Но Димитрий не на передовой – он все еще в резерве, в городе Горьком.
«Горький, 7 августа, 42 г., пятница.
…Живем в палатках, сооруженных нами из жердей и веток. В построении их приобрели известный опыт, так как уже третий раз их строим за сравнительно небольшой отрезок времени. Главная задача – добиться водонепроницаемости. В тех, которые мы покинули последний раз, во время ненастных дней чувствовали себя очень неважно…».
А вот уже – Сумгаит. Открытка целиком:
«Сумгаит, 24 августа 42 г.
Моя дорогая Руша!
Живу на берегу Каспия. Положение мое совершенно такое же, как и в Горьком, т.е. еще нахожусь в резерве. Перспективы дальнейшего все так же неопределенны. Пока что это только перемена обстановки. Пылающее южное солнце, скудная природа. Вдали виднеются горы. В горах, наверное, есть долины, в которых произрастают все блага природы – и фрукты в том числе. Километров за 30 сюда доставляют виноград (15 руб. за кг), дыни и арбузы (10 руб. кг). Как видишь, все очень дорого и здесь. Впрочем, говорят, молоко и яйца дешевы, но мне они еще не попадались. Сегодня купался в море и несколько подгорел на солнце, т.к. перележал. Будь здорова, дорогая, целую тебя крепко. Твой Д.»
И вскоре он все-таки получает назначение помощника командира батальона, инженера по техническому контролю, радуется:
«В сущности, за все время моего пребывания в армии у меня в руках не только конкретное, но и мне соответствующее дело. Нельзя, правда, недооценивать и большой ответственности – новая деятельность потребует большой работы над собой помимо текущей работы. Я это знаю и охотно этому отдался. Материальное положение мое тоже улучшается, и я еще смогу помочь тебе, дорогая…».
Думаю, что именно с осени сорок второго года неистребимая почта все-таки несколько захлебнулась почтовыми треугольниками. Во всяком случае, именно тогда мучений обоим разлученным супругам прибавилось стократ: они по каким-то причинам почти перестали получать письма друг от друга. Отсутствие вестей от любимого человека – и безо всякой войны тяжкое испытание, а тут… Думай, что хочешь – и мысли самые страшные, потому что – война.
* * *
«5 ноября 42 г., г. Грозный
Что случилось, голубка моя Руша? Почему нет писем от тебя? Ведь ты раньше так часто писала мне! Молчание твое меня сильно беспокоит и заставляет предполагать недоброе. Здорова ли ты и дочка наша? Может быть, ты тоже не получила ни одного из тех писем, что я написал тебе, и потому не пишешь сама? Сердце твое должно подсказать тебе, что я все так же люблю тебя горячо, как и раньше, несмотря на год нашей разлуки. Мне только тяжелее переносить ее без твоих писем. (…) Любимая, ты ведь не забыла меня, правда? Мне пока остались лишь воспоминания о чудесных днях, проведенных вместе, и о том, какая ты чудесная…».
Но его письма не все доходят, а ее – куда бы она их ни посылала – в Горький, Баку, другие места – все возвращаются обратно к ней… Оба трогательно молоды и, несмотря на то, что во время войны логичнее предположить все-таки именно смерть, боятся потерять друг друга иначе: забудет, разлюбит…
«Я каждый день ходила на почту, шла с надеждой в сердце, что вот, наверное, лежит письмо от моего Димуши дорогого, но каждый раз меня ждал ужасный ответ: "Нет ничего". Я возвращалась с пустым сердцем и навертывающимися слезами на глазах…».
А дела-то все хуже: надвигается следующая зима в Кинель-Черкассах, и шансов пережить ее меньше и меньше:
«19 ноября 1942 г. Кинель-Черкассы.
…Зима предстоит еще более трудная, чем в прошлом году. Холода уже начались, а у нас все еще нет дров, картошкой мы тоже не смогли запастись. Дров купим в воскресенье, продав что-нибудь из вещей. Очень трудно что-нибудь продать: не покупают… Хочется скорей увезти Олю в Москву – в такой грязи мы живем, кругом сажа, копоть, ни к чему подойти нельзя, и она только среди всего этого и находится, не успеваю ее мыть…».
Обстановка нагнетается, надо что-то предпринимать, выхода нет, писем – тоже…
«30 декабря 1942 г. Кинель-Черкассы
…Вот уже почти месяц, как я не получила от тебя ни единой строчки. Что случилось, дорогой? Я не знаю, что и думать… Я пишу тебе очень часто, вероятно, мои письма не доходят до тебя! Сердце мое полно тревоги, я не знаю, что с тобой. Ты, пожалуй, прав, написав мне в последнем письме: "Я боюсь, что к лишениям еще прибавятся и сомнения, которые разъедают душу и уничтожают веру. Но ты, дорогая, найдешь в себе силы пережить все это…". Сомнения разъедают душу – это так, но веру мою ничто не уничтожит. Эта-то вера и заставляет меня переживать все. И я, конечно, найду в себе силы выстоять. Я знаю, родной, что впереди меня ждет счастье с тобой, светлое счастье. Я верю в это, и только это дает мне силы. (…) Мама моя последнее время все болеет. Стала старая, много пришлось ей на старости лет видеть работы (Ей было примерно 53-54 года; прожила еще лет тридцать пять и умерла совершенно здоровая – Н.В.). Но сейчас я сама все делаю. В лес за дровами на санках езжу, ведь нужно, чтобы дочке было тепло. Тех дров, что купил папа, давно уже нет. Но ты знаешь, я очень люблю ездить в лес. Он находится в пяти километрах. Я всю дорогу одна, и никто мне не мешает думать о тебе. Я вспоминаю о былом, мечтаю о будущем, о нашей встрече. Мой единственный друг, скорей бы, скорей бы она пришла!».
Ждать оставалось более трех лет. Но это письмо, как и многие другие, до Дмитрия не дошло, вернулось «за истечением срока, неявкой адресата». «Очень неприятно получать свои же письма». Она их еще много получит.
«…Откуда дровишки? – Из лесу, вестимо…». Ну, конечно. Только надо представить себе, как выглядела зимой 42-го моя двадцатишестилетняя бабушка. Росту в ней было полтора метра – чуть побольше, наверное, чем у «мужичка-с-ноготок» из только что процитированного стихотворения. Только вот кушала она гораздо хуже, чем он: русские крестьяне, с которыми имел возможность разговаривать Николай Алексеевич Некрасов (и которых, будучи хотя и чувствительным, но вполне типичным помещиком-крепостником, в шаловливой молодости отдавал в счет карточных долгов), питались сытно: свининой и дичью в мясоед, квашеными груздями и рыбой всех мастей в пост – а молока так вообще было залейся и картошки в погребе – завались. Тамара ела только эту самую картошку – сухую – и хлеб, когда перепадал. А крепким телосложением она и до войны не отличалась… У мальчика Власа дрова рубил отец: «В лесу раздавался топор дровосека». И эти дрова возила лошать – ее требовалось только «под уздцы» вести. Бабушка хоть и употребила в письме глагол «ездила» – только само собой подразумевалось, что она не ехала на лошади, а, по сути, являлась ею: на себе волокла деревенские сани, туда – пустые (и мечтала о муже), – а обратно…
К тому моменту Тамара была уже неизлечимо больна, чудом выбравшись с того света. А случилось вот что. Какая-то местная сволочь (не зря же бабушка писала, что тамошние люди ей казались зверями) продала Тамаре хлеб, испеченный из так называемой «протравленной» пшеницы (или ржи). Тогда было принято посадочные зерна обрабатывать синильной кислотой, чтобы до сева не погибли, – для хлебопечения они, понятно, были смертельно опасны. Вот эти-то зерна кто-то смолол, потом испек хлеб и продал его молодой «дуре-эвакуированной». Убийца знал, что делает – не мог не знать! – но жажда наживы оказалась сильнее. А бабушка хлеб несла не себе, в другую семью отдавать «хлебный» долг – и не удержалась, вечно голодная, украдкой отломила корочку (скорей всего – горько совестясь!), проглотила… У тех, кому она принесла отравленный каравай, ночью умерла на печке столетняя бабка, отведавшая угощения, – а молодые, что-то заподозрив, так его и не поели. Зато Тамара стала умирать в мучениях – рассказывала полвека спустя, что у нее уж ногти посинели, а пена шла отовсюду – даже из ушей… «Отходила» ее знахарка, у которой их семья квартировала, – не думаю, что только травами: скорей всего, привычно прибегла к помощи своих подручных темных дел мастеров – тех самых, что помогали ей творить что-то совсем уж невероятное: на исходе ночи, в большой тайне, выбрав особую фазу луны, она вела какую-нибудь исстрадавшуюся эвакуированную в поле, там чертила круг, загоняла внутрь женщину, а сама бормотала особые заклинания, после чего прямо на снегу или земле показывала, как на экране, мужчину, которого ждали с войны, – где он в этот момент находился и что делал… Брала плату, конечно, – и немалую, обязательно салом или солью, причем, вперед, потому что после увиденного некоторые уж точно платить бы отказались… Ходили многие, решившиеся на прямой контакт с «нечистой силой», и, как будто, все видели своих. Какая-то женщина рассказывала о блиндаже, в котором спал ее измученный, оборванный и грязный сын, другая – о том, как ясно различила среди горящих развалин незнакомого города своего мужа, который, пригнувшись, бежал с винтовкой в руках… Изображение было всегда без звука – но четкое и движущееся, цветное… Знакомая бабушки, с которой они ехали в свое время в одном эшелоне, тронулась умом, вернувшись с поля: она увидела длинный мелкий ров, доверху полный разодранных на куски солдатских тел, – и сверху, постепенно засыпая их, падала черная земля… Уж на что была моя бабушка Тамару суеверна – а на такое не пошла, хотя «по блату» могла бы, наверное рассчитывать на скидку: некая властная сила не позволила ей воспользоваться такой редкой возможностью, нарушить молитвенную связь с любимым мужем, невзначай прогневить Господа и навлечь отмщение… Рассказав мне, тогда молоденькой девушке, об этом, она добавила после некоторой паузы: «Все до единой они получили потом похоронки»…
Бабушка получала только письма. Иногда.
Чтобы мой канал мог развиваться дальше, подпишитесь на него, пожалуйста! А если мое творчество Вам нравится, поставьте лайк, он мне действительно нужен.
Продолжение следует
В Санкт-Петербурге книги автора можно купить в Доме Книги, а для тех, кто находится в другом городе или предпочитает электронные версии, их можно приобрести здесь:
https://www.litres.ru/author/natalya-aleksandrovna-veselova/
https://ridero.ru/author/veselova_nataliya_netw0/