После завтрака Махнев предложил проверить несколько озер. На одном из них загнездились лебеди, но загнездились слишком поздно, возможно, что первое гнездо их кто-нибудь разорил или беспокоили рыбаки. Здесь, на озере, среди сора, лебеди обрели покой, да только вот успеют ли птенцы подняться на крыло?
— Здесь недалеко,— сказал Николай,— напрямую километра два.
Да только кто их мерил, эти километры? Мы прошли прибрежный лес, и перед нами открылась панорама обширного сора. Воды в нем не было, и со стороны он выглядел раздольным зеленым лугом. Но только шагнули в эту сочную зелень, как сразу же и завалились оба в траву, споткнувшись о кочки.
Озеро было действительно недалеко, его узкая синяя полоса маячила впереди, когда мы еще стояли на опушке леса. Но путь по кочкам был равноценен десяти километрам или даже больше. Кочки выше колена, а на них густая жесткая трава. Трава эта сплелась между собой, скрывая сами кочки. Прорываясь сквозь ее сцепленные ряды, мы резали себе руки, царапали лицо.
Примерно на половине пути я в изнеможении опустился на кочку. Николай, увидев это, тоже присел из солидарности. Сил больше не было, но отступать назад тоже нет смысла. Николай утверждал, что рядом с этим озером есть еще одно озерцо, а оно ручьем соединяется с руслом протоки. По протоке мы свободно пройдем к Оби.
— Если бы знал, что нас ждет такой кочкарник, то лучше в обход через Обь повел тебя,— виновато оправдывался Николай,— я здесь только зимой бывал на лыжах или в большую воду на лодке.
С озера доносилось постанывание лебедей. Мы сделали еще рывок и под прикрытием тальникового куста, который рос на берегу, незаметно подошли к озеру. Две взрослые птицы и три серых птенца плавали на воде. Птенцы были уже довольно большими, но явно еще не поднялись на крыло. Нам прятаться больше не было смысла. Я подготовил фотоаппарат и вышел к самому урезу воды, снимать из-за куста мешала высокая трава.
Взрослые птицы, взяв на воде разбег, взлетели. Молодые даже и не пытались махать крыльями и убегать, они отплыли в дальний конец озера.
По берегу небольшой проточки мы прошли к соседнему озеру. Там подняли табунчик уток. Озеро это мелководное, и, чтобы не ломать себе ноги в кочкарнике, мы решили шагать по воде у самой кромки берега. Дно было песчаное и плотное. Брести по мелководью гораздо легче, чем по кочкам. Я приободрился и вырвался вперед. И вот в минуту радостного торжества вдруг провалился в яму. Хорошо хоть провалился одной ногой и удержал равновесие, а то бы искупал свою фотоаппаратуру и набор фотообъективов. Так что легко еще отделался, всего-то навсего зачерпнул в сапог воды.
Оказалось, я провалился в ондатровый ход. Ондатры прорывают каналы от водоема через кочкарник к коренному берегу, где у них вырыты норы. Обычно такойход заметен по оброненной срезанной зверьками траве, которую они таскают к кормовым столикам. Но я попал в старый, заброшенный ход. Дело в том, что зимой 1985/86 года долго стояло малоснежье, и от сильных холодов почти все небольшие озера промерзли, снег-то роль пухового одеяла выполняет. Погибла и ондатра. Сейчас численность восстанавливается, но очень медленно. Многие озера до сих пор остаются незаселенными, и только такие вот заброшенные ходы напоминают о живших здесь когда-то зверьках.
После случившегося я был более осмотрителен, да и вода чавкала в одном сапоге, а излишки ее фонтанировали при ходьбе через верх. В таком состоянии не пошустришь, пришлось уступить лидерство.
Мы выбрались на коренной берег протоки, развели костер, чтобы просушиться, а заодно и вскипятить чайку. Я придвинул мокрый сапог поближе к огню, из него повалил пар, как дым из паровозной трубы.
Дальше наш путь лежал по высохшим протокам. Через них по весне вода устремляется с Оби на заливные луга, затапливает почти все междуречье Большой и Малой Оби, образуя разливанное море с островками суши на самых высоких гривах.
Глубина воды здесь летом была не меньше шести метров, а сейчас мы шагаем по грязевому руслу с небольшими бочагами воды, оставшейся в самых глубоких выемках. Русло устлано длинными стеблями полегших хвощей. На суше жесткость хвощам придают соли кремния, но за лето соли эти вымылись водой и стебли безвольно лежали на илистом дне, звучно лопались под нашими сапогами.
Хвощ — хорошее кормовое подспорье и уткам, и гусям, и ондатрам. Летом лоси, прячась от гнуса в воде, охотно поедают это растение. А сейчас от верхушек этих безвольно лежащих и, казалось бы, отмерших буроватых стеблей тянулись вертикально вверх светло-зеленые молодые побеги. Они были похожи на еловый лес в миниатюре, где каждая «елка» ростом десять — пятнадцать сантиметров, но с большим количеством ярусов «хвойных» лап, по которым обычно определяют возраст елей.
В лагерь мы вернулись окружным путем, по протоке вышли на берег Оби, затем вдоль реки к месту, где вчера высадились с катера на берег, и по проторенной уже нами дороге вернулись к избушке. Хотя этот путь был раз в пять длиннее, чем напрямую до озер, но зато гораздо легче и приятнее.
Когда на следующее утро Николай предложил сходить напрямую к гнезду орлана-белохвоста, я это посчитал за шутку и не ошибся. Махнев тоже стал придерживаться мнения, что лучше уж сделать крюк в десять — пятнадцать километров, чем продираться сквозь кочки или сплошные заросли тальника. Надо оговориться, что не стоит проклинать природу за создание таких вот недоступных для ходьбы мест. Для птичьих выводков и линных уток это рай. Если уж там черт ногу сломает, то человек и подавно не сунется. От хищных птиц утятам между кочек хорошо затаиваться, и не думаю, чтобы лиса уверенно чувствовала себя в этих лабиринтах.
Так что не будем ругать природу, она обо всех позаботилась, и если человек пройдет лишний десяток километров, то это для его же пользы, ходьба — вещь полезная. А если ходить не хочется, так ведь никто не неволит. Есть масса профессий сугубо сидячих, выбирай или меняй по вкусу, если разочаровался вдруг в выбранной. Бывают минуты, когда особенно устаешь и клянешь себя, дескать, сидел бы дома, какая необходимость по лесам бродить. Но это только момент особой усталости. А отдохнешь, попьешь чайку или поспишь малость, и, смотришь, опять поманила дорога. Вот уж верно: охота — пуще неволи.
Мы повторили свой путь к Оби и сразу скажу: повторяли его после еще дважды и каждый раз по новым протокам попадали в незнакомые для меня места. Русла проток иногда прямые, как рукотворные каналы, уводили нас на луга, к озерам, к березовым лесам...
На Оби два острова маячили перед нами. Два больших песчаных острова, густо заросших в центре, на самом бугре, тальником и полого опускающихся к воде песчаными пляжами. Под берегом островов, на воде, каждый раз, когда мы проходили их, во множестве держались нырковые утки. Они не думали улетать при нашем появлении. Изучили уже безопасную дистанцию и выдерживали расстояние, на котором не надо бояться охотничьего ружья. Да мы и не собирались охотиться.
Но на этот раз на самом острие мыса ближайшего к нам острова сидели какие-то птицы. И только подойдя ближе, поняли, что это были гуси. Поняли поздно. Гуси уже заметили нас, заволновались, заворошили крыльями и как по команде вытянули шеи, а в следующий момент с громким криком поднялись на крыло. Мы насчитали в стае около семидесяти птиц. Значит, начал прижимать холод на севере и птица пошла на осенний перелет.
Возле первого острова свернули на запад и по берегу протоки углубились в березовый лес. На высокой гриве, не затапливаемой водой в весеннее половодье, росли мощные березы. Трава здесь вымахала в рост человека. Крупные мясистые ягоды шиповника постоянно маячили на нашем пути, и мы, проходя, набирали в горсть ягод, обсасывали мякоть и выплевывали на землю ворсистые косточки. Иногда в траве поманят к себе матовой чернотой крупные ягоды смородины, которые особенно броско выделяются на фоне своих блекло-желтых листьев. Ягод в грозди оставалось помалу, две-три, остальные осыпались, но уцелевшие-то крупные были и для смородины непривычно сладкие.
(окончание следует)