Вспоминая тот день, я понимаю, что мое решение имело две подсудные причины. Хотя тогда, два десятка лет назад, я считал, что мне просто пришла в голову отличная мысль: не ждать подвозки автобусом до дома из школы, а самому дотопать пешком.
Теперь я понимаю, что решение это выросло из разговора с Саней Ерофеевым. Он взахлёб рассказывал, что домой теперь будет ходить только пешком, потому что так развиваются силы и умение ориентироваться на местности. А ещё, когда он дошел до конюшни, ему дали покататься на Полумраке — каком-то особенно породистом коне. "Но ты ещё мелкий — ходить самому. Там собаки по пути и волчьи следы!" — закончил он свой рассказ и только что не показал мне язык, демонстрируя превосходство учеников шестого класса над учащимися четвертого. Но я этот язык как будто увидел. И, наверное, уже тогда решил, что предприму такое же путешествие, хоть Санька жил в Степановке, а я — в Ивантеевке, что почти на два километра дальше от нашей школы.
Спусковым же крючком моего решения стало сочетание пятницы и полученной от учителя информации, что в среднем за час человек проходит шесть километров. А до дома всего семь! Что ж не прогуляться? По таким расчетам я ещё и раньше, чем с автобуса, домой вернусь. И я пошел.
Погода была типичная февральская: нехолодно, но ветренно, и какой-то мелкий снег. Маршрут я наметил себе по Саньким рассказам: сначала вдоль дороги, по которой возил школьников Пазик-подвозка, потом под мост и вдоль Черной речки до конюшни. Оттуда проселком между оврагами до Степановки. А там уж прямо по улице Горького до края Ивантеевки и по заснеженным огородам домой.
Все это я представлял себе вполне отчётливо и, сунув руки в карманы, бодро шел вдоль дороги, по которой периодически проезжали фабричные Пазики, почти такие же, как наш, школьный. Путь был знаком, и я весело шагал, периодически стряхивая с капюшона снег. К Черной речке подошёл в приподнятом настроении, дескать, вот как легко далась мне пятая часть маршрута.
Под мост я просто съехал по сугробу, набрав изрядно снега в ботинок. Но быстро вытряхнул его и осторожно попробовал лёд Черной. Под ногой что-то хрупнуло, и я решил быть достаточно благоразумным: идти не льду, а вдоль берега.
Именно такое было у меня от себя ощущение: самостоятельности, рассудительности, но и смелой решительности. В слова я эти эмоции не облекал, но явственно представлял, как я расскажу Саньку, что повторил его путь безо всяких сложностей.
Воодушевленный этой мечтой я пробирался вдоль берега Черной. Это оказалось куда трудней, чем шагать по обочине дороги. Я вновь зачерпывал снег, спотыкался о припорошенные коряги, и зачем-то вспомнил, что Саня говорил о волках. Мне послышался вой. Но я убедил себя, что это ветер. К слову сказать, он усилился и повалило с неба куда основательней: крупными, мокрыми хлопьями, которые периодически залепляли глаза.
Заодно снег задувало внутрь капюшона, а руки задубенели, ведь варежки я уже не носил, как взрослый, а держать руки в карманах, пробираясь вдоль реки, не вышло. Если б в этот момент у меня были бы какие-либо шансы прервать моё путешествие, я бы непременно ими воспользовался. Но я очутился посреди практически совершенной пустоты. В Черной даже летом никто не ловил рыбы, а уж, тем более, зимой ... Получалось, что вариантов у меня два: или возвращаться назад в школу, или дойти до конюшни: вдруг там смогут подвезти меня поближе к дому.
Идти назад не хотелось: верилось, что самую сложную часть пути я прошел, и дальше должно быть легче. К тому же я не понимал, сколько прошло времени с начала моего похода. Часов у меня не водилось, а мобильники тогда были только у воротил бизнеса, а никак не у школьников. Поэтому я просто прикинул, что подвозка уже могла уехать, или уедет, пока я возвращаюсь.
Ветер выл все сильнее, а вот снег вроде поутих. Сквозь белый цвет, расчерченный бурыми ветвями деревьев, прорисовался серый короб конюшни. Она, как маяк, поманила, а надежда погреться придала мне силы. Я поверил в то, что справлюсь и утру нос Саньку, как вдруг явственно осознал: это не ветер. Это действительно вой. Меня окатило адреналиновый волной сног до головы, но к вою быстро присоединился и лай. Понятно — это собаки на конюшне учуяли меня и отрабатывают свой хлеб. И вовсе не страшно стало. А даже, наоборот, как-то приятно после ветренной тишины.
Бросился я, честно сказать, к конюшне со всех ног. Во-первых, очень уж согреть руки хотелось. Во-вторых, вдруг и мне дадут поскакать на лошадке? В-третьих, кто знает, возможно, подвезут меня до Степановки или до Ивантеевки. А уж расписать это я Саньку смогу так, что он позавидует.
Добежал до конюшни, собаки надрываются, в ушах от из лая звенит, а всё закрыто. И ворота на запоре, и в окошке не видно света. И лошадей не слышно. Как вымерло всё, кроме псин.
Тут я голову и повесил. Но дорога вроде поровней стала, проселок виден. Руки в рукава запихал, в землю глазами упёрся и побрел уж не спеша. Конюшня за спиной осталась, и собаки быстро замолкли. Плетусь в тишине, думаю, само собой, какой я дурак, и зачем меня черт дёрнул переть в такую погоду пешком. Ноги в ботах морые уж насквозь. Ерофеева теми словами, что знаю, матерю.
Вдруг краем глаза замечаю что-то. Мелькнуло вроде темным среди этого царства снега. Я голову поднял и вижу: в мою сторону человек идёт, санки тянет, да не одни, а двое. На них ребятня сидит совсем мелкая, садовская. Но это я сейчас так говорю: человек, а тогда сразу понял, что тетка это. В смысле — женщина, не мужчина. На первых санках мальчик лет пяти у нее сидит, а на вторых — девочка ещё помладше. Розовое на ней что-то надето, вот и понятно, что девочка. "Вот же повезло ребятне, мамка на санках тащит," — первое, что в голову пришло. А потом вдруг думаю, а откуда ж они тут взялись? Это ж как они с санками забрали в такие буераки? И холодок пробежал. А они прям на меня едут. Ну и я на месте не стою, пошел дальше. Но запнулся сам не понял за что, упал, а вставать и ее хочется. А хочется на саночки.
Слышу, тетка кричит: "Мальчик, подожди, я тебя подвезу!"
"Вот странная, ей бы этих довезти," — подумал я, да и встал. Пошел своей дорогой. Ничего не ответил. А они за мной. Даже не то, что за мной, а как бы наперерез.
- И кричит она: "Постой, постой, садись на санки!" И дети тоже наперебой: "На саночки садись, садись на саночки!" Так галдели, что я снова ботинком за что-то зацепился и в снег. И уже думаю: "А пусть везут! " Тут вой раздался, жуткий, слов не найду. Я глаза поднял, а тетка с санками совсем близко. Только лица не видать. А потому что и нет его, лица. Глазницы пустые зияют и челюсть ходит. И пацан на санках такой же. А меня ноги поднять не могут, я ползком от них, и вижу: рука у ней тянется ко мне, как удочка телескопическая. Выдвигается как будто. Подумал про это, да и захохотал. Вслух, истошно так. А в голове слышу голос бабушкин, строгий: "В чужие санки не садись!" И ноги сами собой меня подбросили вверх, побежал.
А слышу, они — за мной. За рукав, кажись, норовят схватить. Тут уж край Степановки виден стал, и тамошние собаки лай подняли. Гляжу: прыжками бежит кобель здоровый с подпалинами, пасть оскалена, шерсть дыбом на загривке. За ним ещё несколько. Рычат. А я к ним навстречу бросился, тоже вроде прыжком. Растянулся весь в снегу, а они через меня перескакивают и дальше с рыком бегут. Далеко куда-то...
А потом я себя уже дома помню. Как шел, что там было — никаких воспоминаний не осталось. Помню, в дверь нашу вваливаюсь и на стульчик, где бабушка обувалась, оседаю. Мать выбежала, лоб щупает, раздевает, в постель кладет.
Помню, дверями стучат, говорят: "Не может скорая доехать, занесло дорогу". Потом уже матери названия лекарств диктуют, говорят: "Пневмонии не слышно, лучше дома лечитесь". Следующее воспоминание — проснулся: уже светло-светло, мать рядом сидит. А мне хорошо так, мягко, тепло. Только где-то в глубине души что-то свернулось ежом. Тут я и вспомнил дорогу свою от школы до дома. Матери рассказал, а она мне говорит: "Это бред у тебя был. Температура сильно высокая поднялась, а скорая доехать долго не могла, сбить. Вот тебе и привиделось. Кушать хочешь?" Сказала, и мне захотелось. Да, мам, говорю, быка бы съел. Она обрадовалась, на кухню пошла, и я обрадовался: подумаешь-ка, бред. Это у всякого от температуры может быть.
На поправку пошел быстро. Выздоровел за неделю. Ну и привычно все завертелось. Только как-то раз мимо шкафа с зеркалом прохожу и замечаю, что на левом плече у меня будто отметины какие-то...Присмотрелся: вроде на синяки похожи, но какие-то серые. Четыре штуки, как подушечки пальцев. Развернулся, шею вывернул: и точно! Сзади ещё одна такая метка. Меня дрожью холодной как пробрало, как вспомнил руку, что тянулась, да за рукав хватала, аж затошнило. Побежал маме показывать: тычу ей, а она не видит. Вот никак. Потом уж сделала вид, что заметила. Но я это понял.
Следующему Саньке Ерофееву эти метки показал. Но уже поумнее стал: пожаловался, что плечо болит, попросил сзади посмотреть. Ну и спереди уж заодно. Он тоже не увидел. Никто не видит их, кроме меня. И Тильды, овчарки моей. Вот и вам мне доказательств правдивости рассказа никак не предъявить. А без них не поверите. Впрочем, это дело ваше. Главное, помните: пока хоть ползти силы есть — не садитесь на саночки!
