Третий, последний раздел из НЕкниги "Я пришёл на свет", изданной в январе к творческому вечеру, проходившему в Омске. Это не книга, скорее небольшая брошюра, вобравшая в себя мои мечты и чаяния, страхи и заблуждения, моё мироощущение последних лет. Это оттиск меня самого, если хотите. Итак, третий раздел брошюры:
3. НА БЕЗЫМЯННОЙ ПРИСТАНИ
* * *
Колючим снегом сыплет высота.
Осенняя шуга на Иртыше...
Есть что-то от дворового кота
В замызганном соседе-алкаше.
Кот знает толк в охоте на мышей,
Но чуть мороз - скорей спешит домой.
Ценою обмороженных ушей
Он помнит, что случается зимой.
Он видит первый снег не в первый раз,
Ведь часто гнали из подвалов вон.
Он ночевал на трубах теплотрасс,
Простуженно мяукал в домофон.
Толкался там, где водку продают,
С баулами сновал по городам,
Но вот теперь нашёл себе приют
В соседнем доме у одной мадам.
Зима ещё не научилась петь
На вьюжном, на метельном языке,
А он уже устал её терпеть
И занимает очередь в ларьке.
* * *
Над улицей, понурой и неброской,
Пятиэтажной, вписанной в сюжет,
Завис герой романа с папироской
На пятом, на последнем этаже.
Хоть у романа чёткая структура,
Он вышел между строк на перекур.
Глядит, как на балконе арматура
Торчит из-под бетона и текстур.
А в комнате молчит жена, поскольку
Ей реплики не вложены в уста,
Ведь автор вышел покурить, да только
Забыл о ней. И вот она - пуста.
Герой глядит, как слазит краска с рамы
И обнажает грязную труху.
А в том романе - истины ни грамма!
Стоит герой, не прикрывая срама,
Как автор жизнью выше, наверху.
Пусть холодит бетон босые ноги
И горечь прожигает до кишок,
Герой вдруг отчеканит в монологе:
'С чего ты взял, что пишешь хорошо?'
ПЕРВЫЙ СНЕГ
1
Небеса потрескались от времени,
Потускнела позолота дня,
А из туч, что декабрём беременны,
Злая вьюга смотрит на меня.
Не даёт уснуть, шипит и бесится,
До поры вынашивая месть.
Снег идёт... Он девять долгих месяцев
Точно знал, что справедливость есть.
Он над миром выстывшим вращается
И летит, восторга не тая.
Первый снег сегодня возвращается
На круги и улицы своя.
2
Здравствуй, снег. Идём со мной по городу
Засыпать дороги и дворы!
Знаю, снег, что век у бури короток,
Оттого так яростен порыв.
Есть где разгуляться вихрю снежному,
Первому глашатая зимы.
Он шумит с мальчишеской поспешностью,
Обретя звучание и смысл.
Споро землю влажную и сирую
Укрывает полотном зимы.
Скоро в небе чудо запульсирует
Вифлеемской звёздочкой из тьмы.
* * *
Ему уготовано бремя. И крест на Голгофе.
С него начинается время. С пульсации крови,
С сияющей точки на небе, с волхвов на пороге,
С пронзительной песни о хлебе, о долгой дороге.
Он станет пророком. Мессией великим и нищим.
Он собственным телом копьё роковое отыщет.
И год тридцать третий в его безнадёжном пути
Застынет навеки, как веки, как сердце в груди...
Но мир, обретая надежду на чудо спасенья,
Восславит его возвращенье, его воскресенье.
Ты слышишь, дитя?..
Снова грустную песню запели.
Чему улыбаешься, лёжа в своей колыбели?
Всем тем, кто потом осенит себя справа налево?
А может волам и пьянящему запаху хлева?
Усталой Марии? Незримому Богу-Отцу?
Он вдруг замирает, и слёзы текут по лицу.
* * *
Константину Атюрьевскому
В трещинах ледника
Тихий ручей рождён.
Был он наверняка
Cнежной крупой, дождём...
Бьётся из-подо льда
эта живая грусть.
Сколько спала вода?
Тысячи лет... Но пульс
Есть - значит, время даст
Шанс ей пуститься в путь.
Сдвинется мёрзлый пласт,
Станет когда-нибудь
Частью большой реки,
Частью её руки,
Чтоб дотянуться до
Мест, где не будет льдов,
Чтоб напитать луга
И завершить сюжет.
В трещинах ледника
Тесно живой душе.
* * *
Когда меня поднимут и возвысят,
И сквозь туман бесстрастно увлекут
Холодные заоблачные выси,
Дав робкий шанс простому кулику -
Не наделён талантами пилота,
Расправлю крылья и уйду в пике,
Чтоб вновь и вновь любимое болото
Расхваливать на птичьем языке.
И что взлетал - забудется под вечер,
Чужие дали, чуждые юга.
И не в меня уйдёт заряд картечи,
А в облака.
ИЗ АЛТАЙСКИХ ЗАМЕТОК
'Алтай - это дно древнего моря...'
Из рассказа экскурсовода
Былое море нынче на мели.
Шустрит Катунь, земной пролом врачуя,
Да тянется извилистая Чуя.
Всё прочее столетия смели.
Мой разум у Алтая на виду,
Как тот голыш в извилистой стремнине.
По дну былого моря я пройду.
Пусть на губах останется отныне
Песчаный привкус штормовой волны,
Былого моря, чьи следы хочу я
Увидеть.
Но вокруг лишь валуны,
Седые горы.
И Катунь.
И Чуя.
Не потому ли плещутся стихи,
В блокнотик занесённые украдкой,
Что дышат в спину призраки стихий,
Природой поглощённых без остатка?
* * *
В нашей лодке хрипит захудалый мотор,
Вдалеке за кормой угасает заря.
По закатной реке на полночный простор
Мы пройдём и увидим, как звёзды горят.
В полный рост отражаясь в холодной воде,
Мы заглушим мотор, мы потушим огни.
И ослепнем от звёзд, потому что нигде
Нам так ярко ещё не сияли они.
* * *
Я сойду на безымянной пристани.
Заскрипит рассохшийся причал.
Ни рыбак, ни теплоход с туристами
Прежде пристань здесь не замечал.
Не сойти на безымянной пристани
За другого - виден на просвет.
Будет небо всматриваться пристально,
Сквозь меня ли брезжит мягкий свет.
Становясь смелее и расхристанней,
Я войду в село, стучась в дома,
Ведь сойду на безымянной пристани,
Как здесь часто водится, с ума.
* * *
Татьяне Алексеевне Мальгавко
Этот дом - смешенье надежд и судеб,
Встреч и расставаний... И новых встреч.
Дом на Александровской. Он, по сути,
Помогал поэтам талант сберечь.
Старый 'Дом Учителя' - в самом деле
Больше, чем четыре его стены.
Я приехал в Тару в конце недели,
В это средоточие старины,
Тишины, покоя, знакомых ставен.
И пошёл, горчащей тоской ведом,
То ли отыскать, что я здесь оставил,
То ли поглядеть на знакомый дом.
Я не к храму шёл, как любой приезжий,
Не к домам купеческим, не в музей.
Я пришёл на свет, что отныне брезжит
В каждой новой книге моих друзей.