Предыдущая глава
Новицкий неспешно доел мясистый и жирный тайменевый бок, запил пресным настоем из чаги, утомлённо отвалился спиной к стене.
– Тебе помочь, Пемон? – предложил он, видя, как старик принялся убирать со стола.
– Ништо, ништо, сыне, я сам, – отмахнулся тот. – Ты знай себе, почивай.
Продолжая начатый за обедом разговор, Евгений спросил:
– А с людьми-то хоть иногда встречаешься?
– Это, с какими жа?
Поручик вдруг отчетливо уловил, как старик внутренне напрягся.
– Ну, с теми, кто по тайге здесь живет, в поселках, на заимках, на кордонах…
Помедлив, Пемон отрицательно покачал головой:
– Нету, отрок, здеся никаких поселков и кордонов в округе верст на сто, а то и поболе…
– Да что ты говоришь? – поразился Евгений.
– Нету, милай, нету.
– А город, до него отсюда сколько верст?
– До Читинского града, што-ль? – огладил старец свою роскошную бороду.
– Именно.
– О-о-о, – протянул Пемон. – Сотни полторы, однако, будет. А ты што, туды след держишь?
Озадаченный его ответом, Евгений не отозвался, после длинной паузы спросил:
– И в какой стороне город?
– Ежели память мне не замсти'ло, дак на Большой Ковшик надобно править, – разъяснил старик.
Разведчик надолго задумался. Значит, разыскивая отряд атамана Вьюкова, он значительно отклонился на запад.
Пемон осторожно кашлянул в кулак:
– А поведай, отроче, пошто ты по тайге бродишь?
В его голосе Евгений заслышал настороженное любопытство. Ответил, тщательно подбирая слова:
– Дело у меня, отец, большое дело… А я вот загостился на твоем скиту.
– Содыхи, с имя' не шутют! Помрёшь, коли не допользую тебя, – с неудовольствием заметил Пемон, потом с пристальным вниманием посмотрел поручику в глаза, словно готовился спросить нечто важное. – А скажи, отрок Антоний, не ищешь ли ты кого?
– Может, и ищу… – тот, словно цирковой канатоходец, был предельно осторожен.
– А пошто в однова'х, али потерялся от сотоварищи?
–Ну, допустим, что потерялся… – поручик мысленно молил Бога, чтобы разговор продолжался в том контексте, который избрал Пемон: вопросы – его, ответы – Евгения.
– А я ведь знаю, пошто ты пришел сюды, в бреде-то ты мне много чаво порассказал…
– И что же я там нарассказывал? – Евгений ещё более собрался, чтобы ни единым словом или движением не выдать своего внутреннего состояния.
– Много кой-чаво, – повторил старец. – На мщение ты пришел, энтим и бреде'нил всю первую ночь: отыскать и мстить, отыскать и мстить! А я возьми да спроси тебя: кого ты жалаишь отыскать, чадо? Ты мне и ответствовал, да так разумно, быдто в памяти был: разбойников, мол, лесных ищу.
– Да-а-а, старею, старею, утрачиваю самоконтроль… – задумчиво и разочарованно протянул Новицкий, и, чувствуя, что их беседа только теперь подбирается к самому главному, замолчал, заставляя тем самым Пемона продолжить. И тот, поколебавшись, некоторое время, спросил:
– Знатчица, прав я, отрок? Ищешь, штоба отмстить?
Вместо ответа Евгений лишь вяло пожал плечами. А Пемон с живостью продолжал:
− Я ишшо кой-чаво вижу: тебя тожа ищут! Не здря жа ты дверь на ночь упрочно закрываешь жердью и оружиё своё наизготове держишь под рукою. Истину изрекаю, али нет?
– Я уже как-то говорил тебе, отец, что человеком являюсь казённым, поэтому болтать не имею права.
– Знамо дело… – согласно кивнул старец и продолжал. – Не ведаю, што оне тебе исделали, – делая ударение на слове «тебе», произнес старик, – но токмо тропишь ты теих варнако'в, што по пещёрам хоронятся в кедровом хребту. Ингода' тама совсем ишшо малой речонкой бегит. Отсель до того места верст пятьдесят с гаком…
– Ну-ну! – Евгений уже не скрывал своей заинтересованности. Игра, которую он начал, требовала сейчас именно такого поведения.
– Рядом с ихним станом – сопка с трехголовой скалой наверху, место приметное, сыздаля' видать.
– И сколько их, тех самых… м-м-м, людей? – боясь спугнуть неожиданную удачу, спросил разведчик.
– Теих, которых я сыскал, душ с двадцать будет.
– А еще? Еще ты не встречал таких же?
– Стречал, токмо теи подале живут, в другом хребту.
– Как же ты их обнаружил?
– Сперва оне' мой скит сыскали, а уж потом я их вытропил... А когда оттель шагал, то праву ногу-то и сломил в каменной россыпи. Пошти два дни на одноёй левой да с посохом добирался до моих покойников... – Пемон вдруг понурил голову и, закрыв лицо сухими морщинистыми ладонями, сотрясся от сдавленного рыдания. Так он просидел довольно долго. Евгений напряженно ждал.
– Ты зрил, отрок, четыре свежии могилки на моём погосте? – отёр старик глаза.
– Да.
– Крайняя к часовенке, Увла'сия, сынка нашего единственного. Три прочих: Явдохи, Ёвги да сопруги моёй, матушки Софронии…
– А что с ними случилось?
– В точностях не ведаю, однако Увласий, на руках моих, помирая, рёк: пришли теи человеки на скит ввечеру, сказывали, што, мол, заблудившие золотари-старатели. Просили Увласия указать путь на верховья Ингоды, получили и корм, и ночлег – как принято по християнскому закону… Хто б знал, што у таких человеков в руках – библия, а за пазухой – камень… Ну, а потом, отдохнувши, принялися наших девок сильничать. Оне, понятное дело, в крик! В светёлку прибёгла Софрония, ей вослед – Увласий. Тати и взяли их в топоры! Старуху, видно, сразу прибили, а сынок выжил, хотя и порубили его шибко.
– А ты-то где был, Пемон? – вымолвил потрясенный Евгений.
–В рыбалках, си'га да ха'риуса на дальних притоках брал зае'здками[1]. Листопад уже прошел и рыбица в большие речки спускалася, в зимовные ямы да емури'ны.
– И что потом?
– А потом, страшное случилося: дщери мои, татями посиленные, огню себя предали в светёлке. И матушка Софрония вместе с имя' сгорела, убиенная...
– А Увласий, он-то почему уцелел? – подивился Евгений.
– Сестры помереть не дозволили, – уронил старец. – Оне брату раны тряпками стянули, в сознанию яго оборотили да вынесли из светлицы подале, штоба меня дождался. А уж потом огонь возжгли...
– Но зачем они это сделали? – ещё больше поразился разведчик.
– Вера наша с таким страмом и часу жить не дозволяет, – смиренно пояснил Пемон и продолжил. – Погрёб я в землице ихние останки да тело Увласия, и беду'ю с теих пор в одновах. Изневолила такая жизня – спасу нет, а смерть-матушка про меня забыла. Хрест православный, домовина из легкой кедриной те'си, могилка – давно готовые дожидаются, а я все живу да живу… – старец судорожно вздохнул.
– Что, совсем не боишься смерти?
– Дак, а ведь и ты яё не шибко-то боисся, – тихим голосом ответил старик, имея в виду их недавний разговор на берегу реки. – Помирать не страшно, отроче, страшно на вышнем суде ответ держать. И потом: не смертен человек, ибо не смертна душа яго. Смерть – это токмо телу бренному кончина. Но все ж хотелося ба в благопристойном образе прийтить к Создателю: штоба живая християнская рука глаза закрыла, землице предала, хрестом освятила могилку. Шибко уж я мучаюся об энтом: не годя'во веруюшшему по-волчиному помирать. Жизню мало хорошо прожить, надоть ишшо и уйтить досточтимо да смиренно, во сне, ко примеру… За такой смертью человеки в очереди стоят.
– Это ты сильно сказал, старик! – печально усмехнулся Евгений. – За собственной смертью в очереди толкаться. Да только не каждому повезет во сне умереть. Мне, например, об этом мечтать не приходится, уж сильно я грешен…
Они надолго умолкли: Пемон, погруженный в скорбные воспоминания о своем неизбывном горе, и поручик, ошеломленный его рассказом.
Первым заговорил старик:
– Довольно нам, отроче, о худом баять, лучше послушай про чудо, што случилося со мной дён за несколько, как тебя в ямине сыскать... – и улыбнулся, кротко и удивленно.
– И что же такое чудное с тобой приключилось? – поощрительно спросил Евгений, устраиваясь поудобнее на лежаке и готовясь слушать очередную стариковскую байку.
– А вот хошь верь, хошь не верь, отрок, а токмо сам Господь меня почтил... – в голосе Пемона просквозила наивная важность. – Свой знак ниспослал прям с небесей.
– Знак с небес? И как он выглядел, тот знак?
– Как жа могёт выглядеть Богово послание? Известное дело, как хрест православный.
– Кре-е-ест?! – заинтересованно приподнялся на локте Евгений.
– То-то и оно, сыне, самый, как ни на есть – хрест! И кружал он долго да высоко, и рекотал-звенел громко – штоба мне услыхать было, еслиф глаза мои не увидели ба яго.
– И что же потом?
– Ништо. Покружал он так-то, покружал, да счез в солнушке.
– А тебе, часом, не приснился этот твой крест? – снисходительно, будто бы прощая старику его невинную ложь, усмехнулся разведчик.
– Сомкни уста и не богохульствуй, сыне, не мой хрест, а Божий! – со строгой назидательностью поправил собеседника Пемон.
– Ну да, да, Богов крест, всенепременно! – послушно согласился Евгений, всё еще надеясь, что этот рассказ – очередная старческая причуда. – А ты можешь его изобразить?
– Щас – не ведаю. А иконки, как помоложе был, рисовал маненько.
– Ну, вот и попробуй, на песке, мне это очень интересно... – Евгений подал старику тальниковый прутик и стал наблюдать, как его рука принялась старательно воспроизводить увиденное. Вскоре Пемон завершил работу, и глазам разведчика предстало нечто, очертаниями своими весьма напоминающее аэроплан.
– Такой хрест, сыне, плавал на небесях. Вот ведь чудо!
– Странный он какой-то... – задумчиво изрёк Евгений. – Тебе не кажется?
– На всё воля Господня: каков ниспослан – таков и ко двору. Там-то оно виднее... – со строгой уважительностью промолвил старик и указал взглядом в небо.
Долго сидели, не произнося ни слова: Пемон, в образе учителя, поделившегося своим уникальным знанием, а Евгений, с видом школяра, которому это знание неожиданно раскрыло глаза. Затем поручик спросил:
– Когда это, говоришь, случилось, старче?
– Я ж тебе рёк: дён за семь, как тебя из ямины поднять, – повторил тот. – В тот раз я за каменным маслом сбирался...
– А утром или вечером?
– Солнушко, однако, в обогреве стояло, – припомнил старец. – Выходит, полдня ишшо не прошло...
«Что ж, всё точно! Я еще только шёл к той проклятой яме...» – мысленно подсчитал Евгений». Старик снова что-то забубнил, а Новицкий, почти не слушая его, анализировал услышанное. Значит, это был тот самый разведчик-биплан, от которого Евгению пришлось прятаться в болотистой мари. Искал он, как видно, сбитый «Кавасаки» и случайно наткнулся на зимовье Пемона. А кружа над ним, пилот и летнаб определяли по карте координаты и, если самолет имел радиостанцию, передавали их в штаб. Была объяснимой и большая высота, на которой виражил самолет – экипаж опасался обстрела.
Все эти умозаключения невольно заставили Новицкого осмотреться вокруг – незваные гости в форме НКВД уже вполне могли быть рядом. Ведь хуторок старика в таёжной глухомани летчики могли принять за бандитский лагерь. Евгений вдруг ощутил, как по телу пробежал холодящий озноб. Монотонный голос Пемона вернул, наконец, его к действительности:
– … И не я один зрил, а всё мое семействие – плыл высоко-высоко в небесях посреди белова дня такой жа хрест. Но бла'зится мне, што был он поболе, возгудал послышнее и вроде как серебрился.
– А давно это случилось? – очнулся от своих раздумий разведчик.
– Баял жа, што шибко давно, али ты не внимаешь мне, отроче? – обидчиво поджал губы Пемон.
– Нет, нет, что ты, конечно слушаю!
– И ведомо мне с теих пор, што Божие знамение не бывает праздно: сколь много картофи теим годом мы нарыли, сколь ореха с кедрачей спустили, сколь мяска да рыбицы засолонцовали! А ягод да грыбов натаскали столь, што до лета хватило... Ну, а само-то главно, што Софрония моя «понесла», а там и Ёвга родилася... – Всё это Пемон рассказывал с наивным и почти детским бахвальством, затем поинтересовался. – А тебе, отроче, довелося хотя б раз такое чудо зрить?
– Нет, мне с этим как-то не повезло... – деревянно усмехнулся тот.
– Ничё, ничё, как-нито сподобисся и ты, – снисходительно посочуствовал Пемон и продолжил. – Окромя чуда небеснова, сон мне недавно был: быдто мужщину я в тайге стретил, но пошто-то захотелося спрятаться от яго… Проснулся да подумал: а оказался ба в руку тот сон! Уж так я возмечтал человека увидать, што на душе су'мно исделалося. А вот и ты объявился. И стало мне ведомо: для чево хрест Божий мне был ниспослан…
– Ну, и для чего же? – мрачно уточнил Новицкий.
– Штоба я тебя в ямине сыскал! И ты, окромя как за себя и сотоварищи, дак ишшо и за моих, невинно убиенных, отмщение варнакам дал. Чрез великие муки должон ты был пройтить, ища ворогов! Ведь сказано в писании: «Идя к солнцу – держи путь по звёздам. Ищущий, да обрящет!» И меня для того Господь хранил, штоба я тебя истинно наставить мог.
– Скажи, Пемон, а вооружены они или нет? – уточнил Евгений, чтобы поставить последнюю точку над «i»: мало ли могло во время войны скрываться по лесам людей, кроме бандитов атамана Вьюкова…
– А как жа! – воскликнул старик. – Обворужёны так жа избытошно, как и ты, отрок. У кажного и фузея и ливольверт, а в одном месте возля норы ишшо большое оружиё стоит на колёсиках и с толстым дулом. Возля яво завсегда два варнака на часах. Я тогда подполо'з кра'дчи да всё и высмотрел.
– «Подполоз»… – повторил Евгений. Потом уточнил. – Пулемёт у них там, я полагаю?
– Не ведаю, как прозывается… – пожал сникшими плечами Пемон и вдруг, словно что-то припомнив, поднялся из-за стола, вышел за дверь. Вскоре вернулся, протянул Евгению обойму с пятью новенькими медно-красными патронами. – Вот, отрок, в теих местах поднял я ихнюю заро'ну.
– От винтовки системы Мосина, – охарактеризовал находку поручик.
– Я ба и сам, ежели годов двадцать снять, с имя посчитался: одного-двух на тот свет отправил. А куды уж теперь-то… – сокрушенно обронил старец.
– Но, как же Христова заповедь: не убий?
– А нарушил ба! – твердо произнес Пемон. – Господь ба решил потом: в ад мне возноситься али в рай.
– А если бы я не появился здесь, тогда как?
– Тогда Бог до теих пор мне годы ба длил, покуда иной хто-то не пришел за тем жа! – с искренней фанатичной убежденностью сказал Пемон.
– Ну, а если я откажусь от мести? – продолжал допытываться Евгений.
– Вольному – воля, отроче… А токмо ежели ты не отмстишь теим варнакам, то, говорю жа, всенепременно хто-то иной приидет и свершит праведный суд!
– Но вдруг больше никто и никогда уже сюда не забредет, тогда как?
Старец какое-то время отрешенно молчал, низко опустив голову. И вдруг резко вскинув ее, вскричал, моляще воздев руки к небу:
– Не могёт так статься! Сам Бог не позволит того, штоба убивцы осталися не наказаны!
– Но ведь именно Бог требует прощать всё и всех, уж тебе ли не знать этого?
– Разумом много чаво можно простить, сыне, но памяти своей простить не прикажешь… – медленно произнес Пемон.
– Да, да-а… Всё как в той античной мудрости: «Врагов своих прости, но имена их запомни!» – проронил Евгений и долго молчал, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход из этой непредвиденной ситуации:
– А вот если я тебя, к примеру, попросил бы никому не выдавать тех людей, ты бы отозвался на мою просьбу? – это был совершенно безнадежный шанс, но поручик, тем не менее, решил его использовать.
– Неможно служить двум царям, отрок Антоний! – непоколебимо произнес старец. – Нет теим нелюдям моего прощения, хучь ба даже ты просил за них. Но я знаю: ты не станешь просить, ты мой дух спытываешь, так?
Новицкий подтверждающе кивнул, пряча глаза, спросил через какое-то время:
– Ты мне поможешь их найти или я сам попытаюсь?
– Помогу, сыне, всенепременно помогу! По ровному тебя провожу, а уж дале – сам. Не робей, я тебе так всё обскажу, што и взаслеп дошагаешь. А мне до ихних пещёр дойтить нога не дозволит... – старец помассировал правую лодыжку. – Далеко энто и шибко круто – тати ведали, иде имя хорониться.
– А-а-а, – понимающе пробормотал Евгений и снова задумался. Было странно, что сюда еще не пришли чекисты. Если бы Пемон не проболтался сегодня про самолет, то поручик жил бы на скиту до полного выздоровления. И тогда всё могло закончиться трагически. Впрочем, никакой уверенности в благополучном исходе нет и теперь – вдруг именно в это самое время скит окружают НКВДэшники? Да, надо уходить немедленно, прямо сейчас, и идти на поиски отряда Вьюкова. Но где гарантия, что прибывшие сюда чекисты не двинутся в том же направлении? Они наверняка будут на лошадях и, посадив в седло Пемона, как проводника, доберутся до лагеря раз в пять быстрее, чем сделает это он, Евгений.
Вопрос: как быть со стариком? Уговорить или принудить его пойти вместе и, таким образом, держать под контролем? А добравшись до отряда, отпустить с миром, предупредив Вьюкова, что необходимо срочно менять дислокацию… Нет, из этого ничего не выйдет, больная нога не позволит Пемону одолеть трудный маршрут по горной тайге. Или, все же оставив Пемона здесь, форсированным маршем следовать к повстанцам, чтобы опередить чекистов, которые вот-вот могут появиться на скиту.
Не получится и это! Все физические силы остались в той проклятой каменной гробнице, они не восстановлены даже и наполовину. Следовательно, на марш-броске нельзя будет держать максимальную скорость передвижения. Кроме этого, в пути можно заболеть, заблудиться, повредить, как Пемон, ногу... И, как следствие, потерять драгоценное время.
«Б-у-м! Б-у-м! Б-у-м!» – вдруг гулко и отчетливо прозвучало в голове Евгения. И тут же снова: «Б-у-м! Б-у-м! Б-у-м!» – словно бедуинский бубен тревожно зарокотал, предвестник опасности. Наверное, так в аравийской пустыне бубен предупреждает кочевников о стремительно надвигающейся, несущей ужасную смерть, раскалённой песчаной буре самум.
И под этот больно ударяющий в перепонки гул, Евгению почему-то вдруг привиделся, возникнув из глубин памяти, майор Сато Накамура, преподаватель токийской разведшколы, высокий статный японец с почти европейским лицом. Как наяву блеснули холодным светом его темные глаза, послышался негромкий бесстрастный голос, излагающий русскую речь без малейшего акцента:
– Навечно запомните основополагающий постулат разведчика-диверсанта Новицкий: «Никогда и ни при каких обстоятельствах не оставляйте в живых того, кто случайно общался с вами при выполнении задания на вражеской территории. Будь то древний старик, молодой мужчина, юная девушка, мальчик-подросток... Каждого из них вы должны устранить без малейшего колебания, иначе вскоре будете уничтожены сами!»
… Бубен всё бил и бил в сознание своими беспощадными ударами и в унисон ему учащенно и больно стучало сердце. И Евгений вдруг отчетливо прочувствовал и расшифровал то, что он предвещал, о чем он кричал, этот проклятый арабский бубен:
«Так вот где пригодилось ваше наставление, сэнсэй Накамура! Согласно ему, Пемона нельзя оставлять живым, старику слишком многое известно! И очень многое поставлено на кон, чтобы можно было принять какое-то иное, более гуманное, решение…».
Нескоро поднял Новицкий тяжелый взгляд на отшельника:
– Я должен идти на поиски этих людей, отец.
– А не рановато тебе, сыне? – Пемон критически оглядел гостя.
– Какое там рано, поздно бы не было… – угрюмо проронил тот.
– Ну, тебе видней… Да токмо не забывай, што в жизни шибко-то поспешать не надобно.
– Это почему же?
– А потому, што Христос кажному человеку евонную тропу отмерил от рождения до смерти. Но по тоей тропе можно али быстро пробежать, али медленным шагом пройтить - энто уж кому как вздумается.
– Интересная мысль, - немного поразмышляв, сказал Новицкий. - Значит, чем медленнее проходишь отпущенную Богом дистанцию, тем дольше живёшь...
– Истинно так, сыне, - подтвердил Пемон.
Они на какое-то время задумчиво приумолкли.
– Я сейчас уйду, – наконец хмуро произнёс Евгений, – надо кое-что посмотреть, вернусь под утро и сразу же в дорогу. Договорились?
– Конешное дело, раз надо... – кивнул Пемон. О том, что его гость принял решение провести остаток дня и всю ночь в тайге, в пределах визуальной видимости скита, старик догадываться, конечно же, не мог.
***
Раннее пасмурное утро занималось над косматой туманной тайгой. Огромный серый саван, сшитый ветром из слоистых облаков, бесконечно раскинулся над горами и долинами. Сеял холодный мелкий дождь.
– Хоть и мокря'сто иттить по обложному бу'су, а ру'нкая погода – добрая примета на дорожку! – старик поймал на ладонь несколько капель, поглубже насунул на голову лисий малахай. – Значитца так, отрок Антон, держим всё прямо по энтому бережку и так дойдем до падуна'…
– До водопада, что ли? – рассеянно уточнил разведчик, все это утро он был замкнут и молчалив.
– До яго, – кивнул старец. – Тама речка повернет и побегит широким распадком. Перебредем шивёркой на ту сторону и, еслиф развидняет, будем править на голе'ц, у которого три каменных зуба, а еслиф не развидняет, то станем держаться ключика, што берется с того жа гольца, и с ём вывершим хребётик. А как спустимся с яго, то большое озеро в низине оставим с правой руки. Та'мотко и попрощаемся...
– А зачем ты мне это рассказываешь, ведь вместе пока идем?
– Оно-то так, а токмо щас я живой, а вот меня и нету: встанет сердцушко, и был таков пустынник Пемон, так што уж давай запоминай.
– Не нужно, я еще вчера всё отметил на карте: и ориентиры движения, и маршрут, и координаты разбойничьего лагеря, – Евгений с трудом удерживал дрожь в голосе.
– Штой-то сумной ты с самого рання', отрок… – повнимательнее присмотрелся к нему старик.
– Это так, от погоды… – Евгений усилием воли не отвел взгляда. – Да и дело ждет непростое.
– Ну, тогда тронулися с Богом, – Пемон перекрестился, поправил веревочные лямки своей котомки, огладил бороду, и, опираясь на посох, шагнул вперед. Отпустив его на несколько метров, разведчик снял «ТТ» с предохранителя. Пемон должен был умереть от русской пули, еще совсем недавно предназначавшейся ему, Евгению. Так почему-то было легче… Убить старика выстрелом в спину, неожиданно, или сказать, чтобы повернулся? Нет, нельзя! Если он встретится взглядом с бездонными глазами Пемона, то уже не сможет нажать на спуск. В самый последний момент, когда палец, напрягаясь, начал взводить тугой курок, поручик подумал:
«А может, не надо? Поговорить ещё, постараться убедить, чтобы не выдавал вьюковцев, а соответственно и меня…»
Но он тут же отбросил эту, спасающую его совесть, мысль. Нет, Пемон не тот человек, чтобы простить смерть своих близких. Устранять его нужно непременно, иного выхода, будь всё трижды распроклято, нет! Ведь со дня на день чекисты заявятся на скит Пемона и он, верный обету отомстить за своих близких, приведет их к лесному лагерю повстанцев. Более того: несомненно, поведает контрразведчикам и о нем, поручике Новицком. Расскажет всё без утайки, будучи убежденным, что делает благое дело. И тогда – полный провал операции! Этого Евгений не вправе допустить! В конце концов, разведчик «Токуму Кикан», находящийся на выполнении спецзадания особой важности и значимости, имеет полное право не считаться с чьей-то жизнью. Мало ли еще придется пролить крови? Да, Пемону он обязан тем, что спасся! Да, к этому времени он был бы уже мертв в своей гранитной могиле! Но судьба всё расставила так, как было угодно ей. И значит нужно поступать, как предопределено. Что такое один человек, по сравнению с тысячами и тысячами, умершими от голода и болезней там, за кордоном, в ненавистной эмиграции. Глас их, усопших и живых соотечественников-изгоев, зовет к отмщению! И все же, Евгений никогда не мог предположить, что первой его жертвой на земле России, станет человек, спасший от неминуемой гибели.
«Прими и упокой Господь твою святую душу, Пемон!» – поручик выстрелил в тот самый миг, когда старик вдруг остановился на зверьей тропе и стал поворачиваться к нему. Лучше бы Евгению спустить курок чуть раньше, чтобы чудовищная сила пули не швырнула Пемона на содрогнувшийся ствол молодого кедра, который он судорожно обхватил руками и, стоя в серебряном водопаде сорвавшихся с густой хвои дождевых капель, поднял свои пронзительные глаза на опешившего Новицкого – после его первого выстрела еще никто и никогда не оставался живым! Всё, что угодно было в этих глазах: дикая боль, величайшее изумление и немой вопрос, только страха и ненависти не смог в них рассмотреть Евгений.
И вот так, не сводя угасающего взгляда с Новицкого, старик стоял еще несколько мучительных мгновений, показавшихся поручику вечностью. Потом, будто пытаясь загородиться от наведенного на него пистолета, вдруг выставил перед собой судорожно дрожащую правую ладонь. Но, немея от лютого ужаса, Евгений как-то обострённо и отчётливо понял, что неправильно истолковывает движение руки старца, что Пемон не интуитивно защищается, а, сложив по-старообрядчески пальцы, пытается осенить его, Евгения, своим последним крестным знамением.
На губах отшельника показалась алая пузырящаяся кровь, мертвея, они шевельнулись, и разведчик то ли по артикуляции прочёл, то ли все же расслышал обрывок произнесенной стариком фразы:
– Прости яго, Господи…
И прежде, чем поручик, обезумевший от этой невыносимой сцены, выстрелил еще раз, Пемон рухнул спиной в дозревающий синий голубичник и устремил свой затухающий взгляд в угрюмое, плачущее холодными слезами небо.
Отрешенно глядя перед собой, Евгений долго и неподвижно сидел у тела убитого им Пемона. Выстрел, оборвавший земной путь старца, словно поставил точку между прошлой и настоящей жизнью Новицкого. Еще ни разу он, повинный во многих смертях, не перенёс такого глубочайшего и опустошающего душевного потрясения, какое испытал в это мрачное таёжное утро. Неужели для того, чтобы сюда пришли японцы, чтобы эта необъятная земля стала называться Сибирь-Го, ему, русскому человеку, надо будет убивать, и убивать таких же, как Пемон, русских людей?
Он посмотрел на мёртвого отшельника и вдруг вспомнил его горькие слова:
«Хорошо жизнь прожить – мало, надо ещё и хорошо помереть!»
Что ж, можно считать, что Пемон умер хорошо, не в одиночку, по-волчьи, чего он так боялся. А когда и какая смерть ждет его, Евгения? От неё не уйдешь, косая всегда ходит за разведчиком по пятам, и все, кто освоил эту страшную кровавую профессию, помнят о своей неразлучной спутнице постоянно. Из мимолетной мысли возникла другая, тоже навеянная словами отшельника:
«Каждый человек должен предстать перед Создателем в благопристойном образе, чтобы живая христианская рука глаза закрыла, земле предала, православным крестом освятила могилу…»
Тело старика было не таким легким, как казалось, когда Евгений поднял его и понес к скиту. Гроб, добротно сработанный, и крест, вытесанный из березы, он отыскал в часовенке, доставил и то и другое к могиле на маленьком кладбище. Лопатой подровнял стены ямы, вычерпал со дна дождевую воду. Затем с трудом переодел Пемона в белые холщовые одежды, найденные в посмертном сундуке. Закрыв ему глаза и скрестив на груди холодеющие руки, уложил в гроб, обухом топора забил в крышку деревянные гвозди, предусмотрительно заготовленные стариком. Долго возился с веревками, опуская гроб в могилу.
Прежде, чем на крышку гроба упала первая пригоршня земли, сквозь облака накоротке проглянуло солнце, воссияло прощальным светом и снова скрылось в густом влажном мареве. На смиренном таежном погосте вырос еще один крест, муж и отец соединился со своим семейством.
… Евгений стоял с обнаженной головой у могилы убитого и погребенного им Пемона. Стоял долго, застыв как изваяние, глядя себе под ноги, и всё никак не мог понять: почему дождевые струи, стекающие по его впалым щекам, такие горячие? И вдруг всем своим существом ощутил, что кто-то внимательно следит за ним. Не меняя позы, Евгений медленно, как бы сбрасывая дождевую влагу, провел правой рукой по борту маскировочной куртки и тут же точным и стремительным движением вбросил ладонь за пазуху. Привычно обхватив пальцами рубчатую рукоятку пистолета и, выхватывая наружу уже вооруженную руку, он пружинисто присел и одновременно вскинул голову. Его глаза мгновенно и безошибочно вычленили из общего блёкло-зеленого фона мокрой тайги ярко-черный комок. Притаившись на нижней ветке старой лиственницы, нахохлившийся ворон Захар сидел в полной неподвижности и почти в упор смотрел на Евгения. И тот почему-то вдруг оцепенел от этого немигающего птичьего взгляда.
Они долго находились один напротив другого, разделенные лишь могилой Пемона: человек и лесная прирученная птица. Неизвестно, сколько бы еще длилась эта невыносимая для Евгения сцена, но ворон, взмахнув крыльями, вдруг испуганно сорвался с ветки. И только когда он исчез за пеленой дождя, поручик смог выйти из своего полуобморочного состояния и ужаснуться тому, что всё это время совершенно не контролировал местность ни на слух, ни визуально, напрочь забыв о том, что с минуты на минуту здесь могут появиться чекисты.
Торопливо направившись к берегу реки, Евгений остановился, в последний раз глянул на убогий осиротевший скит. И его словно осыпало иглами ледяного холода с головы до ног: он вновь увидел ворона Захара! Только тот сидел уже не на ветке, а на перекладине креста, установленного на могиле старца, и снова неотрывно смотрел на Евгения, будто предрекал и ему такой же крест! Миг, другой – и жуткое видение исчезло. Впрочем, всё это могло и почудиться в густой за'веси обложного дождя…
Евгений перекрестился и медленно двинулся вдоль речного русла. Его шатало, неимоверной тяжестью давил на плечи ремень автомата и лямки рюкзака, горло сжимал удушающий спазм, мучительной, на разрыв, болью, заходилось сердце. Всепрощающий последний взгляд Пемона стоял перед глазами, в ушах звучал едва различимый шепот:
– Прости яго, Господи…
Пемон молил Всевышнего простить Евгения, своего убийцу, а, значит, прощал его и сам! Прощал, осеняя крестным знамением, благословляя на что-то, о чем не успел сказать, захлебнувшись собственной кровью.
Зверья тропа вдоль реки то появлялась, то исчезала из глаз поручика, время от времени застилаемых какой-то мутной пеленой. Он тяжело шагал напролом, не обращая внимания на хлещущие по лицу мокрые ветки, плохо понимая: куда и зачем идёт. Мозг изводила непроходящая и раздирающая мысль:
«Кого же ты убил? Кого же ты убил?! Не последнего ли христианина этой огромной грешной и святой Руси? И христианин ли ты после этого сам, князь Евений Новицкий?»
[1] Зае'здок – хитроумная плотина-ловушка, сооружённая из веток и камней.
Продолжение
