Ночью кто-то повесил картину на старый, покосившийся дом. Но не «Мону Лизу» или «Девятый вал», а современную — с пёстрыми, переливающимися цветами, необычными фигурами и точками, на всем холсте. Она была формой как большой круг с резко выпирающим углом. Очень похоже на то, как ребёнок рисует голову птицы и вдруг решает раскрасить всеми карандашами, которые у него есть.
На фоне дощатой стены с отшелушившейся краской круг выглядел инородно и вызывающе. Он теснил собой мутные окна, будто выталкивая их на другие стены. Они как старушки противились наглому вмешательству в их привычный вековой уклад жизни. Бормоча и перешептываясь так, чтобы было слышно, ругали картину за дерзость. Последний раз такое бурное обсуждение вызвал снос соседнего дома.
Такой же старый, двухэтажный самарский домик. Теперь без дома вся сторона улицы выглядела как рот без одного зуба посередине. Есть можно, но улыбаться уже не хочется. На прогале дворовые поставили скамью, стол, вынесли кресла, пропахшие пылью. Особенно любил начинать утро за уличным столом Сергей Ефимович — старый заводчанин, который с утра мог выкурить до пачки «цигарок». Так он ласково называл свои вечно помятые сигареты, которые напоминали пальцы ведьмы — такие же скрюченные и пожелтевшие.
Сергей Ефимович закурил одну, потянулся до щелчков в позвоночнике и оглядел окрестности. По улице шли еле-еле проснувшиеся люди; без мыслей и цели они на автоматизме плыли в сторону своих работ. Каждый зло поглядывал на медленно потягивающего цигарку Сергея Ефимович, который как дзен-буддист с улыбкой смотрел в ответ. Зажглась вторая сигарета, как наконец, дедушка увидел цветастого лазутчика.
Сергей Ефимович приподнялся на локтях, чтобы встать и рассмотреть картину поближе, как скрипнула дверь дома — жильцы стали выходить по делам. Первой вышла бабушка Зина, которая жила над самым подвалом. Скрюченная с глубокими морщинами-каньонами на лице, в которых при желании или невезении можно было потеряться. Она перекатывалась с ноги на ногу, и громко бормотала, держась за ухо.
— Здравствуй, Ефимыч! — окликнула она соседа. — все пыхтишь?
Шумливый, со старческой хрипотцой голос, заставил поморщиться Сергея Ефимовича. Вечно она забывала включить слуховой аппарат, от чего ночью, когда ругала котов, сгоняя их со стола, будила весь дом. А наутро клялась, что не умеет говорить громче шёпота. Сергей Ефимович, было дело, хотел достать цигарку изо рта, чтобы поприветствовать соседку, но тут она его перебила:
— Подожди! Слуховой аппарат включу! Будь он неладен! — достала его из уха, покрутила, что-то щелкнула и опять сказала. — Ты слышал, что Малахов-то с Первого канала… Батюшки!
Что с аппаратом, что без всё равно бабушка Зина звучала как иерихонская труба. Хорошо, что Самара не Палестина и стены домов не рухнули, но на втором этаже кто-то загремел кастрюлями. Все складки на лице старушки собрались в одну большую гармошку и стали похожи на корешки тетрадей, которые лежат в стопке. Она посмотрела на Сергея Ефимовича, но тот лишь пожал плечами, медленно потягивая цигарку.
— Что за безобразие?! — продолжала она.
— Что там? Мне не видно! — из окна, откуда доносился звон кастрюлей, выглянула тучная женщина средних лет, она изо всех сил пыталась протиснуться в узкое окно, чтобы разглядеть причину негодования соседки. — Что такое?
— Подь сюда! — закричала бабушка Зина, чуть ли не выплёвывая вставную челюсть.
В доме послышались гулкие шаги, как от топающего исполина, затряслась даже картина. Шаги то уходили вглубь, то снова громыхали около самого окна. Первыми из двери показалась мама с маленьким сыном, лет пяти. Они собирались идти в садик, как их накрыла человеческая лавина в лице соседки. Она вытолкнула с порога семью так же, как палец продавливает пробку вглубь бутылки вина. И тут же застряла в проёме на мгновение. Её бока, похожие на то, как бы выглядел спасательный круг, надетый под майку, мешали протиснуться на улицу.
— Давайте здесь организуем выставку. Будем брать по сто рублей за вход, напишем «Картина неизвестного гения на стене». Заработаем на нужды дома, а потом ну уж выкинем, зачем нам она? — пробасила тучная девушка, про которую Печкин с удовольствием бы сказал «человек-пароход».
— Нет, вы не правы. Это нарушение сто семьдесят первой статьи УК РФ, вас посадят, — пропищал, поправляя очки, взявшийся из ниоткуда мужчина средних лет.
Это был высокий, худощавый жилец из самой дальней квартиры. Он в любую погоду ходил в плаще, с зонтиком и ботинках-колошах серого цвета. Бескровное лицо со скупыми линиями морщинок, которые были больше похожи на наброски мягким карандашом. Маленькие, острые и не моргающие глазки за очками следили за всеми как в паноптикуме, знали каждый шаг, каждую мысль и закон, который она могла нарушить. Мужчина напоминал маяк — высокий недвижимый столб покрытый ровным, выглаженным плащом и глаза-огоньки, которые постоянно бегали и цеплялись повсюду, но не для того, чтобы освещать путь, а наоборот, пробраться внутрь, осмотреть всё содержимое человека на предмет инаковости и неправильности.
— Нужно поступить иначе, необходимо передать властям сведения о...
— Ничего не нужно передавать властям. — перебила мама с ребёнком. — Вы не понимаете, это современное искусство, это самарский Бэнкси, вот увидите, наш дом не снесут, потому что он достопримечательностью станет.
— Кто? А? Опять про котов моих? — закричала бабушка Зина.
— Картину нужно вообще продать,— пробасил человек-пароход.
— Невозможно продать не сертифицированный предмет искусства — посадят.
— Да что вы знаете вообще? Вы здесь живете недавно и уже нос в дела дома суёте! — выкрикнул кто-то.
Людей становилось всё больше, они тянулись ко всё увеличивающемуся сборищу не чтобы посмотреть на картину, а послушать ссору и вставить свои пять копеек. Толпа кучилась, чернела, гася собой свет яркой картины. Как мошкара оккупирует лампу и не пускает свет. Люди стали похожи на один большой рот, который не закрывается и из которого всё время доносится: «Безобразие!», «Снять, снять её сейчас же!» «Интересно как она горит?», «Продать!», «Куплю!», «Вы вообще не из нашего дома!» и многое другое. Гул становился всё громче, толпа ощетинилась, перестала вовсе замечать картину.
Маленький мальчик, всё время стоявший около мамы, дергал ручками подол её платья и испуганно смотрел по сторонам. Как медвежонок, которого забрали из леса и первый раз привезли в цирк. Вот жираф в очках что-то меланхолично талдычит про ФЗ и УК. Вот достала калькулятор бегимотиха и бешено строчит в нём только ей известные цифры. Вокруг много мелких животных лают, хрюкают, кудахчут и что-то жуют. Мальчик от страха вжался в воротник курточки, съёжился и превратился в маленький комок, который то и дело безуспешно треплет, то платье, то руку мамы, чтобы поскорее идти в садик.
Казалось, что мама совсем перестала слышать его, а только хотела знать, что говорит она сама. Среди гама и шума мальчик вдруг почувствовал неприятный запах дыма от сигарет. Так пах отец, когда колючий и холодный приходил по вечерам домой, обнимал мальчика и целовал. В попытке его найти мальчишка завертел головой, стал искать папу, который уже уведёт их с мамой с этого гомона. И тогда не будет больше огромных кричащих людей, толпящихся ног, которые снизу казались как непроглядная чащоба и споров про не интересную взрослую жизнь.
И тут он нашёл источник — им был Сергей Ефимович. Он сидел за столом и смотрел на картину сквозь толпу и гул. Не как немигающий удав, которого мальчуган недавно видел по телевизору, не как пучеглазая коала, а как обычный человек. Задумчивый взгляд уходил куда-то далеко, блуждал между выдуманным и настоящим, прошлым и будущем. Плавно перетекал от линии к линии, спотыкался об точки, разбросанные по холсту, кололся об угол, а потом опять тупился и смотрел на всю картину сразу. Было видно, как Сергей Ефимович будто нюхает картину или то место, куда она его отнесла. Может это был сосновый лес с его приятным еловым запахом и хрустящими под ногами иголками или запах новой квартиры, когда он только приехал жить в этот дом.
Мальчик повёл взглядом по струйке невидимого запаха прямо к картине и на него обрушился шквал красок. Он не мог понять глубоко смысла, тонкости композиции или особенности подбора палитры, но он чувствовал, как картина в отличие от остальных не кричала, а шептала, звала к себе. У неё появились игривые широкие глаза и улыбка из пятен и линий. Мальчик повернул голову на бок и вот уже на картине разворачивалась космическая битва: злые черные точки-звездолёты теснили три линии — линкора, которые из последних сил отстреливались голубыми лентами-лазерами. Мальчик прищурился и увидел, а потом и услышал щебетание скворца, которое прервало резкое и гнусавое:
— Друзья, к порядку! Давайте спросим у многоуважаемого Сергея Ефимовича — как-никак разбирающийся человек! — сказал высокий человек в плаще.
И в этот момент замолчали все. Люди перестали спорить и брюзжать, окна замолкли и вылупились на достающего изо рта сигарету Сергея Ефимовича. Он чмокнул слипшимися из-за долго молчанья губами, набрал больше воздуха в лёгкие. Сделался похож на каменную горгулью, которая пришла в движение — закостенелый камень, сдерживающий её, стал трескаться под натиском древних мышц, и мелкая щебенка посыпалась то тут, то там, освобождая остов тела. Наконец-то Сергей Ефимович был готов говорить. Но как только он собрался было сказать что-то, как вдруг высокий его перебил:
— Правильно, наш сосед хочет сказать, что исходя из ФЗ тридцать восемь от девяносто второго года, картина подлежит немедленной передаче в самарский музей искусств для дальнейшего принятия решения как поступить с ней, — сказал высокий и ещё сильнее закутался в сизый плащик из позапрошлого века.
Моментально начался гвалт, шум, но с уже меньшим ожесточением — многим спор перестал быть интересным или просто время поджимало бежать дальше по делам. Все тут же забыли про многоуважаемого Сергея Ефимовича, который сконфужено потупил глаза на затухшую цигарку. Единственный кто продолжил на него смотреть, был мальчик, он будто спрашивал, когда же старик заговорит, объяснит, что за чувство вызывает картина и как с ним быть. Сергей Ефимович ещё раз чмокнул губами и оглядел толпу. Там отразилась картина: в детских глазах бегали чёрные точечки и переливающиеся разноцветные круги. Многоуважаемый Сергей Ефимович заметил космические баталии, игривую улыбку и одобряюще кивнул.
Внутри мальчика всё заклокотало, он опять посмотрел на картину, она задрожала и тут цвета, ленты, круги выскочили из картины и принялись раскрашивать людей, деревья, облака и его самого во все оттенки красного, синего и зелёного. Вокруг побежала лазурная рябь, из домов на арену цирка стали светить софиты, с балконов показались радостные зрители, они аплодировали и смеялись.
— Мама! Картина очень красивая! — закричал от радости мальчик.
Но мама лишь погладила его по голове и продолжила говорить что-то про Бэнкси, выгоду и ветхое жильё. Взрослые не обращали внимания ни на свет софитов, ни на скачущих вокруг разноцветных фигур, ни даже на то, что им аплодируют. Только Сергей Ефимович наконец-то за долгое время не закуривал сигареты — он улыбался, глядя на радостного мальчика.
Автор: Максим Заикин.