Ветер и вереск — два обитателя здешних холмов. Пустоши без конца и края, россыпи птиц, и над ними — огромное, неуютное небо с рваными облаками.
— Дом, милый дом, — напевала девушка, кутаясь в ветхую шаль.
Ящерицы порой шмыгали из-под ног, не столь бойкие, как в солнечный день. Было самое начало осени, всего три часа пополудни, но казалось, что уже вечер. А шагать еще и шагать…
Шквальный порыв растрепал волосы, прядки хлестнули по носу и глазам.
— О нет, я не хочу облысеть, — девушка присела, пытаясь усмирить рыжую копну. Подняла взгляд:
— Надо же, собачка. Какая милая.
Кудлатый пес понимал не слова, но смысл и замер от удивления, подняв уши. Девушка протянула руку — ладонь пахла хлебом. Пес не нуждался в нем, как и в мясе, хотя порой охотился просто так; но запах вдохнул с удовольствием. Рука двинулась было дальше — погладить жесткую шерсть, но пес сделал шаг в сторону. Нет уж, не трогай меня. Прикоснувшегося ждет скорая смерть — его самого или родичей, а я этого не хочу. А вот посидеть с тобой — с удовольствием. Большой, черный, он устроился рядом, став тенью, ямой в земле, пятном мрака. Удовлетворенно вспомнил наивную доброту, с какой девушка говорила слово «собачка». Обычно его называли куда менее ласковыми словами. И чаще с довеском «адский».
Девушка напевала; настолько сродни была этим местам — бесконечному движению облаков, вереску и холмам, — что даже не испугалась его.
Сельская глушь, пустые заросшие тропы, ветер упивается вековой тоской, чей-то крест на отшибе; посиди тут еще, отдохни, а потом ты вернешься домой, к теплому очагу, к живительному огню, из мест неуютных и диких. Твоя сказка не будет печальной, это я обещаю.
***
— Простите, этот автобус идет до?.. Понятно, извините. Какая жалость.
Девушку звали Элиза, и пока она была чужой в этой стране и особенно в этом городе. Тут ее не принимало все — от назойливых голубей, за неделю успевших пару раз запачкать ее плащ, до погоды, когда предсказанные синоптиками солнечные деньки на деле оказываются серыми и туманными.
Раз она потеряла купюру, к счастью, не очень крупную, в другой раз дверь сильно ударила ее по ноге — неважные по отдельности, неприятности множились, и девушка с некоторым уже отчаянием думала: что город имеет против нее? Искренне ведь намеревалась его полюбить.
Теперь вот автобус, который завез ее не туда — сама виновата, надо было свериться с картой. Уже темнеет, а денег хватит лишь на метро, до которого еще идти и идти. И потом тоже.
А ведь город красив, как бывают красивы старые, но еще крепкие люди. Каждая улочка скрывает свою историю, каждый уцелевший флюгер словно бы намекает на тайну…
С некоторым отчаянием девушка посмотрела на крыши — хорошо голубям… Летают себе по прямой и плевать хотели на дороги, проложенные людьми, на возведенные ими стены. Впрочем, много столетий назад тут и вовсе простирались дикие пустоши и редко-редко ходили почтовые кареты — или как они там назывались. Опоздай на такую, и всё, ночуй среди вереска. Летом еще ничего, но в осеннюю сырость — увольте.
Каблучки застучали по брусчатке. Не самая удобная обувь для мостовой, то и дело наступаешь в щели между камнями. Кажется, скоро к неудачам прибавятся сломанные туфли…
— Эй, красотка, куда спешишь? — лениво поинтересовались из подворотни. Элиза в панике оглянулась. Улочка пуста, дернул же черт срезать ради спасения каблуков.
Их было двое, молодых, невзрачно одетых, с той расслабленной уверенностью в движениях, какой отличаются хищники, уверенные в успехе охоты. Шли к ней.
— Какая милашка. Ты, часом, не потерялась?
— Мне… на соседнюю улицу, — выдавила Элиза и улыбнулась так фальшиво, что самой стало неловко.
— Так мы проводим, — обрадовался первый, светлых тонов — приятель выглядел его негативом. — А ты нам сережки подаришь. Идет?
Совсем не идет, хотела сказать Элиза, но лишь помотала головой, продолжая улыбаться еще глупей и фальшивей.
— А может, и колечко у тебя есть? Нету? Какая жалость.
— Что-то ты продрогла совсем, может, в гости зайдешь?
Второй, темный, ухватил ее под локоть и потянул за собой, а она все думала о каблуках. И не убежать, тут же застрянет или обломится.
Шаг, еще один. Крикнуть? Невежливо как-то… Ее вроде силой не тащат. Выставит себя дурой...
Еще один шаг…
— Собака, — сказала Элиза. Стоящий у входа в подворотню большой пес насторожился, поднял уши. Глаза его показались девушке красными. Они словно не поблескивали в свете фонарей, а сами горели.
«Бешеный», — подумала обреченно. С одной стороны эти два типа, с другой кудлатое черное чудище.
— Эй, кыш отсюда, — один из парней сделал вид, что чем-то кидает в собаку, — под рукой ничего не нашлось. Псина не зарычала, лишь повернула голову и неторопливо затрусила в их сторону. Цокот коготков по брусчатке — как хорошо слышно, хотя не должно бы. Будто эхо в горах отражает.
Страшно. Страшней, чем если бы на нее мчался поезд метро.
Неторопливо бежит черный пес. Еще немного, и… Элиза увидела, как двое — светлый и темный — несутся прочь, тоже, видимо, охваченные мятно-леденящим, под кожей разлившимся страхом. И сама побежала, уже не заботясь на каблуках.
С разгона упала, расшибая ладони.
— Ох-х…
…Низкое небо над пустошью, черно-синее, с клочьями облаков. Ветер гонит их, обрывает края. Сухие ветки потрескивают — может, там прячутся кролики или змеи? Пологие холмы уходят за горизонт.
А рядом, сбоку, сидит черный пес. Смотрит на горизонт, жмурится, чтобы глаза не горели. Уже не так жутко, будто ветер уносит страх: не полностью, но до терпимого.
...Руки этой девушки пахли не хлебом, а городским смогом, так и не ставшим привычным. Что там, весь город не стал. Поэтому временами пес уходил сюда, неважно, где и когда находилась пустошь. Тут можно было лежать, нюхать ветер, слушать возню ящериц в вереске. Этой, не пахнущей хлебом, не рыжей, город также был не по душе, но она тоже бродила по нему в одиночестве. Поэтому пес не только заступился, но и привел ее сюда.
— Привет, — робко сказала она, зачем-то натягивая юбку на колени. — Меня зовут Элиза. Старалась смотреть только прямо, будто страшась недавнего превращения стен в холмы, а желтоватого фонарного света — в естественный сумрачный; хотя взгляд нет-нет да и метнется по сторонам.
— А ты у нас кто?
Пёс не нуждался в том, чтобы лаять. Поэтому он промолчал.
Элиза. А как звали ту безымянную девушку с пустоши — кто ж теперь угадает, и сами ее кости за много веков истлели в земле, что уж до имени.
— Холодно, — сказала гостья и повела плечами, подняла воротник плащика.
Как жаль. Ей не нравилось тут: вместо безбрежного спокойствия — страх. Зябнет. Сжалась в клубочек. Нездешняя…
Ну что ж, провожу домой.
Пёс поднялся, потягиваясь. Знал, что красные угли глаз пригасли, ведь под шкуру пробрался смурной стылый ветер. Что делать, он — пес дороги, и, если на его дорогах построили город, ничто ведь не изменилось — он будет кружить и по улочкам. И вне их, наводя страх на увидевших…
А девушки, та ли, другая… Что ему до людей?
— Ее звали Бригитта, — произнесли губы, прежде чем сама Элиза успела об этом подумать.
— Гав, — сказал пес, прежде чем сообразил, что делает.
— Она была твоей хозяйкой, тут, да?
Нет уж, хозяйки у меня не было.
Пес уже сам не знал, понимает он только смысл — или сами слова. Элиза протянула руку, и пес шарахнулся в сторону, впервые испугавшись. Нельзя меня трогать. Нельзя, понимаешь?
Ничего она не понимала. Вновь протянула руку, и он зарычал.
Невежливо, но что делать. Лучше пойдем.
Ну вот, мы на месте.
Все же город тебе понравится, думал он, стоя в конце проспекта и глядя, как Элиза спешит к спуску в метро. Буду хранить его улицы и для тебя.
Эта сказка не будет печальной, я обещаю.
Автор: Светлана Дильдина