Моя бабушка всё время что-то читала. Как только выдавалась свободная минутка. Надевала очки для чтения и шевелила губами, глядя на страницы. Бабушка читала всё, что видела: книги, газеты, отрывные календари. Книг было много. Даже редких, как потом выяснилось. А еще она писала письма маме в Ленинград. Она казалась мне очень образованной. Правда, когда я сама пошла в школу, то оказалось, что бабушка не очень грамотная, хотя её «писания» вполне можно было разобрать. Она отучилась два года в сельской школе (жили тогда все под Ульяновском, в деревне Дурасовка), но на третий год отец велел ей прекращать баловство с учебой, и работать. И бесполезно было учительнице его уговаривать тем, что девочка очень способная. И тогда долгое время, будучи сама почти ребенком, она работала домработницей у своей учительницы. Эти люди хорошо к ней относились, их семья была хорошо обеспечена, и у них была маленькая дочка Клара. Бабушка потом свою дочку, мою маму, назвала также, в честь той Клары. Но потом господская учительская семья переехала в другой город, и бабушка работала везде, где придётся: нянчилась с чужими детьми, пасла скотину, делала всю работу наравне с взрослыми.
Мне кажется невероятным тот факт, что господа (родители Клары) приглашали её к себе в гости не один раз. А однажды учительница приехала к бабушке сама. И общались они, получается всю жизнь. Бабушка и моя мама гордились такой дружбой. Очень к моей бабушке уважительно все относились.
Еще у моей бабушки была жива её мама, очень старенькая, моя прабабушка, Агриппина Павловна. Есть фотографии, где мы вместе, но я тогда маленькая была, и мало, чего соображала. А когда подросла, то наоборот, соображать перестала прабабушка. Так мы с ней и не пообщались толком.
У нее до самой старости была темная, без седых волос, толстенная коса до попы, и, когда она уже не в состоянии была за этой косой ухаживать, ей вырезали на затылке приличный кусок, но так, чтобы незаметно было. Она на самом деле жаловалась, что волосы тяжело носить. Волосы очень густые были, да и вились к тому же, расчесывались с трудом.
Прабабушка жила не у нас, а у Шуры, своей второй, дочери, младшей, бабушкиной сестры. А ещё у Шуры было пятеро детей. Старшая дочь от русского, и четверо черноголовиков-мальчишек от узбека Саши.
Вот, что однажды я узнала. Если опоздаешь на фабрику, то тебя могут посадить. И однажды Шура опоздала. И после этого исчезла. Её невозможно было найти, никто не знал, где она. Бабушка моя не знала. Мама её, Агриппина Пална, не знала. Шура вернулась тогда, когда режим пал. Когда за опоздание больше не сажали. Когда за прогул, как за саботаж, больше не расстреливали. Она вернулась с маленькой дочерью Клавой. О, Боги, где она была и кто ей помогал. Никто ничего не знал.
Кстати. Когда я училась в школе, это 70-е годы, мы с подругой пошли поесть ко мне домой, т. к. я жила неподалёку. В столовой были большие очереди и вонь. Но мы прибежали в школу уже после звонка. Нас — за шиворот — и к завучу Софье Палне на ковёр. Школа на Чкаловском №51. Софья Пална давай шипеть. Управы на таких, как мы нет теперь уже. А раньше была. Раньше опоздавших — таких, как мы — расстреливали! А теперь никакого порядка!
Мы кивали, кивали, что да, что спасибо, спасибо. Обещали не опаздывать больше… Сказали, что доедали на бегу уже. Мне кажется, детский мозг более устойчив к подобным стрессам. Но если честно, мы и правда, долго провозились. Знали ведь, что опаздываем.
Ещё Софья Пална сказала, что мы не представляем всего счастья, что выпало нам вот именно сейчас, в эту самую минуту — счастья жить дальше после ТАКОГО. Надо сказать, что моё детское сознание классе в 5м было всё ещё настолько незамутненно, что мне даже в голову не приходило, что вот кого здесь не расстрелять, а тряхнуть как следует, так это старую маразматичку. Запомнилось, но не обидой, а странностью. Но не более, чем любой другой случай из детства. Я тогда ещё не знала, что нет ничего ценнее, чем человеческая жизнь, и ничего более чистого, чем сознание ребёнка, не имеющего никакого жизненного опыта в гадостях. Родителям я тогда ничего не рассказала. Где-то каким-то задним умом я понимала, что история нехорошая, и лучше молчать.
Поскольку Шура работала, а ребятня вся училась, мы с бабушкой, которая была уже на пенсии, собирали немудреный узелок, и шли кормить прабабушку.
Больше остальных я полюбила брата Вову. Уже совсем потом, когда я стала приезжать в Самарканд только на лето, он частенько заходил к нам, и всегда приносил мне небольшую корзиночку ежевики. Он был постарше меня года на два. Когда ему исполнилось лет одиннадцать-двенадцать, он решил пойти с приятелем во время летних каникул поработать. Работа не была лёгкой, она заключалась в изготовлении каких-то дорожных столбов из цемента. Ставилась деревянная форма, поделенная на множество небольших прямоугольных отсеков, в каждый отсек вставлялась насквозь металлическая арматура (в досках для этого были дырочки специальные проделаны), и все формы заливались заранее замешанным цементным раствором. Когда цемент застывал, формы освобождались, готовые столбики складывались, и все продолжалось по новой. Работа была очень грязной, но это не мешало мне, одев что-нибудь лучшее из нарядов, чистенькой и хорошенькой сидеть поблизости на какой-нибудь жердочке и любоваться на то, как он работает. Конечно, такой труд совсем не был полезен растущему детскому организму, но дети тогда рано взрослели, и мало у кого находилось время просто дурачиться. После работы мы часто ходили к нему домой. Там меня начинали заставлять есть, но, как обычно, безрезультатно. Хотя, я могла, правда, без всяких уговоров пожевать свежую узбекскую лепёшку и погрызть арбуз.
А ещё Вова угощал меня виноградом и давал гладить кроликов, которых держали в сарае во дворе. Гладить кроликов для меня означало неземное блаженство!! Назавтра все повторялось.
Иногда они всей семьёй, всей толпой приходили к нам тоже. Клава, старшая сестра, была русской до белёсости. Меня всегда поражали ее светлые, прозрачные, почти бесцветные глаза. Имея пять младших братьев, ей приходилось иметь и бойцовские качества, чтобы всю эту команду держать хоть в каком-то порядке, ведь их мама работала на фабрике до самого вечера. Старший брат, Славик как-то очень по-взрослому был обособлен от остальных, плохо учился и постоянно давал молчаливый отпор муштре старшей сестры. Привыкнув командовать и строить, Клава потом стала директором спортивной школы. Но, наверное, в ней всегда жило чувство прекрасного, поэтому замуж она вышла за очень симпатичного музыканта, любимым хобби которого было коллекционирование флейт. Играл он тоже на разных инструментах.
Следующим вниз по возрасту шёл Сергей, хороший, добрый парень, затем мой Вова. Он был тогда отрадой этой семьи. Учился хорошо, работал; характер, опять же располагающий, коммуникабельный. Всем поможет, всё подскажет, никого не обидит, всегда приветливый и вежливый. Младшим был Толик. Однажды, зная мою слабость к животным, Толик принес мне в коробочке крупных божьих коровок. Я опомниться не успела, как он налил туда воды, и коровки стали тонуть. «Это их бассейн», объяснил он, заметив на моём лице, мягко говоря, недоумение. После этого случая к Толику у меня много лет сохранялось стойкая неприязнь, пока лет в семнадцать, в один из теперь уже редких приездов, мы не подружились.
Я хорошо помню Вовино лицо, Вовины глаза и Вовин голос. Впрочем, то же самое я помню и у остальных братьев. Все мальчишки всегда были добры ко мне, это я тоже запомнила навсегда.
Муж Шуры, узбек Саша, был пьющим. Из-за этого Шура выгоняла его. Растить пятерых детей очень тяжело. Но растить пятерых детей вместе с пьющим мужем Сашей было куда тяжелее, и затратнее. Печаль гнала неприкаянного Сашу к нам с бабушкой. Весь вечер он мог сидеть на кухне и плакаться, потом вдруг в него вселялась надежда, что его жизнь непременно поменяется к лучшему, и он даже иногда оставался у нас ночевать, на нашем сундуке. Возможно, «правильность» бабушки помогала ему разложить свои проблемы в голове по полочкам, и ощутить некую стабильность хотя бы иллюзорную, или возможную в будущем.