Представления о любви Лу Андреас-Саломе вызывают интерес не только ее собственным высоким интеллектуальным уровнем, но и выдающимися достоинствами мужчин, которые «в высшей степени одухотворены и наделены острым умом», и с которыми она завязывала близкие головокружительные отношения. Достаточно упомянуть философа Фридриха Ницше, писателя-философа Пауля Ре, поэта Райнера Марию Рильке. Ее жизнь и любовные истории невероятны, овеяны художественными интерпретациями и слухами, несмотря на автобиографическую книгу «Прожитое и пережитое» и написанную позже дополнительную главу «О том, чего нет в “Воспоминаниях”», в которой можно попытаться расшифровать истинную фактографию событий в отношениях с мужчинами.
Тем не менее постараемся преодолеть искушение увлечься психоанализом судьбы Лу Саломе и обратимся к ее прямым высказываниям о любви как наиболее точному теоретическому обобщению собственного опыта. Она в первую очередь была убеждена в том, что «в любви встречаются две противоположности, два мира, между которыми нет мостов и не может быть никогда». Отсюда можно предположить, что ее оценки будут контрастными характеристиками этих разных миров. Однако она не делает акцента на различиях, а описывает занимающие ее проблемы любови, казалось бы, безотносительно к мужской или женской позиции.
В любви Лу Саломе прежде всего видит абсолютное счастье, неземной «глубинный опыт», даже если это и несчастливая любовь. Подлинная ценность такого опыта не в трепетных минутах влюбленности, а в том, что человеку внутри себя открываются «прекрасные возможности и необычности всего мира». Поэтому для любящего партнер не предмет присвоения и не объект интересных открытий, а средоточие того, «что как раз необходимо нам, чтобы это открылось в нас самих». Неудивительно, что в таком переживании любви она находит аналогию с творчеством – музой, которая неожиданно приходит и неизбежно уходит. Значит и «в любви, как и в творчестве, лучше отказаться, чем вяло существовать. Лучше верить, что периодичность высшего счастья в любви, как и в творчестве, естественна».
Таким образом, потребность полноценного открытия себя через отношения любви для Лу Саломе неизбежно связана с периодическими влюбленностями. – Что это, как не высокодуховная вода на женскую мельницу низких страстей Позднышева и Вейнингера? – может едко заметить диалектически мыслящий читатель. Но дело в том, что Лу Саломе сама в циклах любви видит «печальную уступку» жизни. Она хладнокровно взвешивает любовь на весах «великой задачи жизни, которой принадлежат наши самые высокие цели и самые святые надежды», и понимает необходимость расставания ради этой великой задачи жизни, если любовь несовершенна.
Идея любви Лу Саломе, выражающаяся в раскрытии глубинных потенциалов любящего, выхода в отношениях с другим за пределы собственного «Я», истоки которой можно найти у Платона, и которая идет дальше представления о поиске и слиянии разделенных мужских и женских половинок, также развивалась испанским философом Хосе Ортегой-и-Гассетом (и, справедливости ради, – Отто Вейнингером, правда в довольно скомканном виде). На самом деле Ортега-и-Гассет считал такую формулу любви по преимуществу мужской особенностью и объяснял две-три возможные смены сердечной привязанности в течении жизни изменениями траектории в движении мужчины к совершенству. В этой связи представляется затруднительным выделить что-то специфически женское в представлениях Лу Саломе о главном содержании любви, скорее в них можно усмотреть маскулинную доминанту ее душевных порывов.
Но тогда ее убежденность в противоположности женского и мужского миров представляется парадоксом, разве что она в чем-то другом видела эти глубокие различия.
Обратимся к еще одной проблеме любви, которая не давала покоя Лу Саломе. Речь идет о сочетании в любви физического (полового, эротического) влечения и духовного единения. Здесь она прекрасно понимает все сложности сочетания этих двух составляющих любви, которые могут быть в конфликте «как грубое физическое действие» с «творческим возбуждением», либо как внутренняя борьба с неравным соотношением сил, где физическое влечение сильнее «личностной направленности».
В этом смысле она приходит к выводу, который нам представляется именно женской особенностью в любви. Это одновременно и желание, и осознание невозможности «действительного приближения друг к другу». В ее рассуждениях об этом мы можем с удовольствием понаблюдать за нетривиальной женской логикой. Поскольку изначальная любовная тяга подобна свету угасших звезд, мы любим «нечто, что есть и чего одновременно нет». Сверх того, эта любовь должна принять форму эротического влечения к кому-то реальному. Тем самым «путь от одной человеческой души к другой» не прямой, а окольный, что и возводит ту трудно преодолимую границу к подлинному душевному единству, не пересекаемую «заветную черту», о которой также свидетельствовала Анна Ахматова.
Для иллюстрации своих размышлений она приводит наблюдения за размножением амеб, как они сливаются друг с другом. Но у человека уже физическое слияние невозможно, а он все же желает и душевного взаимопроникновения. На самом деле, считает Лу Саломе, возможно лишь душевное приращение, «плодотворное становление». И здесь нельзя не заметить параллели с одной из женских ипостасей в иудаизме – восхождением женской души из пропасти по обретаемым ступеням.
Возможно, нам станет более отчетливо видна женская позиция в любви, которую Лу Саломе обозначила как проблему единения и описала свой взгляд на ее преодоление, если мы посмотрим на эту проблему мужскими глазами. Во-первых, мужчина видит в женщине не проблему слияния душ, а загадку, которую нужно просто разгадать. Во-вторых, мужчина, который решил загадку женщины или бросил это занятие за ненадобностью, воспринимает женщину как продолжение собственного «Я». Иными словами, звездные ориентиры мужской души не фантомы, а более чем реальные фантазии о ее широких, порой запредельных горизонтах.
В завершение знакомства с женским взглядом на пространства любви с помощью Лу Саломе приведем ее энигматические свидетельства о содержании продолжительных бесед с Ницше: «…мы в наших беседах невольно подбираемся к пропастям, к тем головокружительным кручам, куда обычно забираются в одиночку, чтобы заглянуть в бездну. Мы все время выбирали самые крутые подъемы, и если бы кто-нибудь нас подслушивал, то подумал бы, что беседуют два дьявола». Со своей стороны, Ницше, оглядываясь на это безумное увлечение, считал наваждением, иллюзией видение в Лу Саломе единственного достойного ученика, готового к его способу мышления, и проповедника его идей.