Вскоре после рождения Володи Мотя уехал в Курск обустраиваться на новом месте. Фрося и Дима ему писали, Мотя письма сохранил, и мы теперь знаем множество деталей их тогдашней жизни.
Дима рассказывал о поездках, в которых бывал с детской экскурсионной станцией, и домашних новостях: “Папа, ты не знаешь, где пинцет для марок? А то маме он нужен: она где-то там по колхозам ходит, пробы собирает. А Лёдька ещё не ходит, а только стоит”.
Одно из Диминых писем написано под Фросину диктовку:
“Переведённые тобой 500 рублей получили и истратили. Мне кепку - 52 р., брюки суконные - 187 р., носки шерстяные - 30 р. и перчатки - 25 р., Вовке - пальто демисезонное - 135 р., вставили окна - 117 р., получили яблоки - 208 р., маме сшили креп-де-шиновое платье - 150 р., Вовке носки - 15 р.
Мама заставила это написать, чтоб ты видел, какой у нас дефицит. Мама передаёт, чтоб ты больше ничего не покупал для нас, ни галош, ни валенок, ни чего-либо другого. Если же купил уже, то скорее присылай, особенно рейтузы, потому что мама мёрзнет.”
Фрося крупным решительным почерком делала на полях Диминых писем приписки:
“Матвей! Я хронически без денег, а если задерживают зарплату, то просто отчаянное положение”.
Дима научился сам добывать пропитание: на базаре у него появился знакомый мясник, который выбирал ему кусочки супового набора получше. Одалживать у соседей деньги, то 25, а то и 200 рублей, тоже бегал Дима. Неудивительно, что он был в курсе финансовых проблем семьи и рос практичным.
Наконец, они поехали к Моте. Курск им с первого взгляда не понравился. Разрушенный в войну вокзал, обожжённые пустые коробки домов с дырами выбитых окон - унылое зрелище.
Дом, который двадцать лет спустя Маша полюбила мгновенно и навсегда, который стал её летней вселенной, источником приключений и вседозволенности - этот дом встретил их холодно. Ни отопления, ни электричества ещё не было, и по стенам ползли потёки воды.
Распахнутые двери, которые Маша принимала за знак гостеприимства и добрососедства, означали банальную борьбу с сыростью. Фрося с Мотей принесли примус в комнату: и готовить, и греться, и сушить жильё. Однажды огонёк ослабел и едва не погас: выгорел почти весь кислород.
Пространство двора долго оставалось по-деревенски покрытым травой. Мы этого уже не застали. В начале 1960-х соседке Швецовых пришло письмо из Австрии: её нашёл угнанный в войну сын и собрался приехать. Узнав о визите иностранца, городские власти в срочном порядке заасфальтировали центр двора и дорожки.
Мотя и в Курске мотался по экспедициям. Однажды взял с собой пятнадцатилетнего Диму учеником коллектора, подработать на велосипед. Ездили по Курской, Воронежской, Тамбовской областям, Дима вкручивал в землю небольшой бур, брал пробы почвы.
Ночевали в деревнях, и тамошняя жизнь казалась Диме убогой и тусклой. Крытые соломой покосившиеся избы, “круг”, где парни и девушки по очереди кричали под балалайку частушки. Завораживали Диму только забытые на полях сражений танки: хотелось в них залезть, но Мотя не пускал.
Случилось лишь одно развлечение. Грозы в том году были необычные, настоящие бури, они назывались “воробьиные ночи”. В одну такую ночь в окно забарабанили, закричали:
- Пожар!
Мотя с Димой кинулись на помощь. Оказалось, молния ударила в сарай, но он не горел, только на крыше тлела солома, и дыра с чёрными краями всё шире разевала пасть. Народ сновал с вёдрами, Дима тоже таскал воду, ливень хлестал что есть силы, было увлекательно и дружно.
Дима любил и хорошо помнил Ташкент: он точно знал, кто там хороший, а кто не очень, и теперь по детской привычке с любопытством вглядывался в людей, вслушивался в разговоры:
- Вот картошку надо везти продавать, - делился с Мотей мужик. - Жаль, война кончилась: можно бы было продать подороже.
- Плохие тут люди, - расстроился Дима, хоть у него и мелькнула мысль: может, неуклюжая шутка?
В Курске Диму с Володей снова захватила гроза, но теперь днём. На улице Ленина, где теперь Почтамт, в стене полуразрушенного здания цирка Дима нашёл нишу, спрятал в неё Володю и собой заслонил брата от ливня.
В окне дома напротив он вдруг увидел женщину: она смотрела прямо на него и махала рукой. Дима не понимал, чего она хочет, и продолжал стоять. Женщина исчезла и появилась снова, уже на улице: она бежала к ним под зонтом. Привела их к себе и, пока пережидали грозу, утюгом высушила одежду.
- Нет, всё же хорошие, - обрадовался Дима.
Итак, Мотя ездил в командировки, а Фрося устроилась в противомалярийную станцию. Она, смеясь, рассказывала, как бдительные граждане несли ей на анализ найденных на снегу мелких мушек - на предмет вражеской диверсии, а однажды домработница важного генерала прибежала с баночкой хозяйского кала, на котором тоже сидела мушка. Генерал волновался, что мухи плодятся внутри него, и воображал ужасный диагноз. Фрося успокаивала паникёров: множество насекомых живёт в снегу, а мухи в Курске не переводятся и могут сесть в том числе и …ну, и на анализ.
А Дима в Курске скучал. Друзья остались в Ташкенте, в новом классе сидели за партами чужие мальчишки, многие на несколько лет старше: потеряли время в оккупации или эвакуации. Дружить было не с кем, делать - нечего, оставалось одно - учиться, чем он и занялся. Потом-то он сдружился с одноклассниками, но это не помешало закончить школу с золотой медалью.
После школы Дима уехал в Москву. А воробьиных ночей, по словам Фроси, с тех пор в Курске больше уже не случалось.