Предыдущая глава
ШИФРОРАДИОГРАММА
«21.08 вернулся Зых, привел пополнение семь человек. Доложил: в Петровске, Сретенске, Могоче подобрал руководителей, озадачил их вербовкой людей. Село Елизаветино, Акшинского р-на, Лазо-5, Жердев Харитон Васильевич. Вторник-суббота приезжает лошадью в падь Тасуркай, к единственному на южном склоне гранитному утёсу. В 13. 00 встречается с посыльным отряда. Устройте там засаду, на подходах наследите: (несколько человек – в сапогах, один в ичигах!) Если связник, заметив это, все же пойдёт к месту контакта – спугнуть! Не арестовывая, изолировать Жердева, взять под контроль. Это начальный план захвата Зыха. Ожидаемый мной помощник должен уметь плавать!»
«Лидер».
ШИФРОРАДИОГРАММА
«Комиссией «Облсельхозуправления» проведён обход поселков: Нижний Во'лок, Елизаветино, Ковригино на предмет поставок жителями: картофеля, капусты, лука и пр., для нужд ОРСа Заб. Ж. Д. В усадьбе Захарова В. Ф., рядом с подворьем Жердева, развернут пункт по приему сельхозпродукции, и разместилась бригада «заготовителей». Приказом пред. колхоза Жердев временно назначен кладовщиком, находится под контролем. На месте встречи связников, в ночь с пятницы на субботу будет устроена засада. На подходах наследят согласно просьбе. Встречайте помощника. Плавать умеет».
«Лотос».
***
Телефон на столе продребезжал негромким звуком внутреннего вызова. Оторвав взгляд от изучаемого документа, Александр Николаевич снял трубку:
– Слушаю, Шадрин.
– Товарищ полковник, докладывает дежурный связист лейтенант Богданов: только что получена радиограмма из Наркомата на ваше имя, гриф – «Совершенно секретно!», литер – «Воздух!»
– Вы забыли, как надо действовать, лейтенант? – Шадрин не терпел нарушения субординации и отлаженной годами служебной технологии. – Передайте её старшему криптографу, после дешифровки, немедленно ко мне.
– Я так и хотел сделать, но в преамбуле четко указано, что дешифровку должны произвести лично вы, используя свой код.
Александр Николаевич устало вздохнул:
– Хорошо, несите «эр дэ».
– Слушаюсь!
Шадрин вскрыл принесенный конверт, извлек бланк, пробежал глазами по колонкам цифр. Подобных донесений он в свое время получал и отправлял немало, поэтому дешифровка не представляла особого труда, жаль было только отрываться от срочной работы. Подойдя к сейфу, достал из него дешифровавльный блокнот, взял карандаш и положил перед собой чистый лист бумаги. Вскоре колонки цифр превратились в буквы и строчки. Прочитав содержание документа, полковник ощутил, как у него мгновенно пересохло во рту.
Воздух!
Совершенно секретно!
Конфиденциально!
ВРИО начальника УНКВД
по Читинской области
полковнику Шадрину А.Н.
ШИФРОТЕЛЕГРАММА № 009.
В ночь с 23 на 24 августа 1942 г., на Пермском заводе «Авиадвиг» № 10 осуществлена диверсия. Пожаром, возникшим в сборочном цехе, уничтожено 73 и повреждено около 50 готовых к выпуску двигателей М-88-Б дальнего бомбардировщика ИЛ-4 (ДБ-3ф).
Предварительным расследованием установлено: пожар возник из-за короткого замыкания электропроводки. Есть мнение, что это – заранее спланированная вредительская акция. По подозрению арестован ряд лиц, среди которых начальник сборочного цеха Бутин Павел Николаевич, который на допросах свою причастность к диверсии категорически отрицает и утверждает, что имеет сына, 1917г. рождения, работника органов государственной безопасности. Отдел кадров наркомата подтвердил показания Бутина П. Н. относительно его сына, который действительно является оперативным сотрудником Читинского УГБ.
Предлагаю: до выяснения всех обстоятельств по факту диверсии на авиазаводе капитана Бутина С. П., от несения службы отстранить, подвергнуть временному аресту, не доводя до его сведения каких-либо причин. Следственная группа УНКВД Перми выражает уверенность, что признание инженера Бутина П. Н., о соучастии в преступлении будет вскоре получено и полагает, что его сын, офицер вверенного Вам отдела ГБ, может иметь самое непосредственное отношение к деяниям отца.
Дополнительная информация по данному делу, в части Вас касающейся, должна быть немедленно принята к исполнению.
Василюк».
Шадрин еще и еще раз перечитал шифротелеграмму, до скрипа стиснул зубы. Мозг работал обостренно и стремительно, оценивая ситуацию то с одной, то с другой стороны:
«Итак, что это? Скорее всего – провокация! Для того чтобы посмотреть, как я среагирую на депешу из Москвы? Недаром ведь Бутина именно предлагают, а не приказывают отстранить от службы и арестовать. То-есть, всё как бы отдается на откуп мне, руководителю контрразведывательного отдела УГБ, а не начальнику Управления НКВД по Читинской области, комиссару 2-го ранга Петросову, должностные обязанности которого я исполняю в данное время. Меня ставят перед альтернативой: арестую – одно, а не арестую – совершенно другое дело…
Думай, думай полковник Шадрин! Сейчас от того, какое ты примешь решение, зависит всё! А это «всё» – гораздо больше и важнее, чем твоя собственная жизнь и судьба: это твоя честь, это существование, в конце концов, твоей семьи!»
Он размышлял еще довольно долго. Потом решительно снял трубку телефона. Начинать надо было, именно со звонка в Пермь, чтобы убедиться в полной достоверности сведений о пожаре на заводе авиадвигателей. И эти сведения, в точности соответствующие шифровке, вскоре были получены. Человеку, с которым он разговаривал, полковник не имел оснований не доверять. Теперь стало совершенно ясно: всё это не являлось специально задуманной провокацией. Просто случай, произошедший на Урале, дал кому-то в Москве логичный повод проверить его, Шадрина. Такую же возможность получал теперь и «Четвертый» здесь, в Чите.
Полковник погрузился в тревожные раздумья. Участь инженера Павла Николаевича Бутина, была однозначно предрешена. Сотня уничтоженных авиамоторов – это во много раз больше того, чего хватало для расстрела. Виновен или не виновен человек: «тройка» особо разбираться не станет, надо лишь найти одного крайнего. Лучше, если нескольких. Это гораздо выгоднее, ведь тогда можно доложить наверх, что вскрыта целая организация! И тогда разгильдяйство, халатность, бездеятельность, пьянство, непрофессионализм и другие человеческие пороки, можно списать на утрату политической бдительности, диверсию, вредительство, террор и прочее…
«Ну, так как же быть с капитаном Бутиным? Жизнь парня сейчас всецело находится в твоих руках, полковник Шадрин!» – внезапно он ощутил горькое чувство стыда и раскаяния от того, что совсем недавно думал о Сергее, как о «Четвертом». Теперь капитана можно, пожалуй, исключить из числа подозреваемых. Но, сам того не ведая, Бутин снова попал в список, который был уже по-настоящему страшным. Человек из этого перечня, на лексиконе главы «справедливого пролетарского правосудия», кровавого прокурора-палача Вышинского, назывался: «че-се-ир» – член семьи изменника родины. Возглавлял же список, как правило, сам «и-род», и чаще всего – это был кто-то из родителей. Сколько помнил Шадрин, люди, угодившие в первую или вторую колонку, обычно покидали этот мир с пулей в затылке. «И-роды» и «че-се-иры» искоренялись, как правило, посемейно.
Александр Николаевич вдруг представил, как Бутина истерзанного, поседевшего, босого, без знаков различия, портупеи и поясного ремня, ведут двое под руки, прислоняют спиной к деревянной стене расстрельной камеры. Он, полковник Шадрин, прекрасно знает, о чем думает человек, когда ему на шею надевают колючую верёвочную петлю или наводят прямо в глаза ствол винтовки.
Но, дьявол всё побери! И белополяки, и белофинны, и французские жандармы в Тулузе, и немецкие фашисты, и все те, с кем сражался Шадрин, были, в конце концов, по-своему правы, расстреливая и вешая таких вот Шадриных. Они были гражданами и солдатами иных стран, иных воззрений, иной идеологии, иной культуры, наконец! И где-то их можно, наверное, понять: они защищали свое, кровное! Но разве можно понять то, как русский человек судит такого же русского человека и приговаривает его к смерти, обосновывая своё решение не справедливым судом, а революционным правосознанием и пролетарской целесообразностью или, на худой конец, объективной сложностью текущего политического момента.
Спору нет: случается, что соотечественники убивают один другого, если идет междоусобная гражданская война. Или один из них – преступник, которому судом вынесен смертельный вердикт, а другой – представитель правосудия, законный палач. Такое было, есть и, наверное, будет существовать еще долго. Но как объяснить то, почему расстреливается и содержится в лагерях едва ли не третья часть огромного этноса? Это ведь непостижимо, чтобы миллионы и миллионы людей были сплошь государственными преступниками, заслуживающими смерти, смерти и только смерти!
Вот и капитан Сергей Бутин, проливший кровь за Родину, отмеченный её высокими боевыми наградами, полный жизненных сил, опыта контрразведывательной работы, не создавший еще даже семьи и не оставивший после себя потомства на земле, будет вычеркнут из списка живых не являясь виновным.
«Не суетись, полковник!» – вдруг неожиданно сказал Шадрин самому себе. – «Может, всё выглядит совсем иначе, чем кажется по первому впечатлению... Что, если Бутин – это и есть «Четвёртый»! А шумиха вокруг пожара на авиазаводе – уловка Москвы, чтобы отстранить своего агента от смертельно опасного задания.
Бутина-старшего к настоящим подозреваемым могли «пристегнуть», обыгрывая ситуацию с Бутиным-младшим... Ведь «Четвертый» слишком ценная фигура, чтобы подставлять его под бандитскую пулю. Но как могли узнать в Москве, что мной выбран Бутин, я ведь об этом ещё не докладывал? Может, сам капитан сообщил Гоглидзе, а уже тот проинформировал Центр? Или в шифровке всё – правда, никакой провокации нет, Бутин – не стукач и попал в разработку только лишь из-за отца?
Не спеши, не спеши… Рассмотри вопрос с другой стороны: допустим, в Главке поняли, что мне стало известно о «Четвертом». И подозревая, что это Бутин, я назначил для засылки в банду именно его, чтобы мотивированно избавиться от шпиона... Тогда надо ожидать больших неприятностей, такой выходки Москва мне не простит».
… Он вновь и вновь переосмысливал создавшуюся ситуацию, оценивая и взвешивая каждый значимый фактор и самый мелкий штрих. Прекрасно зная Бутина, полковник отказывался соглашаться с собой в том, что Сергей мог являться шпионом. Но Шадрин был слишком искушенным разведчиком, чтобы доверять чувствам, не подкрепленным фактами. Уж он-то знал не понаслышке, как умеют маскироваться сильные, опытные и хитрые враги. А Бутин как раз и являлся такой личностью, был умным, дерзким, инициативным, рискованным.
В конце концов, Шадрин решил:
«Необходима немедленная встреча, её объективный анализ и оценка. Если Бутин, узнав о том, что произошло с его отцом, согласится с моими доводами не идти на задание, то всё автоматически встанет на свои места – он враг! Если же, невзирая ни на что, подтвердит своё добровольное желание следовать в банду, то моим подозрениям – грош цена!»
«Но позволь, Шадрин!» – остро кольнуло в мозгу. – «Ведь в том, как! ты собираешься использовать ситуацию с арестом Бутина-отца, чтобы проверить Бутина-сына, есть нечто мерзкое и подлое! Ты – муж, глава семейства, отец двух дочерей, дед единственного пока внука, руководитель мощной боевой организации, коммунист, – пойдешь на сделку с собственной совестью и будешь спекулировать горем, свалившимся на голову молодого человека?»
И в который уже раз за сегодняшний день он жёстко остановил себя:
«Всё это – сентиментальная чушь! Само проклятое время заставляет поступать вопреки совести и морали! Когда решается подобный вопрос, ты не имеешь права так рассуждать! В твоих руках судьбы и жизни многих людей, они напрямую зависят от того, какой на них сочинит пасквиль «Четвертый»! Если по его навету кого-нибудь упекут в ГУЛАГ или поставят к стенке, то разве «моральнее» и «совестливее» тебе будет жить? Ты нормальный порядочный человек, Шадрин, но уважать себя по-настоящему сможешь, если сумеешь вычислить и хоть как-то нейтрализовать предателя».
«Зря хлопочешь, дружище! – вдруг проник в его сознание чей-то скрипучий ехидный голос. – Абстрагируешься от стукача по кличке «Четвертый» – тебе быстренько подсунут «Пятого», затем появится «Шестой», «Седьмой» и так далее...»
«И все равно надо пытаться им противостоять! – упрямо возразил полковник своему внутреннему оппоненту. – Главное – знать врага в лицо, а всё остальное – решаемо... Появился, наконец-то, уникальный шанс проверить одного из подозреваемых, и ты обязан это использовать. Если окажется, что Бутин не «Четвертый», то первым исключить его из списка, а затем постараться спасти! И сделать это можно только единственным способом: игнорируя полученную шифровку, отправить офицера на задание. В случае его успешного выполнения, у Сергея появится реальный шанс выжить... А вдруг там, на Урале, следствие сочтет Бутина-старшего невиновным, то всё и образуется само собой. Впрочем, шифровка шансов на этот счет не оставляет, пожалуй, никаких».
«… НКВД г. Перми выражает уверенность, что признание вскоре будет получено…»
Да, уж что-что, а получать признания в глухих застенках НКВД умеют неплохо.
«Царицей доказательства является признание!» Этот инквизиторской постулат всё того же кровавого прокурора Вышинского истолковывался следователями-палачами в самом буквальном смысле – признания выбивались из арестованных изуверскими пытками, ничем не отличавшимися от изощренных средневековых. И если отец капитана Бутина, не выдержав мучений, сломается и признает себя виновным, участь его сына будет решена незамедлительно. Работник НКВД не имеет права быть сыном врага народа. Как и враг народа, не должен иметь сына, сотрудника НКВД. Уж лучше пусть не станет обоих. И тогда рапорт наверх, в наркомат – вскрыта «ка/эр»[1] организация! Заслуга двойная: ряды тех, у кого чистые руки, горячее сердце и холодная голова – очищены от еще одного чуждого и враждебного элемента, замаскировавшегося под эмблемой знаменитого учреждения: щит и меч. И награда, как правило, двойная: орден и повышение по службе.
Горькая усмешка тронула суровое лицо полковника. Большинство разведчиков, проработавших за «чертой» десятки лет, ежеминутно рисковавших жизнью, принесших государству неоценимую экономическую или военную помощь, ни в коей мере не могли сравнивать себя ни по званиям, ни по наградам с теми, кто здесь, на родине, в полнейшей безопасности, в полумраке зловещих каменных мешков, нажимал на курок револьвера, всаживая свинец в голову очередного обреченного.
Впрочем, справедливости ради, Шадрин отдавал себе отчет в том, что немалое количество сотрудников его ведомства, из которых на скорую руку были сформированы батальоны, полки и бригады НКВД, героически сражались на фронтах и в глубоком тылу врага, оказывая ему жесточайшее сопротивление. Боевая судьба этих военнослужащих значительно отличалась от судьбы солдат обычных армейских подразделений, у которых имелся мизерный, но реальный шанс выжить в плену. Чекистов же, немцы немедленно подвергали мучительной смерти, считая их личными солдатами Сталина, поэтому они предпочитали не попадать в плен живыми…
Полковник еще долго, то ходил по кабинету, то замирал у окна, а окончательного решения всё никак не мог принять. Уже стемнело, когда он, наконец, вызвал по телефону машину и спустился к подъезду. Устраиваясь на жестком сиденье «эмки», коротко приказал водителю:
– В окружную тюрьму!
***
– Вы, товарищ полковник? – изумленно воскликнул Бутин, легко соскакивая с нар своей одиночной камеры. – Сами!
– Да, сам. – Шадрин протянул руку, поздоровался. – Надо поговорить, Сергей.
– Присаживайтесь, – показал капитан на единственную табуретку. – В моих хоромах – это вся мебель.
– Бедно живешь, хозяин, – невесело пошутил Шадрин. – Гостя усадил, а сам стоять что ли будешь?
– Нам, приговорённым, богатство и роскошь не положены – недолог век… Я вот на лежачок пристроюсь, мы с ним за эти дни плотно сдружились! – ответил шуткой Бутин, опускаясь на скрипнувшие доски. Явно, что приход полковника разбудил его: лицо было заспанным и чуть помятым, прическа взъерошена. Вообще же капитан выглядел отдохнувшим и, вопреки тому, что уже сравнительно долгое время не был на воздухе, даже посвежевшим. Озорными искорками поблескивали глаза, и какой-то неуёмной, почти ощутимой энергией была наполнена вся его гибкая спортивная фигура.
Собираясь с мыслями, Александр Николаевич с нарочито-повышенным вниманием осматривал тесное помещение одиночки, расположенной на отшибе от остальных камер. Бутин был водворён в неё с таким расчётом, чтобы доступ к нему оперативников обеспечивался без лишних глаз и в любое время суток. Даже вход в эту камеру был не из общего коридора, а снаружи главного корпуса. Таких одиночек в изоляторе имелось около тридцати, и всей тюрьме было известно, что в них содержат особо опасных государственных преступников.
– Как настроение, капитан Миронов? – поинтересовался Шадрин, непроизвольно оттягивая трудный разговор и удивляясь себе: раньше он как-то не замечал за собой подобной нерешительности.
– Настроение боевое, товарищ полковник, готов! Отоспался, отдохнул, теперь думка одна – скорее бы в дело. А то ведь и засидеться можно.
«Если играет, то абсолютно безупречно! – с невольным одобрением подумал Шадрин. – Согласно моей логике он догадывается, что Москва выводит его из игры, а сейчас только и ждет, когда я ему об этом объявлю».
– Ну, а как тебе показался трибунал?
– Честно скажу, не по себе стало, когда нам смертный приговор зачитали, да ещё и подчеркнули, что решение окончательное и обжалованию не подлежит! – Бутин зябко передернул плечами, с суровой задумчивостью произнёс. – Льдом проняло до самого нутра, хотя понимал, что лично для меня всё это – не более чем инсценировка.
– Да, уж… – отстранённо кивнул Шадрин. И лишь через время поинтересовался. – А как остальные одиннадцать себя вели?
– Должен признать, что, в общем-то, достойно… Полицаи, предатели и прочие молчали, опустив повинные головушки, только Авдеев что-то бормотал себе под нос, словно помешанный. Но истерики, визга и прочих там соплей – не было, это точно.
– Понятно, – проронил Шадрин, не находя в себе силы смотреть капитану в глаза. Спросил, чтобы как-то продолжить разговор. – Примелькаться ты здесь успел?
– Вроде, да. На прогулках меня видели не раз.
– «Твои» уже знают тебя?
– Знают, – заверил капитан. – Авдеев как-то спросил, когда кругами сошлись: «За что на шко'нку[2] залез, служивый?»
– И что ты ему ответил?
– Отправил по известному адресу… – коротко хохотнул капитан.
– Правильно сделал, – деревянно усмехнулся и Шадрин. – Ты в курсе, что группа «Лидера» уже в городе, на нашей явке?
– Так точно! Утром был майор Степанов, сообщил об этом. И уточнил, что контроль второго отряда, которым командует Ермолаев – это мое главное задание.
– Нет, это лишь его первая часть, – возразил Шадрин, доставая из нагрудного кармана шифровку от Крапивина и протягивая ее капитану. Тот поднёс бланк к тусклому отсвету лампочки, вчитался и перевел вопросительный взгляд на полковника:
– Я правильно понимаю: второй половиной задания будет обеспечение того, чтобы вербовщик Зых был взят только живым?
– Вот именно! Так что проникнись, как говорится, и осознай. Об остальных штабистах позаботится лично Крапивин: их тоже нужно постараться взять теплыми. И это не только для получения от них сведений о явках, связях, агентуре… Москве крайне необходим широкий показательный судебный процесс по делу главарей «Свободы», чтобы другим неповадно было!
– Все ясно, товарищ полковник, – понимающе произнес Бутин и продолжил. – Степанов поставил меня в известность, что побег планируется дня через три-четыре.
– Нет, – твердо сказал Шадрин, – ваш побег состоится раньше.
– Что, есть осложнения? – насторожился капитан.
– Да, есть! Поэтому я внес в операцию срочные коррективы. Ты должен уйти завтра, это – приказ! И помни, Сергей, самый опасный из «твоих» четверых – Авдеев! Ему терять нечего, и он это прекрасно знает, – Шадрин замолчал, понимая, что спасительная для него часть разговора исчерпана и надо приступать к тому, главному, ради чего он пришел в эту мрачную одиночную камеру.
– А сейчас мужайся, капитан! То, что я тебе скажу – ещё не знает никто. Вчера, по подозрению в совершении вредительской акции, арестован твой отец.
Мертвенная бледность мгновенно окрасила подвижное лицо Бутина, ошеломленно глядя на полковника, он спросил сбивчиво, с величайшим и, как будто, искренним изумлением:
– Мой отец… – вредитель?
– Об этом ему заявлено официально, – угрюмо обронил Шадрин. – Я звонил в Пермь, всё подтвердилось: он обвиняется как соучастник диверсии на авиазаводе.
– К-какой… Какой диверсии?
– Очень серьезной, государству нанесен огромный ущерб.
– Но этого просто не может быть, это неправда! Отец – большевик с семнадцатого года, участник революции и гражданской войны, комиссар бронепоезда, был делегатом двух съездов партии! Имеет орден боевого Красного знамени, его вручал лично товарищ Фрунзе!
– Все это я знаю, и так же, как ты, не разделяю предъявленного обвинения.
– Я сразу понял, что вы пришли с плохой вестью… – плечи капитана дрогнули, он низко уронил голову. – Лицо у вас сегодня такое…
– У меня не было права не прийти к тебе, Сергей, – Шадрин налил из котелка, стоявшего на столике, воды в кружку, подал капитану. Тот сделал несколько судорожных глотков, плохо сдерживаемые слезы душили его.
– Я сообщил это страшное известие и теперь обязан спросить: готов ли ты после того, что узнал, к выполнению задания? – Шадрин вдруг ощутил, как екнуло сердце: вступал в действие жестокий план, разработанный час назад им самим.
– Готов, товарищ полковник! – взгляд больших карих глаз молодого офицера был непреклонным. – Я уверен, что с отцом произошла нелепая ошибка. Он будет оправдан, вот увидите!
– Я тоже хочу верить в это, Сергей. Но я еще не сказал тебе главного: тень подозрения падает и на тебя.
– На меня?! – даже отшатнулся Бутин.
– Да. Москва предлагает отстранить тебя от несения службы до выяснения всех обстоятельств по твоему отцу и арестовать.
– Он признал себя виновным, мой старик? – недоверчиво и растерянно спросил капитан.
– Этого я не знаю. Ответь на мой вопрос, еще раз всё взвесив: ты твердо убежден, что готов к выполнению задания? Если хотя бы немного колеблешься, я заменю тебя и назначу другого.
– Нет, товарищ полковник, на задание должен идти только я! – непоколебимо произнес капитан. – Теперь на мне двойная ответственность и я обязан сделать то, что нужно. Обязан, понимаете? Чтобы хоть чем-то помочь отцу.
– Прости, что пришел с горем... – вкладывая в это «прости» свой, одному ему известный смысл, Шадрин вдруг ощутил невероятное душевное облегчение, но мышцы лица почему-то плохо слушались, были словно чужими. В краткий миг паузы он успел подумать, что, вероятно, так же чувствует себя умирающий медленной смертью человек, находящийся в полном сознании. – Отправляя тебя на опасное дело, Сергей, я не мог поступить иначе. Теперь ты имеешь время всё обдумать и быть готовым к самому худшему после возвращения.
– Благодарю за доверие, товарищ полковник. Если останусь жив, не забуду этого никогда. Но что теперь будет с вами? Как вы объясните руководству, что на задание пошел сын врага народа? Ведь вы не исполнили указание Москвы!
– Ты не сын врага народа, – не дал ему договорить Шадрин. – Поэтому я найду, что сказать начальству. Запомни, содержание шифровки из Наркомата знают здесь пока только двое: я и теперь вот ты. Информацию о том, что я принял решение отправить на задание именно тебя, Москва получит после того, как ваш побег состоится, и операцию уже никто не сможет остановить.
– А если вас потом обвинят в ...? – величайшее смятение было и в облике капитана и в его недоговорённом вопросе.
Шадрин трудно вздохнул:
– Что ж, начальник моего ранга обязан уметь отвечать за обоснованность своих действий. Но разговор пока не обо мне, а о тебе: ты можешь погибнуть, капитан, можешь остаться живым. И то, и другое, в общем-то, нормально, когда идёт война… Лишь третьего тебе не дано – исчезнуть невесть куда. Поэтому – вернись! Вернись, если это будет совершенно невозможно… Вернись даже после смерти! Ты понимаешь меня?
– Я вас очень хорошо понимаю, товарищ полковник… – медленно выговорил Бутин.
Они долго молчали. Затем, стряхнув тяжелое оцепенение, Шадрин сказал:
– Послушай меня, капитан: если вернешься, то, как бы не сложилась дальнейшая жизнь, знай – она у тебя еще вся впереди. Я неплохо изучил твой рискованный характер, поэтому советую пересмотреть отношение к самому себе. Человек обязан расходовать отпущенные ему дни уподобляясь старому опытному солдату, который скупо и разумно тратит каждый патрон на поле боя. Жизнь нельзя растрачивать длинными пулемётными очередями, слишком уж она дорога… Запомни главное, Сергей, жизнь, это умение переносить самые страшные удары судьбы. А жить надо так, чтобы было не стыдно умирать!
– Как вы сказали? – влажно блестя глазами взволнованно воскликнул Бутин. – Жить так, чтобы было не стыдно умирать?
– Именно так, сынок…
– Я всегда буду помнить эти слова, Александр Николаевич!
– А теперь давай прощаться, долго находиться в камере подследственного мне не стоит. И у тюремных стен бывают уши.
Двое обнялись в полутёмной и тесной каменной коробке:
– Прощай, капитан.
– Прощайте, товарищ полковник.
Шадрин разомкнул объятие, отстранился от Бутина, но еще с минуту не снимал тяжелых рук с его плеч, смотрел прямо в глаза, горящие неистребимой волей. И вдруг внутренне содрогнулся от почти мистического ужаса, разглядев, как отсвет фонаря, проникающий из коридора через верхний косяк двери в полумрак камеры, яркой и узкой полосой пересекает шею Сергея поперёк, словно безжалостный и точный удар палача топором…
Потрясенный Шадрин вышел на угрюмый и пустынный тюремный двор.
«Вернись после смерти! – звучала в ушах собственная фраза, произнесенная минуту назад. – Вернись, даже если это будет совершенно невозможно! Пройди через все круги ада и возвратись живым, капитан!»
Сквозь внезапно возникшую перед глазами мутную пелену, Александру Николаевичу виделось бледное и непреклонное мальчишеское лицо Сергея Бутина. Лицо оправданного им, Шадриным, честного человека, имя которого было теперь исключено из списка подозреваемых в предательстве.
Остановившись под свинцово-секущими холодными струями дождя, полковник обнажил пылающую жаром седую голову и, держась за сердце, судорожно глотал влажный воздух яростной непогожей ночи.
[1] «Ка/эр» организация – контрреволюционная организация (абрревиатура НКВД).
[2] Шко'нка, шкона'рь – сваренная из металлических полос и привинченная к полу кровать в камере (жарг.)
Продолжение
