«Моби Дик» – это роман о Человеке и человечестве. Изданный в 1851 г. ныне он признан величайшим американским романом XIX в. Но современников Мелвилла он привел в недоумение. В самом деле, «Моби Дик» – книга необычная. Она написана вопреки всем существующим представлениям о законах жанра и не похожа ни на одно произведение мировой литературы.
Если читатель после первой сотни страниц в недоумении остановится и спросит: «Какой же это роман?» – он будет совершенно прав. Но полезно при этом помнить, что этот вопрос задавали уже миллионы людей и что это не помешало им дочитать книгу до конца, а затем перечитать ее еще несколько раз. Читать «Моби Дика» нелегко. Приходится преодолевать своего рода «сопротивление материала». Втянувшись в описание морской стихии, читатель спотыкается о специальные главы, посвященные научной классификации китов. Неторопливая повесть о корабельной жизни неожиданно сменяется драматургическими сценами, выдержанными в духе елизаветинской трагедии. За ними вдруг идет отвлеченное философское рассуждение о «белизне» и о том нравственном смысле, который придает этой «всецветной бесцветности» человеческое сознание.
Поэтические картины, суховатые научные рассуждения, диалоги, монологи, философские отступления, притчи, описание разделки китовой туши, картины охоты на китов, размышления о судьбах человека, народов, государств – все это идет непрерывной чередой, заставляя читателя с некоторым усилием переключаться с предмета на предмет и следовать за особой глубинной логикой авторской мысли.
В ближайшем сюжетно-эмпирическом смысле «Моби Дик, или Белый Кит» — книга об океанском рейсе корабля-китобойца. Об охоте на огромного кашалота, о каких, наверно, немало рассказывали во времена Мелвилла в матросских кубриках. О многочасовых погонях за китами и потопленных вельботах. О гарпунах, линях и острогах, о разделке китовых туш. О бочках вытопленного жира, чаде салотопной печи, смраде гниющих груд китовой плоти. О чудесных свойствах спермацета — жира кашалота — едва уловимом во всем этом чаде и смраде, непередаваемом, как первое дыхание весны, фиалочном запахе амбры, добытой в зловонных недрах разложившегося животного.
Или это роман о помешавшемся капитане, который принял белого кита за воплощение вселенского зла, взял на себя миссию карающей справедливости и теперь ведет корабль с доверившимися ему людьми к неведомой им, бессмысленной для них гибели. О человеке, жестокое безумие которого и презрение к человеческим слабостям и мелочным человеческим интересам ужасают нас не меньше, чем восхищает редкое благородство духа, могучая воля и мужество, неутолимая жажда справедливости.
Язык Мелвилла своеобразен. Повествование напоминает океанскую стихию: то оно обманчиво спокойно, то накатывается грозным всплеском. Фразы ритмически передают застывшую неподвижность штиля, бег крутой волны при свежем ветре, безудержный гнев тайфуна. Язык произведения многие исследователи уподобляют океанской волне, которая растет, набухает, вздымается, затем рушится, разбрызгивая миллионы сверкающих капель, а за ней уже нарастает вторая, третья, четвертая… Эти волны подхватывают читателя и несут его вперед, перенося через рифы и скалы. И даже если какая-нибудь коварная волна не удержит его, швырнет на камни, то следующая обязательно подберет и повлечет дальше.
«Зовите меня Измаил» – так просто и незатейливо мы знакомимся с рассказчиком, так простодушно он протягивает нам руку для знакомства. Измаил – воплощение романтического типа: мечтательность, уход во внутренний мир от бед и бурь враждебного мира. Он – бедняк: «я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег», и отправляется в плавание не только для заработка, но и потому, что «на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны… Всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь… я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее». «Катон с философским жестом бросается грудью на меч», Измаил «спокойно поднимается на борт корабля».
Жизнь на земле, если ученые наши не ошибаются, вышла из воды и именно безбрежный океан был той гигантской колыбелью, взрастившей ее. Человеческая жизнь начинается в утробе матери и девять месяцев человек существует в таких же условиях, в каких существовала зарождающаяся жизнь на земле. И кто принял роды, кто был тем акушером, той повивальной бабкой, которая приняла роды у океана? Стремление Измаила отправиться в плавание, есть не что иное, как бессознательная тяга к покою, к тому покою, которое ощущает младенец в материнской утробе. Желание отрешиться от мира, от его забот и невзгод, вновь испытать чувство защищенности и почувствовать себя в полной безопасности.
Первые шаги Измаила на пути в море – это шаги младенца. «Никого в этом городе я не знал… Так что, куда бы ты ни вздумал направиться Измаил, – сказал я себе, – где бы в премудрости своей ты ни порешил приклонить главу свою на эту ночь, мой любезный Измаил, не премини осведомиться о цене и не слишком-то привередничай». «Мир – это корабль, взявший курс на неведомые воды открытого океана… Настоящие места никогда не отмечаются на картах». Суди не по словам человека, а по делам его и потому на одном уровне оказываются и Петр I, царь российский, поднимающий от векового сна Россию и Квикег, в жилах которого «текла высокосортная – настоящая королевская кровь». Великие дела стирают границы между людьми.
«Лишь на первый взгляд действие развертывается на палубе корабля, когда тот оказывается один на один с океаном и привычные нам замкнутые формы сухопутной жизни… …надолго отодвинуты. …Покинутое, сжатое в узкую линию исчезающего горизонта береговое пространство сменяется широким пространством океана и небес, а шум человеческих дел и слов – покоем мысли, освобожденной здесь для неспешных созерцаний мира и спокойных размышлений о нем».
Мир принимает размеры корабля, корабль расширяется до размеров вселенной. Читатель оказывается то на морских просторах, «так стоишь ты, затерянный в бесконечности океанов и только волны нарушают великое спокойствие вокруг», то обнаруживает себя в гостинице, «…попадаете в буфетную. Эта комната еще сумрачнее первой; над самой головой у вас выступают балки», повествование расширяется до космических пределов, и суживается до размеров пакетбота «Лишайника».
« – Что же все-таки заставляет тебя идти в китобои? Я хочу знать это, прежде чем стану думать, стоит ли тебя нанимать.
– Как вам сказать, сэр. В общем, я хочу посмотреть мир.
– …ты намерен поступить на китобоец… еще и затем, чтобы поглядеть мир?.. Ступай вон туда, загляни за планшир на носу, а потом возвращайся ко мне и расскажи, что видел. …Я прошел на нос и заглянул за борт. …Передо мной расстилался простор, бескрайний, но удивительно, устрашающе однообразный – не на чем было взгляду остановиться.
– Ну, докладывай, – сказал Фалек, когда я вернулся к нему назад. – Что же ты видел?
– Ничего особенного, – ответил я. – Только вода и вода. Но горизонт просматривается неплохо и, по-моему, идет шквал.
– Так как же насчет того, чтобы посмотреть мир? Что ты теперь скажешь, а? Стоит ли ради этого огибать мыс Горн? Не лучше ли тебе глядеть на мир оттуда, где ты стоишь?». Ирония Фалека вполне понятна и оправдана. По его мнению, из всех возможных способов посмотреть мир, Измаил выбрал самый неудачный. Служба на китобойце мало способствует расширению кругозора. С тем же успехом и с такой же целью можно попасть в тюрьму, не подвергая себя риску погибнуть на бескрайних просторах океана во время шторма или охоты на кита.
«Люди не относят китобойный промысел к числу так называемых благородных профессий и считают его более низким занятием». «Однако, хоть мир и пренебрегает нами, китобоями, он в то же время невольно воздает нам высочайшие почести, да, да, мир поклоняется нам! Ибо все светильники, лампы и свечи, горящие на земном шаре, словно лампады перед святынями, возжжены во славу нам!» Так корабль уподобляется Космосу, китобои – человечеству, а светильники – звездам.
В масштабах вселенной, Земля – всего лишь маленькая, затерянная планета, и деятельность человечества ничтожна по сравнению с процессами, протекающими в космосе, и ему все равно, есть ли человек или нет, и все же звезды светят именно для человека. Ведь именно человек придает смысл их существованию, их свету. Без человека космос был бы унылой пустыней, хоть и бесконечной, как уныла пустыня, как уныл океан, и только человек одушевляет окружающий его мир.
«Вот уже много лет, как китобойный корабль первым выискивает по всему миру дальние, неведомые земли. Он открыл моря и архипелаги, не обозначенные на картах, он побывал там, где не плавал ни Кук, ни Ванкувер». Историю делают не отдельные личности, герои, хотя нужно признать их заслуги и достижения, и которым в силу определенных причин, зачастую необъяснимых, повезло, и их имена стали известны всему миру, а множество безымянных героев, каждый день и каждый час творящих свою историю. И из этих историй складывается мировая история.
Пространство корабля и мир образуют две реальности, существующие параллельно и в то же самое время пересекающиеся в самых неожиданных местах. Один только перечень этих точек пересечения займет несколько страниц, поэтому приведем лишь некоторые из них. Капитан Ахав уподобляется Валтасару, царю вавилонскому, через мгновение – льву, затем – германскому императору, а его помощники, Старбек, Стабб и Фласк, соответственно – эмирам, львятам и имперским электорам. Из такого пересечения двух параллельных реальностей и ткется полотно произведения. Корабль расширяется до космических масштабов, за каждым членом экипажа видится целый народ, и каждое событие на борту корабля приобретает поистине вселенское значение. В то же самое время с миром происходит обратное превращение: он суживается, сжимается до размеров корабля, народы превращаются в отдельных людей и все события мирового масштаба – это всего лишь поступки команды.
«…я иду самым простым матросом. Правда, при этом мною помыкают, меня гоняют по всему кораблю и заставляют прыгать с реи на рею, подобно кузнечику на майском лугу». «Каждому достается одинаково – либо в физическом, либо в метафизическом смысле: и, таким образом, один вселенский подзатыльник передается от человека к человеку, так что каждый в обществе чувствует не только локоть, но также и загривок соседа»1.
Все переплетается: высокое и низкое, духовное и телесное. «Наш круглый мир – ничего не значащий круглый нуль и годен лишь на то, чтобы отправлять его на продажу, как холмы под Бостоном, и гатить им трясину где-нибудь на Млечном Пути». Это переплетение, как сетка параллелей и меридианов, опоясывающих земной шар, пронизывает весь роман, всю логику его развития. Философские рассуждения сменяются классификацией китов и технологией разделки китовой туши. Размеренное действие романа сменяется действием театральным: «Входит Ахав, затем остальные».
«Ого, как они беснуются! Какая оргия идет там на носу! а на корме стоит немая тишина! Думается мне, такова и сама жизнь». Молодость спешит жить, она активна, у нее все впереди, тогда как старость вынуждена молчать.
Шаг за шагом, глава за главою, голос Измаила утихает и во всю длину палубы, во всю ширь океанского простора, в космической бесконечности разливается голос автора. Нет, Измаил иногда подает голос, но то уже голос не Чайльд-Гарольда, разочарованного романтика, бегущего от мира, а голос человека принявшего «всю эту вселенную как свой дом и свой храм. Не свое «другое», но свое исконное, подлинное и единственное «я». И нашедшем в этом принятии мира до конца — до предела, до гроба — спасение и жизнь, дальнейшую возможность быть со всем этим, во всем этом и всем этим. Не просто частицей мира, но частицей, вместившей в себя мир».
Все переплетается, смешивается и из этого образуется мета-Вселенная со своими законами, которые недоступны обыкновенному человеку, зажатому в оковы цивилизации. Чтобы понять эту мета-Вселенную, нужно наняться на «Пекод» и отправиться за Моби Диком.
Возьмите точку и заставьте ее вращаться вокруг другой точки и вы получите окружность. Теперь заставьте эту линию, замкнутую на саму себя, вращаться вокруг диаметра и вы получите сферу. И теперь эту сферу заставьте вращаться вокруг точки и вы получите гипер-сферу. И все, что получится в результате, будет не простым сложением двух точек (окружность), двух линий (сфера), точки и поверхности (гипер-сфера), а нечто гораздо бóльшим, качественно иным.
Так и роман о Белом Ките. Кто-то, прочитав его, решит, что это описание «рейса судна с потерявшим рассудок капитаном и бедствиях обреченной на гибель команды. Но тогда тоже не совсем понятно, зачем в ткань повествования автор вплетает один исторический экскурс за другим? Зачем на его страницах появляются имена Плиния и Плутарха, персонажи Библии и таитянских сказаний, выписки из Бэкона и Гоббса, Кука и Блекстона, из Элизабет Оукс Смит, Эккермана и «чего-то неопубликованного»? Зачем автор приводит подробные сведения, от Эрика Рыжего до капитана Скорсби, о происхождении, размерах и хозяйственном значении добычи китового жира, а также описание способов охоты и техники переработки этого своеобразного сырья?».
Кто-то увидит роман об Америке, об ее становлении и развитии, о надеждах и разочарованиях и лишь очень и очень немногие, протиснувшиеся и продравшиеся через множество деревьев символов, через пересекающиеся параллельные нити смыслов, образов, значений, обобщений, цитат, откроют тот лес, ту гипер-сферу, ту мета-Вселенную.
«Море враждебно не только человеку, который ему чужд, оно жестоко и к своим детищам… Оно безжалостно даже к тем созданиям, коих оно само породило». Но к человеку море вдвойне жестоко, ибо человек тоже вышел из моря и покинул его, и теперь море мстит ему за эту дерзость, дерзость непослушного сына.
Каким лотом можно определить глубину окружающего мира, найдется ли лаг, способный измерить скорость, с какой проносится жизнь человека и существует ли такой квадрант, при помощи которого человек в состоянии узнать свое место в мире? Чтобы узнать это, ступайте на берег моря и взгляните на открывающийся перед вами простор, «…ведь всем известно, что размышления и вода от века имеют между собой нечто общее». «Взгляните на нашу землю, добрую смирную землю, – сравните их, море и землю, не замечаете ли вы тут странного сходства с тем, что внутри вас? Ибо как ужасный океан со всех сторон окружает цветущую землю, так и в душе у человека есть свой Таити, свой островок радости и покоя, а вокруг него бушуют бессчетные ужасы неведомой жизни».