Маленький кургузый домишко вниз по улице: покосившийся забор, перепаханный огород, курятник без кур. Дорога до него размыта, и видно, что редко здесь ступает нога человека или проезжает шина автомобиля. Выкрашенная зеленой потрескавшейся краской входная дверь, затхлый темный предбанник, пахнет дровами, плесенью и гнилой картошкой.
Из жилых комнат слышится плач младенца, тихий женский голос напевает колыбельную, мычит в такт мотиву, и вышагивает обладательница голоса, размеренно скрипя половицами. Я постучал.
В ответ послышался нетерпеливый оклик:
- Ну чего стучать? Любань, сколько говорить, входи тихо, без стука, не то я Софочку никогда не уложу!
Я просунул голову в дверной проем и выдавил улыбку:
- Я по объявлению… комнату сдаете?
В комнате пыльно и полумрак. Полногрудая, но худощавая и сухая женщина закивала торопливо, прижала к груди тут же проснувшегося ребенка, и вышла в предбанник.
Серые глаза подернуты вымученной дымкой, русые волосы в пучок, белая, прозрачная до голубизны кожа: очень эта женщина напомнила мне Соню из мира «саранчи». Ту самую Соню, что осталась больная в лесу, но прежде спасла мне жизнь.
Но нет - это не Соня. Взгляд не ее. У Сони взгляд томной лани, блестящий, открытый, а здесь - воспаленный бессонными ночами, остановившийся, тусклый взгляд. Нет, это не Соня.
Зато младенец, надрывающийся на руках матери - Соня. Я сразу узнал ее, по особенной, тихой грусти, по глазам, серым и глубоким. Девочка шевелящая розовым ротиком, морщащая от натуги красный лоб и есть Соня. Софочка значит… вот и встретились…
Женщина кивнула, вздохнула, осмотрела меня с головы до ног.
- Здравствуйте… - промямлил я.
- Здравствуйте, я Олеся – хозяйка этого дома... Пройдемте, покажу. Не разувайтесь, я еще не мела… - провела через свою комнату, в смежную, крохотную, распахнула шторы. - Вот! Предупреждаю, цена у меня невысокая, потому что комната сдаваемая – соседствует с моей, а по ночам кричит ребенок… - выставила вперед Соню, будто желая, чтобы я убедился в правдивости ее слов. – Смотрите, претензий я не принимаю, денег не возвращаю, потому и предупреждаю…
Остановилась, глядя в упор, и выжидая от меня отказа.
Но выбора нет у меня, как нет и планов на это времяэ. Я гляжу на Соню - малышку грудного возраста, и понимаю: пути наши сплетены. Мне не уйти от этого, да и не надо быть носителем диска, чтобы понимать: вот оно, искупление. Я должен ей жизнь, этой девочке, и пока не знаю как отдавать, но долг платежом красен, и видимо пришло время платить…
- Мне все нравится, все хорошо... – прерываю я тягостное ожидание, - ваша Софочка не помешает мне… - и улыбнулся как можно дружелюбней, за что получил такую же улыбку в ответ.
- Хм, ну, будем знакомы! - послышался за моей спиной женский грудной голос. - Раз вы договорились, пойдемте чай пить, я с пончиками к вам, меня, если что, Любаней зовут, я соседка…
Я обернулся. Полная, круглолицая, краснощекая, судя по смеющимся глазам – сама доброта, - тетка, потянула меня за рукав, и подмигнула Олесе:
– Ну, вперед!
На маленькой кухоньке такой же полумрак, как и в остальных помещениях. В спертом, стоячем воздухе пылинки и сырой тяжелый дух. Стол застеленный клеенкой, колченогие табуреты, из крана монотонно капает вода в железную раковину. Удручающая обстановка, убогая и нищая. А еще, в воздухе, в самой атмосфере, чувствовались подкожно – беда и горе.
Не знаю, с чего я это почувствовал. Может осень повлияла, может вздохи и взгляды женщин: какие-то особенные взгляды, заискивающие, пытливые, скорбные взгляды, но что-то не так в этом доме. И вскоре, напившись пустого бледного чаю, а после, разговорившись, я понял, что.
Через час наших посиделок, вдоволь наболтавшись о политике, погоде, детях, осенних сапогах купленных с рук, Любаня разомлев от горячего, и как-то размякнув, видимо от присутствия в доме сильного пола в лице меня, вдруг разоткровенничалась:
- Честно говоря, Алешенька, Олеся комнату сдала из-за болезни. Почки у нее… - смахнула слезу, побледнела, собираясь заплакать, затем наоборот – покраснела, и запила спазм в горле чаем. – Мало того что сиротка детдомовская, родителями битая и брошенная, мужиком-сердцеедом обманутая - одна, с дочей на руках, еще и болячку зацепила… - вновь запила спазм, но хлебанула размокших чайных крупинок и закашлялась, не успев договорить.
Олеся нахмурилась и покраснела пятнами:
- Ты зачем это? Испугаешь мне жильца! – и обращаясь ко мне. - Вы не подумайте, это не заразно, тем более сейчас улучшение… не подумайте…
Я замотал головой, мол: «не страшно!» - выдавил улыбку, вынул из кармана деньги, полученные от проданных на рынке украшений, отсчитал нужную сумму.
Как подтверждение что ничего плохого не думаю, протянул Олесе:
- Это за месяц. А теперь, можно мне проследовать в апартаменты?
Олеся всплеснула руками, запричитала, засуетилась, забормотала: какие они нехорошие, раз принудили меня заседать с ними, не спросив, хочу ли я этого, - махнула в сторону дверей:
- Идите! Туалет по коридору направо, раковина только на кухне – моемся у Любани, она по соседству живет, но полотенце чистое я выдам вам…
Темной прихожей, не менее темной проходной комнатой я прошел в свои владения. Хотя владениями это помещение сложно назвать. "Чулан с окном", настолько мало места, пыльно и сумрачно. Не уступает эта комнатка убогостью остальному дому.
Включил свет. Свет тусклый: кто бы сомневался? Пожелтевшие обои, пожелтевшие тюли на окне, панцирная кровать, застеленная по линейке колючим шерстяным одеялом, стол – некогда модный, лакированный, кирпично-красного оттенка, бордовый ковер на стене, полка с книгами.
Н-да, не густо, но ничего, главное, крыша над головой, - да и если подумать, то где меня только не носило в последнее время…
Любаня распрощалась – шумно, громко. Ушла, оставив после себя тишину, прерываемую плачем ребенка и усталым напеванием под нос.
За окном совсем стемнело, я задернул шторы и прилег поверх одеяла, запрокинув руки за голову. Вот я здесь, в этом времени, рядом с Соней: но что дальше? Нет ни плана, ни понимания: чем я могу помочь в их беде, в данной ситуации? Вылечить? Вытащить из нищеты?
Я не врач, чтобы лечить, и не имею дохода, чтобы обеспечить существование даже самому себе. Я неприспособлен и плаваю пока в этом времени, а из документов, только метрика на имя некого Я… 1885 года рождения, найденная в одном из карманов пальто, и в этом мире она бесполезна… Денег в обрез, учитывая уплаченную аренду комнаты и одежду, что прикупил я на рынке.
Дождь забарабанил по подоконнику, застучали ветви по крыше, я разделся и лег под одеяло. Укутался с головой, будто прячась от остального мира. Я безумно устал от потерь, от разных временных отрезков, от проносящихся бесконечной чередой параллельных миров. От страха сделать лишнее движение, дабы не поменять ничего в последующих перемещениях.
Я устал от груза ответственности, возложенной без моего согласия кем-то, кого я не знаю, но кем-то очень принципиальным, раз он не отпускает меня. Я не могу быть с любимой женщиной, не могу иметь с ней общих детей, а тот, что есть - мой сын, не может быть со мной, и за что-то ненавидит меня. Видимо сотворил я нечто мерзкое и богопротивное, раз так...
За стеной ребенок стих, колыбельная тоже, но сменились эти звуки на другие. На стоны и плач в подушку. Я полежал еще немного, но стоны не утихали.
Встал, подошел к двери, и проговорил через полотно:
- Что с вами? Олеся, вам нехорошо? – в ответ тишина, заставившая меня приоткрыть дверь и высунуться.
В проходной комнате темень, хоть глаз коли, но слышен шорох оттуда, где стоит диван.
- Олеся, ответьте… - не унимаюсь я.
- Идите спать! – нетерпеливо прошептала Олеся. – Мне уже лучше, все прошло…
Хорохорится, но говорит сквозь стиснутые зубы - поэтому я не ухожу.
Щелкнула кнопка ночника и темнота озарилась бледным светом. Олеся сидит на постели, свободные от пучка волосы спутаны, взгляд полон всполохов огня. Это от боли, - кому как не мне знать это?
Точно такой же взгляд был у моей матери, в дни обострений, в начале пути, пока она еще цеплялась за жизнь, пока еще не осознала до конца, что обречена.
Я замер, насколько одинаковы Олеся и мать… У Олеси рак. Онкология. Я понял это именно по схожести горящих взглядов, по стиснутым зубам, по жилистым кистям рук, вытирающим глаза от слез, а лоб от пота….
- У меня рак, ничего страшного, это не заразно… - подтвердила мои догадки Олеся. – Не обращайте внимания, прошу - это по ночам, недолго, да и не каждую ночь. Чаю обпилась. Почечные колики…
- Ничего страшного? Кого вы обманываете? Я знаю каково это, у меня мать от рака умерла… - и уходя уже, - у вас все есть? Обезболивающие приняли? Лекарства прописаны вам? Принимаете? Не пропускаете? – это как повод уйти, проявив участие, на деле тяжело мне смотреть на нее, и подмывает сбежать.
Но Олеся сделала круглые глаза и воскликнула:
- Вы шутите? Какое обезболивающие? В аптеках кроме анальгина – ничего! – обхватила голову руками, и нервно хохотнула. - Лекарства! Толку-то их выписывать! Их не купить! Дефицит. Лекарства – дефицит нынче. Есть у меня рецепты, пачка накопилась, вот, подумываю использовать их вместо туалетной бумаги, бумага нынче тоже дефицит…
Я встал на входе в свой «чулан», не зная как поступить: уйти или остаться. Я мнусь между желанием отгородиться от ее беды, и желанием посочувствовать и утешить.
Олеся решила за меня, тем самым развернув меня обратно:
- Идите спать, Алексей, вам не помочь мне, разве что… помолиться хорошенько. Не за меня, за Софочку, чтоб сиротой не осталась… - улеглась, отвернулась к стене, и щелкнув кнопкой ночника вернула в комнату темноту.
В необъяснимом порыве жалости я не ухожу, я пытаюсь разобраться:
- Олеся, прошу, скажите, есть в этом дефицитном государстве выход для вас? Есть шанс? – говорю громким шепотом, и от этих звуков, а может, чувствуя боль матери, заскулила тоненько Соня в своей кроватке.
Зашуршало, Олеся торопливо встала, прошлепала к выходу в прихожую, оттуда в кухню, - благо считанные метры.
Зажгла свет и подергала пальцем, приглашая меня следовать за ней:
- Расшумелись! Едва уложила ее, а вы кричите…
Притворила дверь, и встала передо мной: бледная, темноволосая, в серой от частых стирок ночной сорочке до пола. Лихорадочно блестят глаза в полумраке скудного света - настолько жалкая, насколько сильная и смелая. С печатью сиротства на лице: она в опущенных складках губ, в бровях – густых и приподнятых от переносицы, по привычке просить и извиняться… невезучая, неудачная, ненужная никому… Софочке нужная. А через нее и мне… И через Софочку, и через почившую мать, и через саму себя…
Поставила чайник, все медленно, будто стесняясь неловкого момента, заняла руки чисткой жестяного ковшика, и вроде отпустила ее боль, потому что она сказала почти весело, почти с иронией:
- В нашем дефицитном государстве, шанс есть только у тех, у кого блат, знакомства. У вас есть блат? – я помотал головой. - Вот и у меня нет, потому и шанса нет… Еще обмен… дефицит на дефицит. Есть у вас что-нибудь дефицитное? – я вновь мотаю головой в отрицании.
Олеся смерила меня оценивающим взглядом:
- Н-да, ничего-то нет. Ни у вас, ни у меня… Последнее – деньги. Деньги тоже могут помочь, но и их нет у нас с вами, ведь если бы были, - не стала бы я сдавать комнату незнакомцу, а вы не стали бы снимать такое жилье. Все! Шанса нет! – она засмеялась зло и нервно, но меня не проведешь. Она смеется - но это плач.
– Чаю хотите? – и не дожидаясь ответа плесканула в стакан мутной жидкости.
Села напротив, вперила в меня свой огненный взгляд:
- У вас мать умерла от рака? Расскажете? – и столько простоты в тоне, столько скрытого любопытства, сколько желания примерить чужую шкуру, прочувствовать чужую боль, тем самым подготовиться к неминуемому - к концу. К мучительному концу. Да и внушить себе понимание: ты не одна такая, есть еще. Есть, были и будут…
А для меня это способ скинуть ношу, излиться, выплеснуть наболевшее, пусть человеку чужому, но через общее горе – роднее всех родных.
И я рассказал. Рассказал, как мучилась мать, и своей болью мучила меня, как находился рядом в последний ее миг, как не мог помочь, не мог даже приободрить: не нашлось у меня подходящих слов тогда. Как я также, не смог добыть ей лекарств. И не потому, что в аптеках пусто, а потому что чиновничий аппарат несовершенен. В аптеках изобилие, а нужных лекарств не купить…
Для Олеси разговор про наполненные препаратами аптеки показался фантастическим, она и не знала, что такое бывает, почти все ее детство прошло в интернате, а юность выпала на перестроечные годы.
Она только охнула и предположила:
- Вы вероятно из Прибалтики приехали? Только там такое возможно. У нас в Прибалтике, говорят, коммунизм достроили!
Я хохотнул и потрепал ее по плечу:
- Ага, из Парижу прямым рейсом! Там тоже, говорят, что-то достроили! – и сразу пришло на ум, сразу вспомнилось, что именно в Прибалтике первыми от построения коммунизма и отказались, от СССР отказались, выбрав Евросоюз.
Олеся улыбнулась, отреагировала на мой смех и на мою шутку, и от этого облегчение. И видно по улыбающейся мордашке, что она совсем молоденькая - слегка за двадцать. Что годов ей прибавила нищета, одиночество и болезнь, что никто другой, так как Олеся - эта невинная, непутевая душа, не заслуживает сочувствия и жалости.
До утра мы проговорили. О ее болезни, и о болезни моей матери. Как оказалось, не хватало мне друга, способного понять каково это - смотреть, как погибает близкий тебе человек. Не хватало разделить с кем-то боль и груз, и утрату.
Но матери моей нет давно, еще с 2010 года, а Олеся есть. Она пока только осознает, что угаснет, осознает, что угаснет с грузом на шее, грузом ответственности за маленькую душу, за дитя свое…
И дитя это: любимое, любящее, вроде как не вовремя на свет появилось – мешает, занимает руки и голову, да и дальнейшее существование этого дитя не определено.
Олеся бледнела и сверкала глазами:
- Только не в детский дом! Я сама оттуда. Знаю их кухню. Если что, - Любаня заберет, правда у нее муж строгий, и я не спрашивала пока… ох, не знаю…
Я успокаивал:
- Для вас еще не все потеряно, вы молоды, может, переборете. Надо перебороть! Даже моя мать не сдавалась!
Олеся соглашалась, но временами корчилась от боли, смирялась с болью, просила не обращать внимания и говорить о веселом. Не видел я надежды в ее облике - она хоронит себя.
Она реально мыслит, и потому понимает: помочь ей некому. Она обречена – муравей, в огромной стране –муравейнике. Песчинка и былинка до которой никому и дела нет. В стране - нацеленной на коллективизацию, стране общественных партсобраний, коллективного хозяйства, общежитий и коммуналок - Олеся одна. Наедине со своей болезнью и страхами связанными с итогом этой болезни…
То же, что видел я в реальности победившего коммунизма - коллективное одиночество, одиночество в толпе. Только здесь не душно, здесь страшно.
Разбрелись мы ближайшими друзьями, когда начало уже светать, а проснулся я в обед. На улице солнце усталыми рыжими лучами раскрашивало воздух и лужи золотом. Деревья, скинувшие почти все свое убранство, мерно раскачивались в такт напеванию в доме, за стеной.
Поздняя осень унынием очаровавшая очи поэта, правила пространством и временем, лилово-розовые облака низко нависая бурлящими редкими массами - правили синим небом, а влажный, холодный, спокойный ветерок - остывшим воздухом.
Впереди зима… Олеся больна… Соня рискует осиротеть… и в центре – я, появившийся из ниоткуда. Для чего я здесь? Молюсь. И в обращении к Богу, приходит уверенность: я здесь не напрасно. Я появился, чтобы помочь. И нет у меня четкого плана, но есть желание, есть руки и ноги и голова. Я мужчина, а мужчине проще заработать, где бы то ни было. И в обращении к Богу, уверенность: Олеся должна жить.
Я во что бы то ни стало должен помочь ей. Что она там говорила? Деньги? Значит надо заработать. В уравненном государстве, - куда бы я не подался, - платят примерно одинаково. Значит, надо пристроиться куда возьмут…
Я встал, оделся и вышел в комнату Олеси. После ночных откровений мне немного не по себе, но на счастье громкий стук разогнал неловкость. Пришла Любаня. Она принесла с собой сквозняк, шум, смех и пирожков с капустой. Она сама жизнь, энергия и радушие, она как полярное отражение этого мрачного захолустного домишки, обстановки - темной и пыльной, и самой хозяйки этого домика - печальной, сонной, больной Олеси.
Любаня сунула кулек с пирожками мне в руки, выдернула у Олеси дочь, покидала, покачала, начмокала, проверила подгузник и удовлетворенно кивнула:
- Ну? Что стоим? Пироги для кого пекла? Айда чай пить!
В кухне следы ночных посиделок. Любаня многозначительно посмотрела на стаканы с недопитым чаем, затем многозначительно на Олесю, и также на меня:
- Я смотрю вы спелись тут? Ну, рассказывайте, ребятки… - но тут же отвлеклась на Соню, загулила ей, запела песенку, одной рукой разворачивая кулек с пирожками.
Я не хотел ничего пояснять, поэтому сходу решил перейти к главному вопросу:
- Девчат, подскажите, реально ли устроиться на работу, такому как я? Мужику, с неплохими физическими данными, без вредных привычек, с высшим образованием, но негодным в данное время, в данном месте? Гм, - я вспомнил про дореволюционную метрику, - и без документов…
Любаня раскрыла рот:
- Опа! Документы-то мы у жильца не проверили!
Олеся вздохнула, принялась протирать клеенку на столе:
- Он из Прибалтики, наверняка паспорт на регистрацию сдал, - и подмигнув мне, - ведь так, Алексей?
Я неуверенно кивнул, все еще ожидая ответа на свой вопрос.
Любаня вновь округлила глаза, глядя то на меня, то на Олесю:
- Чего-то темните вы, товарищи… - и обращаясь почему-то к Соне, залопотала по-детски. - Пусть дядя на базу сходит, да? Там завсегда работники нужны… Да? Агу! Там после аванса грузчики из запоя не вылезают! Тю-тю-тю…
Я вспоминаю, о какой базе говорит Любаня. Конечно, овощебаза в этом районе, как раз то место, где трудился мой отец – учетчиком товара. Пока не уволился, или не уволили, подробностей я не знаю.
Отлично, схожу, может даже повстречаюсь с ним, может и поговорить удастся. Грузчики требуются? Что же, грузчиком я еще не работал, но попробую, - а куда деваться? Выбор небогат…
Посидев с подругами еще немного и отведав вкуснейших Любаниных пирогов, я откланялся, и пошел устраиваться на работу.
На улице грязь после ночного ливня, галдят вороны на высоких голых деревьях, а на выходе с проселочной дороги на асфальт - горы мусора, зловонием шибающие в нос и заставляющие вспомнить мир «саранчи» в коем я побывал не так давно.
Окраина столицы великого государства, а какой бардак! Перекошенные строения, какие-то сараи и хлева, брошенные под дождь металлоконструкции, заржавевшие уже, недостроенные здания, бетонные основания которых виднеются то тут, то там. Стройка. Не заканчивающаяся никогда стройка, везде, куда не ляжет глаз: плиты, бетонные кольца, кирпич. Даже подъемные краны без крановщиков: забытые, брошенные. Не до них.
И нет у меня уверенности, глядя на удручающее запущение, что СССР развалили некие тайные сообщества с запада. СССР развалили советские люди, свободоинакомыслящие советские граждане… Равнодушием, попустительством, завистью к тем, кто остался за железным занавесом, к их мнимым свободам, демократиям и джинсам.
И Горбачев здесь не виноват - виноват сам строй. Просто Горбачев со своей перестройкой подлил масла в огонь. Н-да, грустно все, грязно, устарело – не удивительно, что так просто народ сдал свою страну. СССР. Величайшую державу в современной истории…
Вот она - овощебаза из моего детства. Но в детстве я не замечал тут заскорузлости и бардака. Теперь же, поразился запыленным окнам, темноте в помещениях даже административного крыла, ржавым стеллажам и подпоркам. Брошенным на улице в сухостое покореженным телегам и запаху...
Запаху гнилостному, сладко-тошнотворному, и не только от второсортных овощей, но и от самих стен, от самого воздуха, от мельчайших частиц этого советского здания, построенного вероятно еще при Сталине. От штукатурки из трещин его, от облупившейся засаленной краски, что была нанесена еще при Сталине. Упадок, вот и упадок! Не видит этого вышеупомянутый вождь: не поздоровилось бы!
На работу меня приняли сразу, поскольку из троих грузчиков на ставке, остался один, да и тот пьяный в стельку. Учетчик же - мой отец, также не явился после аванса, а овощи – скоропорт, их на прилавки отправлять надо.
«Значит мой отец тоже в стельку…» - мрачно думаю я, переодеваясь в чужую грязную робу, - «Значит примерно в это время начался мой детский кошмар… Вечером схожу к нему, попробую поговорить, попробую объяснить, убедить и взять в союзники…
Вместе мы найдем выход, другой путь, путь моего освобождения от травмы, от изменений ДНК вследствии той травмы. Вместе мы придумаем что-нибудь, чтобы мальчик перестал быть избранным носителем диска, а прожил жизнь простого человека…»
Целый день я грузил в грузовики дрянные, полусгнившие овощи. Перебирать их также было некому: судя по всему, аванс испортил работоспособность не только мужской части этого предприятия, но и женской.
Мне было тяжело, непривычно - пыль, труха и плесень забивали нос и рот, мешки уже после десятого кряду, казались, будто приклеенными к земле, но я грузил, ведь после - деньги. За деньги в этой на первый взгляд пустой стране можно купить все. Лекарства можно купить, место в хорошей больнице, здоровье для Олеси, тоже можно, наверное.
Но когда пришла пора получать заработанное, я засмеялся, чтобы не прослезиться. Три рубля, и то из собственного кармана директора овощебазы, вскладчину с главбухом, а кроме них никого здесь и не было. «Упадок… полный упадок…»
Покидал я свое рабочее место с тяжелым сердцем, с осознанием тупика для Олеси, с осознанием тупика для страны. Перестраивать здесь не предприятия надо, а мышление народа. Прогнили люди как та картошка, что я грузил, обленились, избаловались и потеряли цель, а вместе с целью ушла и ответственность.
Построение коммунизма - идея хорошая, вот только работает до поры до времени. Если не применять пластину подавляющую волю конечно. Идея хорошая, и цель во многом оправдывает средства, но до цели человечеству не добраться никогда – это всем понятно. Ну не могут люди быть одинаковыми, не могут мыслить одинаково. Люди разные, а люди из этого времени - устали.
Люди устали строить коммунизм, с каждым возложенным кирпичиком отдаляясь от цели, люди устали строить – люди хотят жить. И не просто жить, а хорошо жить. Совсем так, как по мнению простого советского обывателя живут на «загнивающем» западе. Но и жизнь на западе, назвать хорошей жизнью нельзя. Вопрос спорный – где лучше…
Небо потемнело, сгустились тучи. Уходя, я окинул взглядом складские помещения овощебазы: черные окна, вокруг ни огонька, тусклая в сумраке дорога, а по краям заросли оголившихся уже кустов и коричневой высокой травы. Тоскливо, очень тоскливо и безжизненно все. Очень эта овощебаза напоминает страну. Запущенная, устарелая, отсталая и никому ненужная. Как Олеся… Как каждый здесь, в этом времени…
Теперь к отцу. Темнеющие улицы города, некогда светящиеся вывесками гастрономов и парикмахерских, теперь, за нехваткой половины букв, кажутся щербатыми и неполноценными. Фонари так же - через один горят, и это в столице: что же тогда в остальной стране? Автомобили как могут, освещают мне путь, но и автомобилей на раз.
Стены светлые, швы у блочных домов черными квадратами, будто клетка для сомневающихся человеческих душ. Эту улицу я не забуду никогда. По ней я шел тогда, с пробитой головой под ливнем - совсем таким, как начался сейчас. Шёл, таким же вымокшим от этого ливня - в точности как теперь.
Мерцающая мокрая дорога, безликие однотипные дома, кое-где светятся окна, кое-где мигает синеватым светом телевизор. Тишина: гнетущая, какая-то выжидающая тишина.
Вроде живет город, люди с работы спешат по домам, вываливаются толпами из транспорта, тащат под дождем своих чад, открывают зонты, прикрывают головы портфелями и дипломатами, бегут, разговаривают, спрашивают, но шума нет, а есть тишина. Как перед бурей.
Вот мой дом: гордый имеющимся во дворе благоустроенным детским городком, хотя и металлическим, хотя мы и примерзали к его горкам и качелям не раз, но радовались его наличию даже мои повзрослевшие товарищи. Это потом его сдадут на металлолом, а пока он стоит, отражая свет от вымокшей поверхности - монолит, но лишь на первый взгляд.
Темный подъезд, дверь, обитая перепонками проволоки по дермантину, черная кнопка звонка. За дверью тихо, я потерся, помялся, протянул палец, одернул палец: «Что я скажу?»
Но что-то хлопнуло, громыхнуло за дверью. Пьяный отцовский голос рыкнул:
- Мать! Сходи к Маруське, мать! Она вчера обещалась самогонки налить! Литр возьми, чтобы на ночь хватило!
В ответ слабое бормотание, в прихожей шарканье и шорох одежды. Видимо мать одевается, дабы сбегать к той Маруське за самогоном.
И так защемило у меня внутри от предчувствия встречи с ней, так захотелось увидеть ее: здоровую, и пока еще трезвую, молодую, добрую, нежную, что я решился. Выжал кнопку звонка.
Пронзительно и резко трель соловья оборвала шумы за дверью, с ходу дверь распахнулась и в проеме, слеповато щурясь во мрак неосвещенной лестничной клетки, стоит мать:
- Вам кого? – голос молодой и робкий, заражает робостью и меня.
- Вас… вроде. Наверное… - мямлю я в ответ, и к горлу комок, а в глазах предательское пощипывание.
Как я скучал по ней! Я скучал по этой матери всю жизнь! Именно по такой: скромной, приятной, чистоплотной, с вьющимися каштановыми волосами, в домашнем халатике расцветки росписи под хохлому, моей матери - матери из моего детства…
- Отец дома?
Мать перепугалась почему-то:
- Вы из школы? Учитель? Леша не посещал, потому как упал, у него синячки по телу…
«Ага! Упал! Здесь тоже без отца не обошлось!»
- Нет, я не учитель. Я к вашему мужу пришел! – «синячки» раззадорили меня, и теперь я отвечаю нагло и уверенно.
- Я позову… - пробормотала мать.
В глубине квартиры послышалось перешептывание, затем знакомое шарканье отцовских тапок.
Также, не видя меня из освещенной прихожей, отец принялся оправдываться:
- Заболел я, вот и не вышел на работу. Температура высокая…
Но я уже не просто раззадорен, я в гневе от его вида – отекшего и хмельного, от голоса – сиплого и обожженного алкоголем:
- Сорок градусов в бутылке – твоя температура! Ты, я смотрю, сына поколачиваешь, отче? – «Как, я назвал отца – отче?»
Отец побледнел, затрясся и задышал тяжело, прислонился к стене, на лбу испарина:
- Ты пришел? – спросил он, - Ты пришел! – подтвердил он. Затем потер глаза, отер пот, пришел в себя и прошептал. - Ну заходи, если ты реален, и не снишься мне…