170 лет назад 28 (по старому стилю 16) января 1853 года в семье известного историка, профессора Московского Университета, а затем его ректора - Сергея Михайловича Соловьёва родился сын Владимир, человек, которому суждено было стать главной надеждой и главным разочарованием русской философии. Мать, Поликсена Владимировна Романова, возводила свой род к известному малороссийскому философу и мистику Григорию Сковороде, от которого Владимир, возможно, унаследовал некий ген бродяжничества, который так отличал его от отца, человека невероятно основательного. Еще в материнском роду были поляки – и этому тоже суждено было сыграть роковую роль в жизни философа.
Не заметить исключительное раннее дарование Владимира было невозможно. Но невозможно и было не увидеть, насколько это мятущийся человек, склонный к экстравагантному позёрству и психозу, густо замешанному на эротомании. В 9 лет Володя подрался с соперником из-за девочки Юли и тогда же, как он утверждал, во время церковной службы он испытал мистическое озарение, и всю оставшуюся жизнь провел в поисках так называемой «Вечной женственности», передав этот культ по наследству поэтам-символистам, особенно Александру Блоку, бредившему Прекрасной Дамой.
Как и все молодые люди той эпохи Владимир Соловьев начинал с увлечения нигилизмом. Однако вскоре его преодолев, увлекшись идеями и творчеством жившего в XVII веке голландского иудейского философа и каббалиста Бенедикта Спинозы. Среди иудеев Спиноза считался еретиком, был отлучен от синагоги. А вот на европейскую философию нового времени, фактически отрекшуюся от христианства, оказал огромное влияние. По сути он перевел на её язык каббалистическое учение об Эн-Соф, о некоем бесконечно едином, в котором растворена бесконечная множественность потенций бытия. Эн-Соф отождествлялся каббалистами с Богом, но, по сути, это был Бог не личный, как в Ветхом Завете, у христиан и иудеев, а безличный и безликий. А мир рассматривался не как сотворенные Богом из ничего самостоятельные сущности, а лишь как истечение, эманация из Абсолюта.
Спиноза начал именовать Эн-Соф на латинский манер – Субстанция и сформулировал философию, которую обычно именуют пантеизмом, то есть обожествлением природы. Но, по сути, конечно, это был не столько пантеизм, сколько европеизированный каббализм.
Этот каббализм при посредстве Спинозы оказал огромное влияние на таких титанов европейской философии как Шеллинг или Гегель. И им же вдохновлялся и Соловьев, поставивший в центр своего учения Софию – формально это София Премудрость Божия, упоминаемый в Библии персонифицированный образ божественного ума. Но по сути эта София была лишь псевдонимом все того же каббалистически-спинозистского Эн-Софа.
В 1869 году Владимир поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Через год переводится на естественное отделение физико-математического факультета. Потом сдаёт экстерном экзамены за полный курс историко-филологического и признаётся кандидатом наук. Любопытно, сошли бы с рук такие метания другому студенту, который не был сыном ректора университета? На этом образовательные «приключения» Соловьёва не закончились — он поступает в Московскую духовную академию и год слушает в ней богословские курсы.
В 1874 году Соловьёв защищает магистерскую диссертацию «Кризис западной философии. Против позитивистов», в которой подвергает полному разгрому доминировавшее тогда лишённое глубины, идей, духа направление западной мысли – позитивизм. Это направление было, пожалуй, дном деградации всей философской мысли в истории – но тут в начале XXI века его с легкостью перегнали феминистская философия, критическая расовая теория и прочий культурный марксизм.
Подкованному философу разгромить позитивизм труда не составляло. И Владимир Соловьев сделал себя имя. На него возлагают большие надежды славянофилы — мощный ум должен дать философию истинно русскую, православную, которая окажется глубже и оригинальнее измельчавшей западной.
Соловьев начинает читать курс философии в Московском Университете, а в 1875 году он отправляется в командировку в Лондон, где в библиотеке Британского музея изучает европейский и индийский мистицизм, сочинения древних еретиков-гностиков, а также еврейскую Каббалу, не брезгует и обычным оккультизмом и спиритизмом.
Вторым источником соловьевского мистицизма наряду с каббализмом были возбужденные эротические переживания. Позднее в рассказе «На заре туманной юности» Соловьёв описал своё приключение в поезде на Харьков со случайной попутчицей как мистическое явление ему Вечной Женственности, сопровождавшееся приступом психоза или падучей.
Эротические фантазии о «Софии» охватывают молодого философа снова. Он отправляется в Египет, в пустыню, бродит по ней в цилиндре, его едва не убивают бедуины, но, по его словам, «мистическая возлюбленная» снова является ему.
Вообще, погоне за Софией Соловьев принес в жертву и свою личную жизнь – он заводил романы преимущественно с Софьями. Много лет продолжались мучительные отношения с Софьей Петровной Хитрово, приемной дочерью поэта Алексея Константиновича Толстого. Затем, после разрыва, вспыхивает роман с Софьей Мартыновой, скандально знаменитой женой племянника убийцы Лермонтова.
Вернувшись в Каир, Соловьёв сочиняет на французском языке, частично автописьмом, философский трактат «София», который претендует на то, чтобы быть откровениями небесной избранницы. Когда этот трактат, наконец, был опубликован, он оказался, впрочем, конспектом вполне обычных для Соловьёва идей, часть из которых были заимствованы из древнего гностицизма и каббализма, а часть — из философии немца Фридриха Шеллинга.
Эта черта, философская хлестаковщина, в чём-то даже остапо-бендеровщина, отсутствие интеллектуальной честности будет уводить Соловьёва к всё менее благородным высказываниям и поступкам. А позёрство — стремление изображать из себя мистика, аскета (при вполне распущенной жизни), мудреца и пророка — стало основой соловьёвского стиля жизни. Длинная всклокоченная борода, длинные нечёсаные волосы, неустроенный быт, существование за счет друзей и любовниц — всё это должно было придавать философу ауру загадочности.
Немало общавшийся с Соловьевым, а затем жестко его критиковавший, знаменитый русский богослов митрополит Антоний (Храповицкий) давал своему бывшему другу такую характеристику:
«Это был высоко одарённый человек с разнообразными познаниями, с недюжинным талантом поэтическим и с крупным талантом философским. Но он вовсе не был аскетом и вовсе не был человеком искренним. Слишком ранняя знаменитость, с 23 лет от роду, нравственно извратила… Потребность в огромной восторгающейся аудитории есть своего рода алкоголизм, и он почти всегда соединяется впоследствии с алкоголизмом запойным, что и случилось с бедным Владимиром Сергеевичем ещё в молодости. Он был форменный алкоголик, и в этом заключалась причина его недолгой жизни».
Интерес к нехристианской мистике однако не мешал Соловьёву долгое время сохранять популярность в консервативных и славянофильских кругах. С ним одно время дружат Фёдор Михайлович Достоевский и Константин Николаевич Леонтьев, ему покровительствует издатель главной консервативной газеты России Михаил Катков.
В 1877 году Соловьёв публикует работу «Философские начала цельного знания», в которой выражено его неприятие европейского рационализма и эмпиризма. Потом в патриотическом порыве покупает револьвер и едет на войну против Турции. Правда до линии фронта так и не доезжает. Револьвер не пригодился.
Вернувшись с Балкан в январе-марте в 1878-м Соловьев выступает с нашумевшим курсом лекций — «Чтения о богочеловечестве». Они имели колоссальный успех, поскольку в эпоху атеизма и неверия Соловьёв заговорил со слушателями о Боге, об идеале, о догматах и мистике. Публика ещё не осознавала, что Соловьёв не «смелый одиночка», а провозвестник наступавшей эпохи, когда на смену материализму придёт мутная религиозность теософов, спиритистов и «религиозных философов», смеющих поучать Церковь.
Критикам выступление Соловьёва показалось просто плагиатом из философии позднего Шеллинга. Это не совсем верно, хотя сам Соловьёв манипулировать ложными обвинениями в плагиате очень любил. Соловьёв очень близко воспроизводил ключевые идеи Шеллинга, но текст у него не крал. Однако интеллектуальная несамостоятельность и попытки выдать чужие идеи за свои здесь несомненны, как и то, что под громким названием скрывалась форменная ересь.
Соловьёв учил, что в Боге существует два начала и для своей полноты Бог должен познать себя через «другое», для чего и создаёт мир. Однако мир отпадает от Бога действием «мировой души», а целью всей всемирной истории, «богочеловеческого процесса», становится воссоединение мира с Богом. Это воссоединение осуществляется в Богочеловеке — Христе, которого Соловьёв, однако, понимает не как Бога Истинного, второе лицо Святой Троицы, а как творческую силу мира.
По сути, Соловьёв в очередной раз воспроизвёл старое учение гностиков — Абсолют, Всеединое выкатывается за пределы себя, деградирует на границах, а потом мучительно собирает себя обратно к единству. Этот ход мысли совершенно обесценивает личное человеческое существование и вообще любую индивидуальность, оказывающуюся лишь помаркой на далёких «украинах» Абсолюта. Мысль, составляющая суть христианской ортодоксии, о том, что Бог может сотворить человека как нечто совершенно иное по отношению к Себе, а затем даровать ему спасение, обожение, полноту благодатных сил, но сохранить в нём индивидуальное, Соловьёву попросту не приходит. Как и Абсолют гностиков, его «всеединое» — это поглощающий Абсолют, «переваривающий» всё индивидуальное и исторически конкретное в бесформенную массу.
А летом 1878 года философ отправляется в Оптину Пустынь к старцу Амвросию, и Анна Григорьевна Достоевская уговаривает его взять с собой Федора Михайловича, тяжко подавленного смертью сына Алеши. Соображения у Анны Григорьевны были вполне практические – с Достоевским должен был ехать кто-то, кто поможет ему в случае эпилептического припадка.
Поездка оказалась довольно драматичной. В келье старца завязался жаркий спор о вечных муках. Дело, как рассказывали, дошло до криков и поломанных стульев. Достоевский, видимо, стоял на традиционной церковной позиции и горько каялся в своих грехах. А вот Соловьев, видимо, проповедовал учение еретика Оригена о том, что вечных мук не существует, так как в конце времен мир весь вернется к Богу, не исключая бесов и самого дьявола. Соловьеву была очень близка эта логика, по которой никакая история, никакие деяния людей и Бога не имеют значения по сравнению с ритмом разворачивающегося и сворачивающегося Единого. По сути все, что было между точкой Альфа и точкой Омега обесценивалось и не имело значения в вечности, а значит греши как хочешь – однажды неумолимый ход Абсолюта всё поглотит и всё спишет. По всей видимости Соловьев в споре со старцем отрицал вечную жизнь души и предрекал момент, когда она сольется с абсолютом. «Если Бога нет, то все позволено» - так передал этот принцип устами Ивана Карамазова Достоевский, хотя точнее было бы сказать: «Если ничего, кроме Бога нет, если человека нет и не будет, то всё позволено».
Это выступление Соловьева произвело неприятное впечатление на преподобного Амвросия. Уже много лет спустя, когда ему напомнили о Соловьеве, он ответил: «Спроси-ка Соловьева как он думает о вечных мучениях?» Но еще более сильное впечатление этот разговор произвел на Достоевского, отобразившего его в романе «Братья Карамазовы» в сцене спора в келье старца Зосимы. А Иван Карамазов с его смесью богоборчества и утопизма имеет бросающееся всем в глаза сходство с Соловьевым. Карамазовская идея о необходимости соединения государства и церкви ясно выразится в позднейших сочинениях Соловьева, причем в весьма отвратительной форме. Великий Инквизитор Ивана Карамазова – тоже как бы слепок с будущих соловьевских идей. То есть Достоевский в образе Ивана Карамазова как бы предугадал дальнейшее развитие соловьевских идей. «Не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе» - обличает Ивана старец Зосима.
Отрицание конкретного, исторического не могло не побудить Соловьева возненавидеть и то конкретное, что было дано ему вблизи, — Россию как государство и как нацию, как самобытную цивилизацию, призванную к оригинальности и к самостоянию.
Впервые этот резко антигосударственный пафос проявился в произнесённой 28 марта 1881 года публичной речи против смертной казни. Философ, по сути, потребовал от Императора Александра III не казнить цареубийц-народовольцев, увенчавших свою многолетнюю террористическую «охоту» за Александром II первомартовской расправой на Екатерининском канале. Соловьёв отлично понимал, что его псевдохристианская фразеология о милосердии и прощении врагов прикрывает одобрение цареубийства, так нравящееся либеральной публике. И не отказался собрать свою жатву восторгов и аплодисментов.
За антимонархическую провокационную выходку последовала расплата — Соловьёву надолго было запрещено чтение публичных лекций, а его бывшие друзья славянофилы отворачиваются от него. В ответ он начинает атаку на славянофильские идеи и вообще идеологию русской национальной и цивилизационной самобытности. Фактически Соловьёв серьёзно развивает основы российского либерально-русофобского дискурса «принудительной многонациональности» и «народа скрепы».
В центре его нападок – русский национализм, ставший в царствование императора Александра III основой государственной идеологии Российской Империи. Соловьев при помощи псевдохристианской софистики пытается доказать ложность всякого национализма, но особенно русского, потому что если русские считают себя христианами, значит нужно отречься от всякого национального эгоизма и самой мысли о национальном интересе.
Несчетное количество раз, в качестве обоснования мнимого отрицания христианством национальной идентичности Соловьев пускает в ход формулировку апостола Павла, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. И до сего дня этот прием пускают в ход бесчисленные враги русского православного национализма (как правило они оказываются в итоге апологетами национализма украинского и все русское самоотречение должно состояться в пользу Украины).
На самом деле эта интерпретация не только ложная, но и сознательно лживая. Эллин и иудей – это не национальности, а два религиозных закона из которых приходят христиане, языческий и иудейский соответственно. Делом жизни апостола Павла, его служением, ради которого он и был призван Богом, было утвердить простой принцип – Христос Спаситель пришел не только к иудеям. Чтобы стать христианином язычнику не нужно предварительно обращаться в иудаизм, не нужно обрезывать крайнюю плоть, не есть свинину и соблюдать субботу. И язычник и иудей должны креститься и жить по закону Христову. Во Христе, в теле Христовом – Церкви, нет ни эллина, ни иудея, но всегда и во всем Христос.
А вот относительно народов в Новом Завете сказано нечто прямо противоположное. Никакое их отрицание попросту невозможно.
В конце Евангелия от Матфея Спаситель говорит апостолам: «идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам». Не идите научите отдельных индивидов, семьи, кланы и профессиональные группы. Идите научите все народы – по-гречески: «этни». Слово, которое ни с чем не спутаешь.
Но, может быть, эти народы-этни, научившись Христовым заповедям должны раствориться и исчезнуть? Нет.
В Откровении святого Иоанна Богослова, Апокалипсисе, в описании Небесного Иерусалима сказано в главе 21 стих 24: «Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою». Эти слова вообще головная боль для всех либеральных христиан. Мало того, что в Небесный Иерусалим войдут спасенные народы, те самые этни, так туда еще и принесут свою славу земные цари. Оказывается монархия – это славная вещь, которая настолько ценна, что ей найдется место в Царствии Небесном и цари, которые послужили вере, будут встречены с особым почетом.
При этом раз есть спасенные народы, то, наверное, будут и не спасенные? И правда. Евангелие говорит об этом вполне ясно описывая Страшный Суд. От Матфея глава 25 стих 32: «и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую».
И дальше Спаситель произносит свой приговор – не индивидам, а народам: «приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне».
То есть этот приговор, как и обратный приговор немилостивым, выносится не индивидам, а народам. Это народы принимают или не принимают Христа, проявляют заботу о Нем, или не проявляют. И это, кстати, значит, что словами Спасителя освящается вся социальная работа христиан и забота о своих единоплеменниках. Ведь чаще всего мы видим алчущих и жаждущих в своем же народе.
То есть судьба целых народов ставится в Священном Писании в зависимость от принятия Христа и заботы о малых сих, что является важнейшим элементом национальной солидарности. Соловьева иногда объявляют теоретиком социального христианства. Но евангельских основ истинного социального христианства, которое невозможно без категории народа и национальной солидарности, Соловьев не понимал и понять не хотел.
Еще Владимир Соловьев разработал ту риторическую фигуру, с помощью которой либеральные псевдохристиане (а от них она переходит и в дискурс власти и даже, иногда, в рассуждения церковных иерархов) требуют от русских не заикаться о своих правах, непрерывно самоумаляться и давать на себе ездить всем, кому не лень. Мол, истинный патриотизм для русских состоит в том, чтобы самоунизиться и самоуничтожиться. Истинная святость для России состоит в том, чтобы отдать себя на растерзание неруси:
«Исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т. е. желает ему зла и гибели. Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного закона, путем самоотречения. Такая истинная любовь к народу, такой настоящий патриотизм тем более для нас, русских, обязателен, что высший идеал самого русского народа (идеал «святой Руси») вполне согласен с нравственными требованиями и исключает всякое национальное самолюбие и самомнение».
Разумеется это совершенно ложная трактовка русской национальной идеи, какой она предстает в православном Христианстве. Русь, как и ее предшественница Византия, есть государство своей силой удерживающее антихриста от полного возобладания в мире. Именно благодаря удерживающему — катехону — антихрист не может похитить и погубить все человеческие души, на которые претендует. Сила, устойчивость, мощь, в том числе и внешняя — политическая и военная мощь России, это условие существования Православного Христианства на земле, так же как раньше такими условиями были существование Римской Империи и ее продолжательницы Византии — Нового Рима. «Мы, русские, главные представители православия во вселенной» — подчеркивал Константин Леонтьев и именно этим обосновывал необходимость укрепления самобытности русской культуры и цивилизации и усиления российской государственности.
Однако Соловьев ненавидел Византию и гнушался ею – именует её то «растленной Византией», то разглагольствует о «византийском искажении христианской идеи, самодовольном квиетизме». Философ отвергал истинность Православия, предпочитая римский католицизм, а русская самобытность служила для него лишь препятствием на пути глобального проекта в печи которого русские как нация и государство должны были быть сожжены как дрова во имя высшей цели.
Идефикс Соловьёва становится «воссоединение Церквей» — Римско-католической и Православной — и установление всемирной теократии, то есть непосредственной власти Бога в лице Римского Папы.
Однако в папство после занятия Рима Италией лишено второго меча — светского могущества. Этим мечом, по мысли Соловьёва, должны стать российские императоры, которые должны подчиниться папству, подчинить ему Россию и стать вооружённым отрядом на службе Ватикана. Задача русских, учил Соловьёв, состоит не в том, чтобы укреплять оригинальную цивилизацию и суверенную государственность, а, наоборот, в том, чтобы «принести в жертву Богу наш национальный эгоизм» и признать себя «органической частью великого христианского тела», то есть папства.
Тем самым отрицался многосотлетний духовный опыт византийских и русских святых, которые решительно отвергали латинские ереси и жили непосредственно по благодати Духа Святого, созидавшего и наполнявшего Святую Русь. Вместо созидания Руси в духовном движении к Богу Владимир Соловьёв предложил ей самоупразднение в фантазии послужить опорой чужой светской власти, чужому глобальному проекту.
По сути, Соловьёв был одним из первых в России убеждённых глобалистов. И этого глобалистского пафоса не смог скрыть и лукавый русский мессианизм, якобы провозглашаемый им. Из всех стран одна Россия призвана строить земное Царство. А это значит, что России, подчинившейся всемирной теократии папства, суждено всемирное владычество, могущество, богатство и слава. «Начав призывом России к смирению и самоотречению, он кончает обещанием ей диктатуры над всем миром. Такова ирония судьбы Соловьёва: ни один эпигон славянофильства в самых дерзких своих мечтах не доходил до такой национальной гордыни», — иронизировал биограф Соловьёва Константин Мочульский.
Однако это было абсолютно лживое обещание могущества. Больше всего оно напоминало искушение диаволом Христа в пустыне: «И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи» (Лк. 4: 6-8).
Неслучайно со стороны Императора-славянофила Александра III последовал в 1890 году суровый вердикт в ответ на просьбы разрешить распространение соловьёвских писаний: «Сочинения его возмутительны и для русских унизительны и обидны».
Особенную ненависть питал Соловьёв к Николаю Данилевскому, великому русскому мыслителю, произведшему революцию в исторической мысли созданием концепции локальных цивилизаций — культурно-исторических типов. Концепция Данилевского прямо уничтожала глобалистские фантазии Соловьёва. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Разные цивилизации никогда в полной мере не постигнут друг друга, да это и нежелательно, так как продуктивная сила цивилизаций в истории именно в разнообразии. Русским нужно не следовать всемирным фантазиям, а укреплять свой культурно-исторический тип, чему и должно служить русское государство.
Соловьёв буквально возненавидел Данилевского за то, что тот «соорудил некоторое неуклюжее здание, которое стоит на моей дороге». После его смерти он начал кампанию ожесточённых нападок на теоретика русской цивилизации в либеральном «Вестнике Европы». В средствах посмертного опорочивания оппонента философ не стеснялся. «Когда в каком-нибудь лесу засел неприятель, — рассуждал он, — то вопрос не в том, хорошо или дурно стоит лес, а в том, как бы его получше поджечь».
Начав полемику с Данилевским с попытки в очередной раз утвердить свой «сверхнародный» мечтательный проект и с попыток откровенно унизить русских, которые якобы культурно бесплодны, Соловьёв дошёл до лживых обвинений Данилевского в плагиате у немецкого мыслителя Генриха Рюккерта. Когда в 1950-е годы американский славист Роберт Макмастер начал разбираться в обвинениях Соловьёва, он поразился степени их цинизма. Соловьёв брал цитаты из Данилевского и приписывал их Рюккерту, книг которого никто из его читателей, разумеется, в глаза не видел. После чего мнимыми цитатами из Рюккерта (на самом деле из Данилевского) Соловьёв обосновывал мнимый плагиат Данилевского. Поскольку Соловьёв ещё и был редактором философского отдела Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, он позаботился о том, чтобы его ложь о Данилевском попала во все справочные издания.
Пропаганда Соловьёва по национальному вопросу, его борьба с «русской национальной исключительностью» в значительной степени были подчинены большому «заказу». В 1880-е годы под влиянием знакомых, и особенно женщин, Соловьёв превращается в фанатичного полонофила и юдофила. Интересы этих «угнетаемых» в Российской Империи, по его мнению, меньшинств он ставит гораздо выше интересов национального русского большинства, жившего именно в ту эпоху под знаком идеологии «Россия для русских и по-русски». Большинство его современников были уверены, что философ принял католицизм. Точнее, игнорировал разницу между православием, в котором был рождён, и католицизмом, а потому тайно причащался у католиков.
В 1890-е годы латиномудрствование Соловьёва становится немного более прикровенным. Он возвращается к чистой философии и проповеди своей метафизики и этики. Современники высоко оценили его направленный против Ницше трактат «Оправдание добра», в котором он, впрочем, подробно порассуждав об испанской, о французской, немецкой национальных идеях, упомянул о русской в придаточном предложении, посреди абзаца, посвящённого восхвалению поляков.
Игру в «пророка» Соловьёв теперь реализовал через концепцию «панмонголизма» — России грозят столкновения и жестокая война с Китаем. Его стихотворение «Панмонголизм» вновь содержит ряд пассажей, полных ненависти к Православию, принятому от «растленной Византии», и к «Третьему Риму».
Заканчивалось стихотворение сладострастным мечтанием о сокрушении России:
«Как саранча, неисчислимы / И ненасытны, как она, / Нездешней силою хранимы, / Идут на север племена. / О Русь! забудь былую славу: / Орёл двуглавый сокрушён, / И жёлтым детям на забаву / Даны клочки твоих знамён. / Смирится в трепете и страхе, / Кто мог завет любви забыть… / И Третий Рим лежит во прахе, / А уж четвёртому не быть».
Двуглавый орёл был сокрушён в итоге не китайцами, а воспитанной на писаниях Соловьёва российской революционной интеллигенцией. Именно она, напитавшись от Соловьёва ядом его лжепророчеств, преобразовала его в стихи и изречения, направленные против самодержавия. «Наш царь — Цусима» (Константин Бальмонт), «Самодержавие от Антихриста» (Зинаида Гиппиус), «И мы поднимем их на вилы» (Александр Блок). Роль литературных продолжателей Соловьёва, поэтов-символистов, в кровавой революции 1905 года ещё оценена недостаточно.
Последним соловьёвским «цветком зла» стала книга «Три разговора». В ней есть немало замечательных мест, таких как полемика против толстовства с его «непротивлением злу силой» и апология войны. Ярко поразила современников «краткая повесть об Антихристе», в которой была изображена сущность конца времён.
Однако здесь с каждой страницы сочится яд: то проповедь растленного сектантства и мистического распутства: «А ты греши да не кайся». Вспомним разговор в Оптиной Пустыни и соловьевское отрицание вечных мук. В повести об Антихристе православные изображены как сообщество, которое, якобы, интересуется только церковными древностями и готово предать ради них Христа.
Жалить своим ядом Православную Церковь Соловьёв не переставал до последней минуты.
Сорокасемилетнего философа погубила токсикомания. Поэт Василий Величко вспоминал:
«Комната, где он жил, обыкновенно пропитывалась запахом скипидара. Этой жидкости он придавал не то мистическое, не то целебное значение. Он говорил, что скипидар предохраняет от всех болезней, обрызгивал им постель, одежду, бороду, волосы, пол и стены комнаты… Неоднократно старались друзья предостерегать его относительно опасности злоупотребления скипидаром, но он до самого последнего времени проявлял необычайное упрямство в этом вопросе».
Развившийся синдром почечной недостаточности свёл призрачную надежду русской философии в могилу.
Предсмертные дни Соловьёва летом 1900 года были отмечены теми же чертами позёрства. Он исповедовался и причастился у православного священника. Однако на совет припомнить ещё грехи (а многие из них вроде хулы на Церковь были общеизвестны) ответил отказом — ничего не вспомнил. Лжепророку было некогда, потому что он не оставил позы даже на смертном одре. «Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться», — заявил он и стал громко читать псалом по-еврейски.
Трагедия Владимира Соловьёва была не только в том, что он лично не оправдал надежд на то, что станет крупнейшим русским самобытным философом. Трагедия заключалась ещё и в том, что Соловьёв занял в общественном сознании чужое место, которое по праву должно было принадлежать Виктору Несмелову, одному из самых оригинальных и сильных философов, которые когда-либо родились не только в России, но и на земле. Оригинальная философская система преподавателя Казанской духовной академии была строго православной и при этом исключительно глубокой, придавая ценность не всеединству, но каждому человеку через непосредственную связь его ума, его богосознания с самосознанием самого Бога. Несмелов был философ глубочайший, но не модный и не годившийся для подрыва основ русской цивилизации, поэтому его постарались не заметить. Некоторое внимание на него обратил только Николай Бердяев.
Все остальные были заворожены Соловьёвым. «Соловьёвская школа» в русской философии, к которой принадлежали С. Н. и Е. Н. Трубецкие, отец Павел Флоренский, отец Сергий Булгаков, А. Ф. Лосев и многие другие, десятилетиями блуждала ложными путями. Она искала мистического философского суккуба — Софию — не в области демонов, где он, конечно, пребывал, а в самой сущности Божией. Отец Сергий Булгаков дописался до того, что София — это начало единства в Святой Троице. В этот момент ересь софианства была осуждена и будущим патриархом Сергием, и Синодом Русской Зарубежной Церкви, но, как ни странно, до сих пор модна среди православной интеллигенции.
Ещё более существенна отравленность русской мысли внедрённым в неё Соловьёвым кодом «всеединства». Соловьёвство звало человека слиться с неким «всем», обесценивало всё индивидуальное и конкретное, своеобразное и своеобычное, в том числе русское национальное начало и Россию, обрекавшиеся в жертву соловьёвской утопии.
Оккультизм, антинационализм, глобализм – всё это идейный яд, который Владимир Соловьев вносил в русскую философию при жизни и всё еще действует после его смерти. И это наследие должно быть преодолено. Русская философия должна быть высвобождена из под гнезда соловьевской традиции и соловьевского мифа.
Кто-то скажет – Соловьев великий русский философ так же, как Лев Толстой великий русский писатель. И у того и у другого есть недостатки, в частности в отношении Церкви и православного учения, но мы не перестаем их ценить.
Однако между Соловьевым и Толстым есть огромная разница. Читать «Анну Каренину» или даже «Войну и мир» можно не слишком задумываясь о философии и мировоззренческих установках автора и о том, что он был справедливо отлучен от Церкви за пропаганду антихристианской философии и антигосударственной идеологии. А уже «Воскресенье» с кощунственными сценами мало кто читает ради эстетического наслаждение. О «В чем моя вера» вообще не говорю.
А вот читать философские и политические работы Владимира Соловьева не задумываясь об их мировоззренческих установках весьма затруднительно. Читающий вольно или невольно пропитывается их антинационализмом, точнее антирусским национализмом, и антиправославием. Так что бескорыстно ценить Соловьева, увы, не получится.
Вопрос не в том, чтобы Соловьева ритуально проклинать или, упаси Бог, запрещать его книги. Важно критически оценить значение этой фигуры в русской мысли. Увидеть других блистательных философов, которых Соловьев, по сути, заслонил собой. Критически оценить те предпосылки, которые соловьевские идеи нам навязывают. Начало этой работе положил отец Георгий Флоровский в своих «Путях русского богословия». Но он был, по сути, один против десятков авторитетных соловьевцев. Поэтому инерция соловьевского мифа продолжает тащить нас уже второе столетие не в ту сторону.