Наутро, когда небо осветилось лучами, когда кипящее тело Сони под шкурой зашевелилось, и прохрипела она: "Пить!", когда я огляделся в поисках источника, где можно набрать для нее воды, то понял. Мы не одни здесь.
Вокруг нас, на пнях и корягах идолы, расселись ухмыляющейся синей массой, а поодаль, кучкой, мои бывшие проводники - имбецилы, жмутся к пастору, к отцу, у которого гематома на голове и лице, зато взгляд: спокойный и робкий, как у агнца.
- Вот, отстающих догнали! – говорит один из синих, бросая взгляд через плечо, а за плечом его, мой сын, собственной персоной.
Идет размеренно, в длинном черном балахоне, а из-под капюшона, поблескивают недобро глаза, и он единственный из пленителей не синий, и не идол - он человек.
- Кто такие? – спрашивает он меня, - Почему убежали? Или вы думаете, что от идолов можно скрыться? – засмеялся, и смех этот эхом по закуткам леса.
- Т-с-с! – у имбецилов, что за спинами идолов, пальцы к губам, а прежде всего у отца.
Соня застонала под шкурой, она горит огнем, и нечем мне помочь ей, и нет во мне сил сопротивляться, тем более врать, и потому, только одно:
- Она больна! – нарочно заглушаю голос, чтобы по голосу сын не узнал меня.
А он распахивает шкуру, смотрит брезгливо на Соню, накрывает обратно, с головой:
- Вижу что больна! Сразу бы ее убить, чего с больной таскаться? Но у меня настроение уж больно хорошее, - наконец-то Князь попался! Координатор! – он кивнул в сторону кучки людей на своего родного деда, затем на меня. – Этого заберем, уж больно хорош, а у Королевы, как раз один из питомцев сбежал. Эту оставляем, может сама умрет, а может и выкарабкается. Имбецилы, они живучие! – странно слышать такие слова от человека, что и сам по природе имбецил.
Я гляжу во все глаза на отца: он не выдал меня! Он принял свою ношу, свое предназначение, и не указал на меня как на Князя! Значит, и последствия ему достанутся….
- Т-с-с! – палец его все еще у губ, и напоминает мне этот жест, в точности такой же, но в городище, тысячи лет назад от этого времени, и от других существ - от «убогих».
- Идем, отче! – говорит мой сын, моему отцу, своему деду.
Чьи-то руки ставят меня на ноги, толкают в гущу людей. Я ступаю покорно, лишь изредка оглядываясь на Соню, что остается лежать под шкурой. Одна, больная, мучимая жаждой: как она теперь? Но мы уходим.
И для меня это избавление от перипетий по осуществлению задуманного, а для остальных одно: смерть. Жаль их. Жаль отца. А Соню втройне жаль. Даже во снах, я не оставил ее, а теперь ухожу. Но что я могу? Если начну настаивать взять ее с собой, запросто выдам себя. Да и что ждет ее по завершению пути? Театр? Крест? Что бы ни было, однозначно смерть… Все же, даже здесь, в лесу, шансов у нее гораздо больше…
До города мы добрались быстро. Я понял, что мы пришли, по запаху. По гнилостному зловонию, вползающему в ноздри и не дающему дышать, тем паче зная, что запах этот: запах человеческой смерти. Все окутано им, и карканье воронья, чем ближе мы приближаемся - тем отчетливее. Не знаю, с какой стороны города мы вышли, но идти нам по окраине, по жидкой грязи, мимо придорожных хибар имбецилов - простых смертных. И при свете дня, при утреннем прозрачном солнце, еще более гадко то, что я вижу. Безысходность и тупик я вижу.
Город не сдается в абстрактности и параноидальности зрелищ, потому как помимо грязи и фекалий, на обочинах этого бездорожья еще и трупы. Какие-то части человеческих тел, кишки и внутренние органы. Все кишит пробудившимися после зимней спячки мухами, пищит крысами, все сплошным месивом из голов, зубов и конечностей.
По окраине – кладбище. Старые кресты - покосившиеся, датированные все началом прошлого века, и здесь тоже, простые смертные похоронены - ни одного идола. За кладбищем гора, и тоже из тел, наверное, потому как над ней стаями воронье, и монотонный гул насекомых, но все же понятно, что поначалу хоть как-то люди заботились о погибших, свозили сюда…
И нет в городе суеты, нет обычных человеческих окриков и переговоров, хотя и попадаются нам по пути люди. Бездумность и бездушие в лицах - они роботы: сумрачные, с поникшими головами, мосластыми почерневшими плечами, перепахивают свои вонючие огороды, все молча, смиренно, обреченно. И дети у домишек, кучками, такие же роботы, сидят вместе, тоже молча, глядят на работающих своих родителей, и будто ждут. Будто смерти ждут. Страшно. Их смирение страшно.
Их покорение и привычка терпеть были бы страшны, если бы я и сам не стал таким. Я воздушен и невесом, я весь пропитан Богом, верой, благодатью, и покоряюсь не менее остальных. Подставляю вторую щеку ударившему, и все спокойно, без реакции грешника ударить в ответ, а даже с удовольствием: доказать свою веру. Я сниму последнюю рубашку, и отдам мучителю, если она будет тому нужнее.
Я имбецил. Я «убогий» и горжусь этим. Я принимаю голод и холод, и побои, с блаженством верующего, веря в тайное знаменье искупления, и с благословением Божьим. Я не сопротивляюсь больше тому имбецилу, чью личину принял. Мы теперь одно целое и понимаем друг друга, соединяясь мысленно, так же, как когда-то я соединялся с Пришельцем. И ничего не удивляет, ничего не трогает: ни трупы, ни смрад, ни безнадега. Все бренно, и жизнь коротка и проходяща, так зачем себя накручивать?
Вот она опушка перед страшным домом «саранчи» - здесь идут работы, снимают с крестов окоченевших уже почивших, и готовят те кресты для следующего использования. Скорее всего, на них будут спутники мои висеть. И я не всматривался туда в прошлый раз - не до того было, да и темно, но теперь увидел весь садистский спектакль воочию и при свете дня.
Увидел искуроченные запястья, венцы-колючки на черепах, и кровь под висевшими - бурую и спекшуюся. Услышал стоны, увидел муку на лицах и в членах, увидел, что желают эти прибитые к крестам лишь одного: смерти, как избавления от боли, от страданий. Встречи желают они наискорейшей с Господом. Молюсь за них, закрываю глаза, а в душе вопль. Подзатыльник обрывает мои молитвы.
Огибаем опушку, оставляем моих соплеменников на синего бугая с мордой Пришельца, но в разы крупнее, и без намека на интеллект в мутных раскосых глазах. Ему теперь отвечать за удачное представление, ведь сам Князь ждет своей участи!
Меня ведут к гигантскому особняку, что в свете веселого теплого солнца, леденит кровь до мурашек, своими чернеющими проемами подъездов, под навесом с колоннами и своими бесчеловечными обитателями, что еще и питомцев себе заводят. Хотя надо же им хоть кого-то любить? Кроме себя. Божеств. Альфы.
В здании полумрак, затхлость и прохлада, и от зловония здесь тем более не скрыться, поскольку ни одного окна. Огромный, на сотни метров холл, с бронзовым троном посередине, несколько винтовых металлических лестниц ведут на следующие этажи, и там уже, видимо, комнаты «саранчи».
В холле пыльно, завалено все вещами, тканями и ветошью. Вперемешку, тут и там, горками какие-то сервизы, фарфоровые супницы, канделябры, старинные комоды, с вывернутыми наружу ящиками, напольные часы, с остановившимися стрелками, и оторванными маятниками, полотна художников в золоченых рамах, с обязательным штрихом руки вандала, в виде пририсованных усов и рожек, фортепиано, когда-то белое, но теперь коричневое от пыли, и ни одной книги. А с потолка свисает огромная люстра на тысячи свечей: посеребренная, инкрустированная хрусталем и самоцветами, но мерцающая всего парой огоньков и ляпистая не к месту, как и все здесь.
Свалку антиквариата, бабушкин сундук, чердак для хлама, напоминает мне вся эта роскошь в кавычках, и ясно, что все что здесь собрано, со всей округи свезено, а свозили эти богатства как раз после пришествия Принца, в Годы Большого Огня, когда грабить еще было что, и было кого.
Когда стало понятно, что в битве двух рас, - победили идолы. Когда имбецилы, стали имбецилами называться, а идолы – идолами.
Откуда-то сбоку - шелест юбок и цокот каблуков о бетонный пол. Открылась дверь, находящаяся с темного угла стены и вышла она. Фрея.
По кучам и из-под сваленных вещей, слышится шепот:
- Королева!
И это не та Фрея, которую я узнал в городище. Не та синеокая дикарка, что обольстила меня и повела по ложному пути. Не маленькая, темная, отощавшая фигурка, а статная, высокая, как и все живущие в этом доме - синяя «саранча». И возраст ее здесь не юный, как у той Фреи, а вполне себе зрелый, судя по складкам вокруг губ, судя по взгляду: высокомерному и властному.
Но она и такая прекрасна, интересна, привлекательна. Хотя бы и раскосыми в пол лица синими глазами, точеными скулами и гибкой статью. Но все же - не та. Не та, что оставила след в моем сердце. Да и я не тот.
Села на трон, вперила в меня взгляд: мутный, тяжелый, прямой, не предвещающий ничего хорошего. Я сжался: узнала, нет?
Поправила складки юбки из парчи, вытянула ножку в заношенной туфле и вдруг сделала губы уточкой:
- Какой хорошенький! Какой противный и гадкий мальчик! Фи! – но «фи» как «ух-ты!»
Сразу отлегло от сердца, я скорчился, супился, и приготовился играть зверушку, ей на потеху.
Но она зевнула и жеманно произнесла:
- Ах! Придется тебя оставить до вечера! Сейчас представление поинтересней! Князя нашли, и готовят к распятию!
Ничего в ней не дрогнуло, хотя и знает прекрасно, что Князем здесь представляют меня, и когда-то между нами чувства были.
Говорит со мной, как с дурачком, и впрямь видя во мне безмозглое животное:
– На, пока переоденься! – вытащила из свалки старый, смятый бархатный камзол алого цвета. - Вечером твоя свадьба! Ульяна еще не замужем - ее жених сбежал из-под венца, хотя она и лучшая у меня невеста! Но мужики, как известно, все сволочи! Даже имбецилы! – хохотнула низко, и швырнула мне тряпицу.
Сверху, над железной лестницей, послышались глухие голоса, стуки открываемых дверей, топот ног по полу. Фрея встрепенулась, отдала указание сыну приковать меня чтобы не сбежал и сказав что ждет его в «ложе» была такова.
Сын отдал такое же приказание другому идолу и так же удалился, даже не взглянув в мою сторону. Идол, на которого меня оставили, надел на меня камзол, пристегнул мое запястье к одной из цепей, что впаяна была в стену, надавал мне тумаков и пинков, и поспешил за ними.
Он торопится взглянуть как распнут на кресте Князя. Судя по всему, давно здесь этого ждали, поскольку сверху бегали, нервно переговаривались, и возбужденно шептались, как перед премьерой интересной постановки.
Я не слышал о чем там говорили, обрывком до меня донеслось только одно:
- Вверх ногами распнут!
«Бедный отец!» - думаю я и озираюсь. «Ну и где мне искать самого себя? Каким образом?» Я прикован, в потемках среди вороха хлама: как мне обследовать этот дом на предмет самого себя? И если тот я - обычный имбицил, почему до сих пор не попался на глаза сыну? Одни вопросы. И не верится мне уже в успешный исход мероприятия, а больше в провал. Останусь тут питомцем, женят меня, станут наряжать, благо этого добра полно, может покормят…
От голода даже желудок свело. Не ел я три дня: нечего было, да и не до того. Вспомнилась больная Соня, жалость к ней проснулась, отец опять же, страдает по моей вине… Соня друг. Отец родной человек… Сколько еще близких я потеряю? От одиночества, неприкаянности и пустоты хочется выть.
Хватаюсь за голову, щупаю шишки и шрамы, стискиваю виски и не вою, а скулю тоненько, чтобы шумом не привлекать к себе внимание «саранчи», что по-прежнему суетится наверху. Да что же это за мир такой? Изнанка-перевертыш, где извращения, садизм, убийства: норма! Где что ни придумаешь - нельзя повлиять на ситуацию!
Злюсь на самого себя. И это уже моя сущность проснулась. Достаю диск, сжимаю его в ладони, пихаю в рот, поглубже, покрепче - но нет. Я все еще здесь. Прячу диск подальше: (не ровен час, сын заметит!). Снова мысли одна мрачней другой, снова скулю - тонко и скрипуче.
Сверху все стихло, а за кучей тряпья, со всех сторон зашуршало. Отовсюду, на свет Божий, если тусклый отблеск свечей можно назвать светом, стали выползать люди. Или не люди? Еще одна раса? Раса уродцев? Откуда их столько? Человек пятнадцать здесь, и это только тех, кто вылез. А сколько их еще в этих залежах? Самой разной степени увечий: без рук, без ног, карлики и рябые, горбуны и дауны, сиамские близнецы - совсем еще дети, и... В свадебном платье, на вид девочка, но глаза выдают преклонный возраст, наверное суженая моя новоиспеченная. Лилипут. Почти лысая. Почти слепая. Моя невеста. Лучшая, со слов Фреи.
Протягивает корявую, артритную ручонку:
- Ульяна! А вас как звать? – «Точно! Она!» - и от этого понимания, я не скулю - я вою.
И уродцы эти - сами ущербные калеки, многие немощные, кто может дотянуться, идут ко мне, обнимают, похлопывают по алой бархатной спине и утешают, хотя и сами заслуживают только жалости и утешения.
Ульяна не отстает, жмет мою руку и бормочет растерянно:
- Не бойся! Свадьба будет, но ведь не настоящая! Отыграем, спляшем, чмокнемся, и все! Зато после, пир обычно закатывают! Объедимся, обопьемся, да разбредемся по разным углам…
- Не бойся! – вторит ей мальчик-поросенок в поповской ризе.
- Не плачь! – следом за мальчиком, шамкает безрукий мужик.
И все они хороводом, чехардой в моей голове, искривляются, идут волнами, зигзагами, рвутся в тряпье, звенят фарфоровыми сервизами и бренчат фальшиво белым фортепиано.
Мрак. Доктор за стеклом качает головой: «Как себя чувствуешь?» «Хорошо! Вот только женить меня хотят. Фрея. Фрея, что синяя «саранча»!» «Саранча Фрея? Что-то новое!» - он смеется дико и низко, протягивает руки прямо через стекло, хватает меня за алый камзол, тормошит, бьет по щекам: «Голодный обморок что ли? Ох уж мне эти питомцы, вечно у них, то боли, то обмороки…» - говорит он голосом Фреи.
- Готовьте к свадьбе! После поест!
Я продираю веки - вокруг горят свечи, теперь их не две, а много, по одной в руке каждого присутствующего гостя. Ряженые уродцы - один краше другого, с румянами на щеках, с губами выкрашенными в цвет этих румян. Кое-кто в париках, желтых от старости и пыли, тусклых и натянутых как попало и больше напоминающих паклю. По стенам стулья, на них идолы - сверкают возбужденно огромными глазами. От вытянутых черепов их, не менее вытянутые тени, скачут в свете свечей зловеще.
Встаю. Одергиваю одежду, чьи-то руки нахлобучивают на меня парик, другие водят по щекам холодными склизкими румянами, в петлицу мне суют букетик из искусственных белых ромашек.
- Готов!
Выходит невеста, в том же платье, в короне и фате, в бриллиантовом массивном колье, на руках перстни и браслеты, вперемешку стекляшки и драгоценные камни, золото и медь.
Надо же, вроде хорошо идолы живут, правят, а Фрея вообще королева, а какая безвкусица, какой бардак, какое искаженное восприятие красоты! Впрочем, не удивлен, учитывая свалку из антиквариата в холле, и помойку на улице.
Аплодисменты, выкрики, заиграло фортепиано (и правда оно фальшивит!), чей-то нестройный голос выводит минорный мотив. Невеста идет медленно, приседая в па, в реверансах и поклонах гостям, а я стою как прибитый гвоздями, ведь не знаю какие здесь от меня требования. Невеста берет мою руку: смешно мы с ней смотримся - по росту как отец и дочь. Ведет меня в обход гостей, по кругу, мимо идолов, что смеются в голос, тыкают пальцами, и комментируют нашу пару.
Чувствую себя как помоями облитый, как в цирке - дрессированный пудель, но молчу. Тлько вглядываюсь в лица присутствующих, в надежде отыскать среди них себя: идолом, или питомцем, не важно. Главное, чтобы диск подействовал.
Прошли по кругу. Все в средневековой вычурности манер, все в шутовской великосветскости, приседая, корчась и скалясь в потемки, где расселись идолы. Не вижу я среди них себя. Так же как не вижу и среди питомцев. Только мысль: «О чем думает «саранча»? Что останется у них, когда всех имбецилов поубивают? Что они делать будут?»
«Вернутся в будущее!» - это не мои слова, это телепатически произносит в моей голове кто-то другой. Да это Пришелец! Он говорит со мной, как и тогда, в подземном городе разговаривал! Он узнал меня! Или прочитал мои мысли, не важно, но я рад ему безумно. Улыбаюсь во весь рот.
«Осторожно, не обнаружь себя!» - проносится в моей голове. «Будь благоразумен, отыграй свадьбу и жди меня, как только будет возможность, я заберу тебя отсюда, и мы решим проблему… вместе… ведь я и есть тот, кого ты ищешь, я и есть ты!»
Вот те раз! Но и на этот раз не удивляюсь, в этой реальности и не такое возможно.
Для меня, заиграло пространство красками, заунывная прощальная мелодия под фальшивую игру на фортепиано - целый симфонический оркестр, а мои соратники-уродцы - красавцы писанные. Я ободрен, я окрылен, я весел. Уж кто-кто, а Пришелец - всесилен! У него помнится и скипетр был…
И не приходит в голову, почему он не воспользовался им до сего момента, почему не остановил эту кровавую пляску, ведь как раз он - сторонник гомо сапиенс моралис, как раз их породу выводил и продвигал к царствованию на планете.
Только радость. И я - взрослый мужик, военный: прыгаю, хохочу, кривляюсь, все на потеху, и эта свадьба на потеху, где мальчик-поросенок венчает нас.
Поцелуи с Ульяной и не только, танцы как на шабаше у ведьм, до седьмого пота, до боли в мышцах, и все под хохот идолов, и после праздника - угощение.
«Пир», со слов питомцев. В лохани странного вида бурда, вроде хлеба размоченного с зерном и тухлым мясом, вроде каши, но я и этому рад. Я зверски проголодался, а особенно после веселья. Приборов нет, едим руками, у кого и рук нет, вроде шамкающего мужика, опускается лицом в лохань, и хлебает по-собачьи. Кто не может опуститься, тому помогают, подставляя ко ртам наполненные ладони. Но теперь плевать. Скоро их мучения закончатся. Скоро…
Ночь. Все отплясались, наелись и спят. Сопение, храп из-под куч ветоши и тряпья. Вонь, и сырость, и прохлада, тишина гробовая, и темень хоть глаз коли, и я не сплю - я жду. Засел в тряпье, укрылся с головой и жду. Жду своего избавления от навязчивого влияния имбецила, жду своего избавителя в лице Пришельца и только думы, тягучие и сонные спутывают мозг как паутиной.
«Ну как человеку жить без агрессии? Как защитить себя если что? Разве можно допускать такого положения вещей, чтобы стать людям агнцами бессловесными? В моем мире войны и я сам воевал. А когда убили Сеню, проклинал и войну, и эмоции рождающие ее… Все спрашивал сам себя: почему? Почему человек жесток и грешен? А вот теперь понял почему. И зачем это необходимо, тоже понял. И никогда, никогда боле не пожелаю человечеству избавиться от агрессии, какие бы разрушения она не несла! Никогда не поверю, что быть лояльным, добрым, жертвенным, без умения постоять за себя: хорошо, правильно… Добро должно быть с кулаками…»
Рядом зашуршало: «Давай руку, я освобожу тебя!» Вот и Пришелец! Наконец-то! Протягиваю руку, щелкают наручники, я выбираюсь из залежей и мы крадемся наверх. По дрожащей железной лестнице до ржавых решеток лифта, который сломан, а потому, следующий проем, и снова лестница, на этот раз каменная, темная и сырая, и этаж двадцатый, но бегу.
Несмотря ни на что, несмотря на усталость и все последние события, несмотря на свадьбу-фарс, несмотря на камень в душе от увиденного и пережитого - бегу, хотя и одержим апатией как остальные имбецилы, но ради отца, ради Сони, ради остальных обычных людей надо бороться.
А в голове: «Исправить! Исправить!» - в такт шагам.