Два брата встретились
Вы заметили, читатели, я практически никогда за все время нашего повествования (причем, и в первом тоже) не описывал братцев Ивана и Дмитрия Карамазовых наедине друг с другом? Я и сам немного удивлен этому обстоятельству, но сейчас оно мне уже не кажется случайным. Тут наверно есть немного тайны и мистики, как будто взаимное их несходство и неприятие, даже какая-то несовместимость не давали и мне, стороннему бытописателю, соединить их вместе в сколько-нибудь продолжительном разговоре. Конечно, они, эти разговоры, были, как и многочисленные мимолетные и непродолжительные встречи, но словно непонятное чувство запрета до сих пор удерживало меня от их передачи. Кажется, теперь этот момент настал. Но все-таки еще несколько слов. Трудно до конца определить то, как каждый из этих братьев относился друг к другу. Тут были какие-то сложные «смеси» разных чувств, из которых можно только попытаться определить что-то преобладающее. И странно, но чем больше я вглядываюсь в этих братьев, тем больше общего вижу в их отношении друг к другу. Презрение? Да, несомненно. Ненависть? Да, и не без этого. Ревность и соперничество? И это тоже. Но и то же время словно какая-то общая… как бы подобрать поточнее слово… - тоска что ли? Да, словно тоска друг по другу! Тоска по родству и близости. Родство и близость, как бы заданные изначально по факту происхождения от единого отца, но абсолютно растерянные в реальной жизни и замененные своими противоположностями. И от этого злость. Словно злость друг на друга, но и не только. Словно злость и на самих себя, позволившим бесконтрольной и безжалостной жизни развести так муторно и так фатально изначально близких людей. Злость и досада на собственную неспособность сохранить природную близость, презрение к самим себе за это… Да, в общем, как-то так. Но перехожу непосредственно к встрече.
После службы, когда Иван спустился, чтобы проводить монахов, отец Паисий попросил остаться – он решил еще и самолично почитать по усопшим новопреставленным псалтырь. Сказал, что после сам зайдет к Ивану. А брат Дмитрий стоял тут же и тоже попросил Ивана о разговоре, после чего они и прошли в его кабинет.
Войдя в него, Иван сразу же прошел за свой начальственный стол, а Дмитрию указал на «стол подследственных». Но тот какое-то время стоял у дверей, словно пораженный чем-то, вглядываясь в портрет государя-императора. Его поразило даже не сходство этого кабинета с другими – все подобные кабинеты, в которых бывивал Дмитрий, были по сути похожи. На него вдруг дохнуло чем-то от «первого» такого кабинета…
- Ну, что стоишь?.. Проходи – гостем будешь… А то у меня здесь гости довольно редкое явление, х-хе… - позвал Иван, легкой иронией превознемогая одолевавшее его нездоровье, и откинулся назад на высокую спинку стула.
Дмитрий подошел и сел, поводя по сторонам глазами, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Хотя внешне за то время, как мы с ним расстались, изменился словно бы в лучшую сторону. Стал суше, ушла, точнее как бы приспала, уже казавшаяся неустранимой пьяная отечность на лице, а в глазах появилось больше какой-то глубокой осмысленности и грусти. Даже скорби. Еще борода – она стала больше, и в ней появилось много седых волосков. Причем, они соседствовали с черными и казались длиннее их, за счет чего и создавалось впечатление сильно отросшей бороды.
- Что-то ты по-походному… Собрался куда, на зиму глядя… Точнее, не глядя – а?
Дмитрий Федорович на этот вопрос Ивана наконец повернул взгляд на брата:
- Ухожу я, Иван… Ухожу… Все.
- Куда уходишь?
- А куда глаза выглядят. А именно – по монастырям пойду, может где и задержусь, а может и нет.
- А как же Грушенька?
На упоминание Иваном Федоровичем Грушеньки лицо у Дмитрия сначала слегка болезненно исказилось, а затем расправилось, он как бы сам помог ему приобрести оттенок возвышенности.
- Аграфена Александровна, дай Бог здоровья ей и дитятке Лушеньке, тоже уходит. Она в женский монастырь, тут недалеко. Да мы вместе и уходим – провожу я ее с дитем, а далее и сам пойду.
Иван по-видимому действительно сильно удивился на известия о Грушеньке. Какое-то время он молчал, только слегка покачивая подбородком вправо. И вдруг каким-то совсем другим голосом, тихим и теплым, спросил:
- Слушай, брат, расскажи мне…
Иван пресекся, как бы не в силах сохранить дальше эту задушевность, но этих слов Мите оказалось достаточно. Он несколько раз вздохнул, словно бы прогоняя медленно отступающую скованность, и потом уже спокойно, ровным и даже слишком тихим голосом начал рассказывать:
- Да видишь, все как хорошо устроилось, уж не зря – не было бы счастья, да несчастье помогло… Это я насчет Муссяловича… А душеньки мои пока вместе в монастыре будут. Она весь капиталец свой разделила – половину на монастырь, а другую половину на приданное Лукьяше, как вырастет. Вырастет – захочет остаться, так и с Богом останется, а захочет выйти – так и приданное ей готово. Она бы и раньше, и может бы, и надо было бы раньше, да Муссялович держал… Уже полмесяца как держал.
- Полмесяца?.. – не сдержал удивления Иван.
- Да, полмесяца как у нее в дому проживал, прятался… Ну и я там часто с ними. Помогал им. Помогал ей его удержать. Она его любовью пыталась уластить, ну а я на подхвате тоже рядом. Я ж понимал ее стратегию. Она последний раз пыталась свою…. Свою красоту… Веришь ли, Иван, она все равно для меня самая красивая, даже со своими шрамами?.. Ты же знаешь, она никому их не показывает – стесняется. Одному мне… Даже Муссяловичу нет… Так и любились – у нее всегда вуалька на лице. Вот, о чем я?.. Да, пыталась она в последний раз свою красоту пустить на удержание. На удержание мужчины – это от революции. Есть у нее такая позиция, такое желание ее женское, в коем вся она словно и выливается. Уж как бы, коль я пропащая, коль все меня только за срам и любят… А ведь это неправда, Иван. Скажи, что неправда? Ты же ведь тоже – она мне рассказывала, что и ты под нее попал. И ты с нею оказался…
- Ну, у меня могли быть и свои особые, так сказать, мотивы, - осторожно вставил Иван, как бы боясь спугнуть что-то теплое установившееся между братьями, но пока такое мимолетное.
- Вот и я о том же… Особые мотивы… Особые… Вот и она всегда особой была. Тоска у ней, Иван, тоже особая. Понимаешь ты, тоска по высокому, я бы так это высказал. А ее всегда в низкое, в грязь… Вот и Муссялович. Не по силам ей оказался… Знаешь, какие драмы разыгрывались у них… maritalement…[1]
- Подожди, я тут недавно узнал, что Муссялович maritalement с моей Катериной Ивановной.
- Да и я слышал – Муссялович ей сам говорил, когда она его удержать пыталась. Это он ее ревностью подавить хотел. Да только где уж. У нее и своей изломанности достаточно. У нее уж только спасти его страсть одна была… Как бы искупала этой защитой свои грехи. Это она мне так сказывала. Мол, если не спасу сына своего первого… Она и того первого поляка своего поминала часто и молится за него. А Муссялович, сын, значит – как его повторение… Мол, он мне Богом послан, говаривала, чтобы я спасла его… Она его и запирать пыталась. И нож ему давала, чтоб он убил ее, но не ходил убивать Ракитина. А он и рыдал и рычал, и кричал и бил уж что... Как есть… Я тут не выдерживал – бросался между ними, тоже себя предлагал в жертву… Но Муссялович – это тоже в своем роде. Это не человек, хоть и не хорошо… Но в нем зверское рвется, когда ему о революционном о чем заговоришь. Готов всех растерзать и себя разорвать…
- М-да, помнится у Шиллера где-то есть:
Gefährlich ist,s den Leu zu wecken,
Und schrecklich ist des Tigers Zahn
Doch das schrecklichste der Schrecken –
Das ist der Mensch in seinem Wahn![2]
- Да, хорошо… Шиллер – это хорошо… Только тут не только Шиллер, тут еще многое. Он Красоткина очень любил. Рыдал, вспоминая… Говорил, что никогда не простит Ракитина. И, мол, поклялся убить из-за этого и убьет… А Груша только рыдала рядом и умоляла его не делать…
- Что ж она ко мне не пришла? – с легкой укоризной спросил Иван. – Хотя бы весточку дала…
- Да к чему? Чтоб самой отправить Муссяловича на виселицу. Она только грозилась, что к тебе пойдет. Пойдет, мол, чтоб остановить… Зря только грозилась. Мне так думается, что и подтолкнула…
- А ты что ж не пришел?
После этого вопроса Митя, говоривший до этого, смотря прямо перед собой, вновь повернул лицо к Ивану:
- Но ты и не звал.
Иван чуть болезненно передернулся:
- А тебя только по зову. Просить надо… Просящему у тебя дай… Так-так… Все по-прежнему…
В него медленно стало заползать непреодолимое раздражение, и он ничего не мог с этим поделать.
- Нет уже прежнего, - тихо произнес Митя.
Братья какое-то время помолчали. Ивана теперь все сильнее почему-то раздражала борода Мити, от которой он не мог оторвать взгляд. Она словно светилась в тусклом освещении его настольной керосиновой лампы.
- Ты чего от меня хочешь? – наконец довольно грубо бросил он Дмитрию Федоровичу.
Тот как бы не совсем понимающе снова повернул к Ивану голову и поднял глаза.
- Я говорю, что ты ко мне пришел?
Митя довольно долго и молча смотрел на Ивана и вдруг брякнул:
- Пусти повидаться с Алешкой.
От неожиданности и удивления Иван приоткрыл рот, какое-то время даже не замечая этого.
- С Алешкой?.. С Алешкой… Так… - наконец он стал приходить в себя, вновь овладевая даром речи и уже страшно досадуя на свое минутное замешательство.
- Перед уходом хочу взглянуть на него, потом может уже и не придется никогда. Мне даже и разговаривать с ним не надо. Хотя, если получится… Но не знаю. Мне больше просто взглянуть ему в глаза. Я помню минутку, когда мы обсуждали побег мой возможный – это в Америку. Еще тогда, тринадцать лет назад. Тогда я тоже взглянул в его глаза и понял, что никакой Америки мне не видать. Даже не знаю, что там тогда увидел, а понял, что так и будет. И не жалею. Тогда взгляд этот помог мне ошибку избежать. И сейчас…
- Ну, хватит разглаголаний, - перебил Иван. – Терпеть не могу мистических реминисценций. С Алешкой… Хотел бы я знать, где он. Да – думал у тебя поинтересоваться. Алексей Федорович, братец наш, в бегах где-то глубоких вместе с Катериной Ивановной. Видимо, новые планы цареубийства замышляют.
- У тебя он.
- Да ты откуда знаешь? – уже с откровенной злобой выпалил Иван.
- Смердяков сказал…
Несколько секунд Иван смотрел в лицо Мити расширенными глазами, в глубине которых читался даже не страх – а настоящий ужас, а потом вдруг сорвался в хохот, при этом так откинувшись назад на стуле, что задел портрет императора, который затрепетал и слегка заколыхался:
- О-ха-ха!... Смердяков!... Смердяков?.. Да он что – живее всех живых?.. Ха-ха-х-ха!..
Дмитрий терпеливо ждал конца надорванного смеха Ивана, по виду становясь грустнее и грустнее. Какая-то тревожная озабоченность обозначилась в его глазах, и он добавил:
- Иван, пойми – он живет с нами… Не знаю, он живет в нас или через нас и с каждым из нас…
- Повторяю: я не люблю мистики… - угрожающе перебил его Иван, вдруг как-то разом сбросив с себя всю оболочку смеха.
- Нет, брат, тут что-то высшее… Или наоборот низшее. Я не могу сказать. Видишь ли, я много думал. Я конечно не образован против вашего… Против твоего – что там… Но я чувствовать научился через страдание. И понимание получил… Фу, черт!.. Не могу определить. Но, знаешь… Это как бы… Он же жить еще должен был, а лишился жизни. По нашей вине, понимаешь?.. Мы все виноваты, что он жизни лишился. И ты, и я, и Алешка. А значит, он теперь доживает в нас свое недожитое… Или мы доживаем им недожитое…
- Хватит, хватит, сказал!.. Заткнись!.. Чушь!.. – зашипел Иван. Его била заметная и неостановимая дрожь. – Сон!.. Все сон!.. Спим!.. Мы все спим – так? Не ты ли это говорил – а?..
- Спим – да… Только везде одни законы, Иван. Понимаешь – законы одни. И в том сне, который мы называем жизнью, и в тех снах, которые мы в жизни видим…
- Только для тебя закон – стучать по указке, - перебил Дмитрия Иван. – Так выходит?
- Так…
- И писать, когда потребуют?..
Митя чуть помолчал. Он словно бы не расслышал вопроса или, услышав, готовился сказать что-то очень важное. Но именно готовился, без какой-либо заметной внутренней борьбы.
- Ты прости меня, брат, недавно и на тебя написать пришлось – просили… - вздохнул Дмитрий Федорович, спокойно глядя на Ивана и не опуская глаз.
- Вот как!.. – искривился Иван. – Давно подозревал, что ты не простой юродивый, а конторой нашей оформленный. Значит и про Алешку написал?
- Нет, про Алешку не написал – не просили…
Митя еще помолчал какое-то время и добавил просительным голосом:
- Пусти меня к Алешке – а?
Ивана весь перекрутился и скособочился от внутреннего гнева, пожиравшего его изнутри:
- Ну уж нет, братец ты мой милый, – нет… Тебе Алешка снова нужен, чтобы получить санкцию – так выходит. Санкцию на вольное житье-бытье… Посмотрю в его глазки ясные и потопаю на все четыре стороны с чистою совестию… А что – со всеми разделался, написал, куда надо, со всеми поквитался и покинулся. Кого в монастырь, кого в тюрьму, кто там вообще башку себе уж размозжил – кр-р-расота!.. И свобода!.. И свобода нас примет радостно у входа, точнее, у выхода из тюрьмы… Нет, не пойдет так, Дмитрий Федорович, не пойдет!.. На нас-то тебе наплевать. На меня, к примеру. Ты уйдешь, а нам тут останется дерьмо ложками полными хлебать. Дерьмо жизни этой, а ты гулять будешь по вольному свету. Радостный, довольный и свободный. Ото всех отделился, всех покинул – хорошо, замечательно.. Кр-р-расота!.. Только хрен тебе на этот раз. Понял?.. Когда-то я из-за тебя влип во все это дерьмо… Поперся его спасать – от каторги отмазывать, подкупать и подмазывать всяких уродов… И влип… И сам с ними потом стал… В общем так – заруби себе на носу на веки вечные! Не получишь ты на этот раз никакой санкции и отпущения. Не видать тебе ясных глазок Алешеньки. Да и не ясные они уже давно… В общем, пойдешь на все четыре стороны на этот раз без всякой санкции и со Смердяковым вместе… Да, разве что со Смердяковым… А чтобы вы там не чувствовали себя слишком свободно, бумажечку мне напишешь и подпишешь… Раз ты другим пишешь – и мне напишешь. Да, стандартную такую бумажечку. Ты уже такую, я знаю, подписывал. Что, мол, обещаешь полную доверенность соответствующим органам, охраняющим безопасность государства… Ну, в общем ты в курсе. Да – напишешь и подпишешь на гербовой бумаге, вот, чтоб все как положено уже на новый срок. Пора обновить обязательства в невидимой службе. И ступай себе – катись на все четыре стороны… Да – свободное ориентирование в пространстве… Только не во времени… А по времени – будем тебя беспокоить по необходимости. Иногда даже подсказывать, куда тебе лучше отправиться… То бишь вам… В общем, как у нас любят говорить – неупустительно!.. Да-с!.. Надо же и Лизка Смердяковская тоже полюбила это словечко. Ту и уговаривать не надо было- службу свою нутром чуяла. Сразу видно – была из нашей породы…
Говоря все это, Иван вынул из ящика лист гербовой бумаги, сунул ее Мите и пододвинул к нему чернильницу с торчащим из нее пером.
- Давай пиши!..
[1] по-супружески… (фр.)
[2] Опасно будить льва, и страшен зуб тигра; но самое ужасное из всех ужасов – это человек в его безумии (нем.)
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь