, "Дима помнит даже то, чего не было".
Правда, самые ранние воспоминания - даже и не истории, поскольку в них совсем мало действия, а ожившие зарисовки, яркие как восточная живопись.
Папа помнит, как сидит на руках у своей бабушки Натальи Григорьевны, Фросиной мамы. Они во дворе. По глинобитному забору-дувалу бегают двое мальчишек в красных трусиках. Возле дувала айван - большой деревянный топчан, где спят в жару.
- Дождь собирается, - говорит бабушка, - пойдём в дом.
Когда папа, будучи уже взрослым, описал это Фросе, та удивилась:
- Да это же двор на Сапёрной! Тебе ещё года не было. Как ты можешь это помнить?
С любой точки Ташкента, в проёмах между крыш, виднелись отроги Тянь-Шаня, синие на голубом фоне неба. Из Ташкента до Чимгана, поделённые надвое Луначарским шоссе, тянулись сады с кишлаками. Фрося там каждое лето спасала яблони от вредителей и брала Диму с собой в экспедицию.
Вот на фото энтомологи, Фрося справа. На столе чупа-чупсами торчат яблоки, насаженные на гвозди. Мы предполагаем:
- Сушат на компот?
- Да нет, - смеётся папа. - Это для опытов. Яблоки заражали плодожоркой и наблюдали.
По садам с Тянь-Шаня мчался арык Боз-Су, давным-давно вырытый людьми, но извилистый и бурный как горная речка. В одиночку не перейдёшь: собьёт с ног и утопит.
Смотрите, как шестеро храбрецов сомкнули руки и цепью пробиваются к суше. В центре - маленькая, ладная, в чёрном купальном костюме, - Фрося. Все смеются и уворачиваются от брызг.
Экспедиция жила в кишлаках, которые звались как дикие травы - Дурмень и Кибрай. Папа вспоминает: Кибрай, бесконечный яблоневый сад, Фрося несёт его, годовалого, на руках. На Фросе халатик в пёстрых цветочках. Дима утыкается носом, вдыхает: пахнет мамой. Он хватает пальчиками крупную красную пуговицу, манкую, как конфета, и тянет в рот. Фрося смеётся, - она часто смеётся, - и ласково забирает пуговицу.
На высоком берегу Фрося опускает Диму на траву, они сидят рядышком и смотрят на полноводный шумный Боз-Су. По другому берегу катит, подпрыгивая на ухабах, грузовик, в кузове трясутся люди, на голове у женщины белеет косынка.
Много лет спустя, уже студентом, папа приехал на каникулы в Курск. Оставшись дома один, он от скуки пошёл бродить по комнатам и заглядывать в ящики и углы. У Фроси в швейной шкатулке он вдруг заметил большую красную пуговицу и зачем-то сунул её в рот. Она леденцом скользнула за щёку, и папа вдруг почуял родной запах цветастого халатика и представил картинку из детства: мутная стремительная вода арыка, машина с людьми, белая косынка.
Один смешной эпизод из жизни в Дурмене папа описал в воспоминаниях, и мы не станем его пересказывать, а процитируем: “Перед воротами двора Нормата был хауз, в котором купались все обитатели, а я с завистью на них смотрел. Однажды подвыпивший Валерьян Палыч с подвыпившим же коллегой, приехавшим из Ташкента, с гоготом потащили и бросили в хауз мою маму. Помню моё отчаяние по этому поводу, как я колотил этих дядей и люто ненавидел, но оказался бессилен. Правда, мне было удивительно, почему мама отчаянно упирается, но при этом смеётся”.
Нормат был хозяином дома, где Фрося с Димой всегда останавливались в Дурмене. Дима дружил с его сыном Джурой.
Но главное, в Дурмене жила Тата.