- Вставай! – теплая рука гладит мои волосы: неумело, размашисто, и чувствуется, что обладательница ее дрожит. - Радость-то какая!
Я просыпаюсь. Вечер уже, за окном шум машин спешащих домой ни о чем не подозревающих трудящихся, птицы поют, тепло, закат озаряет стены темно-оранжевым, и Фрея, склонилась надо мной, и столько счастья в кристально-чистом виде в ее синих глазах, что можно раствориться без остатка.
- Посмотри, кто со мной! – выдвигает вперед локоть, из-за спины ее глаза ребенка. Блеклые глаза мальчика, что дороже жизни для меня. Сына. Любимого, родного, самого лучшего.
Я шальной спросонья, от радости сам не свой, подхватил его теплое пухлое тельце, посадил на колени, раскачался в кресле посильнее. От развлечения этого он хохочет, мило и непосредственно. Расцеловал, представился отцом, папой, предложил сходить в столовую поесть.
- В кафе! Мороженое! Есть в этой реальности мороженое?
Фрея кивает:
- А как же!
С этого момента, смысл моего присутствия здесь найден. Стесняясь внимания, этот смысл, вскидывает глаза к потолку, чешет макушку и улыбается. Маленький сын. Митя. И думается мне, что если буду я рядом, то и не вырастет из мальчика изверг, что если я буду давать ему всю любовь и доброту, на которую способен, то и сын мой будет любящим и добрым.
А во дворе ажиотаж: родителям раздают детей. Плохо слышно, но кричат, пофамильно перечисляя возможных матерей и отцов, где-то смех и счастливые рыдания, где-то перекрикивают воспитателя и толпу. По очереди отходят люди, держа на руках своих чад, прижимают их к сердцам и треплют их волосы в желании как-то проявить любовь.
Все впервые и для первых и для вторых, все в новинку, но возбужденное желание сблизиться, обнять, объять это новое чувство видится мне даже и в фигурах, даже и в походках, даже и с высоты двадцатого этажа.
И не думаю я больше о случке с Фреей, не жду, мне теперь не до того, все мое существо настроено на другое. Я трепещу от осознания отцовства, впервые я с удовольствием беру на себя ответственность, и этой новой ответственностью я не отягощен - я горд.
Ночь мы спали вместе, втроем, на моей кровати. Фрея то и дело дотрагивалась ребенка, да и я дотрагивался, в дреме пугаясь, что все происходящее может оказаться сном. И не было в тот момент никого счастливее меня, и никогда до этого я не был столь счастлив, да и не буду вероятно, поскольку знаю - миг, ночь, день, неделя, и все будет кончено скорее всего.
Все изменится - этот строй, отлитый по форме, лакированный, выстроенный в четкие грани, и это время безмятежности и покоя. Война нас ждет, это минимум, а максимум смерть.
И от осознания грядущего, прижимаю к себе сына, целую его в вспотевший ото сна белый лоб, приглаживаю влажные волосы, и стараюсь забыться, хоть на время почувствовать себя счастливым в полной мере.
Низкий, обволакивающий голос Фреи, пробирается сквозь пелену сна:
- Воскресенье! На работу пора! По дороге в столовую зайди, кофе и завтрак необходимы, тебе до вечера трудиться! В ДК только буфет с бутербродами и сладостями.
- Угу… - открываю глаза, вижу сына раскачивающегося на кресле и Фрею вижу.
Вижу, что они моя семья, мои родные люди, и от этого щемит душу радостью и благодарностью, вот только… «Идти в ДК? Мне вообще-то в бункер надо, на улицу Закатную… - хотя нет… Потом. Завтра. Сегодня отработаю: зря я что ли готовился? Да и работать неохота, а охота с семьей остаться… Ладно, выступлю, а потом отметим первый рабочий день, мороженым…»
Нехотя встал, оделся поприличнее, благо Фрея помогла с галстуком и выбором одеяния, взял листы плана выступления и спустился в столовую. Здесь все столы заняты, шум, гам, детский смех и плач, у раздачи не протолкнуться от посетителей-родителей, хватают с разносов все подряд, а повара явно не успевают выдать необходимые блюда. Нет, это слишком, пойду сразу в ДК, там бутербродов если что перехвачу.
Весь день мне пришлось репетировать, за хлопотами, неприятными известиями и почти бессонной ночью я почти позабыл все то, что изучал до этого, благо мне выделили отдельный кабинет.
К четырем стали подходить люди - сплошь нарядные, изыскано одетые, причесанные и надушенные. С ними и дети, в новеньких костюмчиках, гордые держать за руку взрослого человека. Они стараются вести себя тихо, только поглядывают снизу на родителей нерешительно и улыбаются сами себе.
В первом акте музыка. Таланты местной музыкальной школы, отчитываются о проделанном пятилетнем обучении, играют на разных инструментах по одному и оркестром: бездушно, вяло, но старательно и чисто. Затем танцы, все в том же духе. Движения четкие, синхронные, но заученные и почти машинальные.
Через антракт уже я.
Стою за кулисами, потный от беспокойства, ведь если не считать выступления в театре у «саранчи», подобный концерт впервые у меня. Публика собирается, ропот сотен голосов, из среднего ряда мне машут. Фрея с Митей пришли посмотреть. Я машу им в ответ, отмечаю, что Фрея особенно хороша сегодня: прическа локонами вверх, макияж, золотистое платье. Да и сын не отстает, жилетка и бабочка очень идут ему - без умиления не глянешь.
Наконец аплодисменты – мой выход. Долго и занудно, я стал рассказывать о перевыполнении плана железобетонным заводом, с озвучиванием должностей и фамилий героев труда этого завода. Затем, то же с птицефабрикой и магазином спорттоваров.
Публика одаривала меня жидкими хлопками, и ясно было, что люди ждут и желают другого. Статистика и цифры, рекорды и достижения тоже не очень вдохновили толпу, да и награждение грамотами-медалями прошло скромно. Зато потом, когда основная часть закончилась, и я приступил к исполнению стихотворений: гром.
Гром и молнии в зале, рукоплескания и выкрики, требования Есенина и Пушкина и Лермонтова. Много они и наизусть знают, потому как видел я шевеление губ в такт моим словам, покачивание головами и зажмуривание век от удовольствия. Сладострастные слезы в глазах, жадное нетерпение, и аплодисменты, не жалея ладоней, после каждого прочтения. Я удивлен. Я ошарашен. Я и не думал, что до такого дойдет…
Надо же, в моем мире - мире толерантности, свободной любви, смены полов и гендерного равенства. В мире, где страсти человеческие прорастают кажется с рождения человека - поэзия давно утратила актуальность.
Не везде, конечно, но в основных народных массах – точно. Нет потребности в одах возлюбленным, нет запроса на разборку по винтикам чувств, и морали, и души. А здесь есть. У общества, по сути не знающего никаких свобод, у общества труда и коллективного одиночества, одиночного товарищества и братства. Жаль их. Они многого не успели, много потеряли: но так ли много? Вопрос.
После выступления, после несмолкающих аплодисментов и вызовов на бис, мы с семьей идем в развлекаться на карусели, затем в кафе, есть так понравившееся Мите мороженое.
Обнимаемся с Фреей, обнимаем вместе с Фреей наше дорогое чадо, не насмотримся на него, не налюбуемся, не наслушаемся детского лопотания, не насмеемся от коверканья им речи, не нацелуемся…
Ловим лицами теплое сияние заката, легкий, черемуховый майский ветерок, садимся на скамьи для разговора, но слов нет, только умиление, взгляды исподтишка
Не друг на друга, а на него. На мальчика. И он знает уже, что любим, приятен, бесценен, знает и тихо счастлив, безгрешным детским счастьем.
Как и я когда-то, когда-то - до…