Вот про Эдмунда Дзержинского есть сведения, что он был ужасный учитель, мучил своими придирками учеников, что они его ненавидели. И даже в одной книге написано, что его вынудили уйти из гимназии, потому что он был такой злой учитель. Но, честно говоря, при всем уважении к дореволюционным гимназиям мне трудно себе представить, чтобы учителя вынуждали уйти, потому что он был очень суров.
Это все-таки была более-менее норма жизни. Или уж надо было быть не знаю кем. Так что боюсь, что эта тень еще не родившегося сына вот так как-то пала на отца.
Потому что есть другая версия, что просто он ушел по состоянию здоровья. У него был туберкулез, характерная для того времени болезнь и для семьи Дзержинских тоже. И дальше они возвращаются в Польшу.
У них есть маленькое именьице, которое потом так и будет называться Дзержиново, и здесь они живут, у них рождается множество детей, и вот даже если просто посмотреть на этих детей, не зная еще, почему именно про эту семью мы говорим, вот видно, как вся история XX века просто проехала по этой семье, раздавив ее или раскидав людей куда-то. Ну понятно, что так можно, наверное, про любую семью сказать, но в данном случае это видно просто с невероятной яркостью. Итак, вот посмотрим.
Дети Эдмунда и Хелены Дзержинских, Ну сначала родился маленький Витальд, который умер в младенчестве, к сожалению. Потом была Альдона, прожившая такую максимально спокойную жизнь, насколько это возможно, если ты живешь с 1870 по 1966 год, то это значит, что ты живешь во время Первой мировой войны, Второй мировой войны, революции, оккупации и много-много всего другого. Альдона - старшая сестра, которая потом во многом, ну и помогала матери, пока мать была жива.
Во многом заменяла детям мать, заботилась о них и, ну, в частности, у Феликса были очень близкие с ней отношения, что совершенно не противоречило тому, что уже после революции ее поражало то, что она слышала о своем брате. Есть такой рассказ, опять вот тут каждый раз надо говорить, что надо все делить на шестнадцать, не знаю, но есть такой рассказ, что якобы Альдона в Польше уже вплоть до своей смерти приходила к священнику и заказывала ему службы в память о своем брате. И говорила: "Батюшка, Феликс был отъявленным негодяем, но, может быть, господь все еще его держит в чистилище".
И вот, значит, будем отмаливать его душу. Я не знаю, правда это или нет, но вполне могу предположить. Дальше возвращаемся к детям из семьи Дзержинских.
Следующий рождается дочка Ядвига, которая будет жить в Советском союзе и будет все время общаться с братом. Она доживет до 1949 года, умрет своей смертью, хотя тоже это интересно было бы узнать, как шла ее жизнь после смерти Дзержинского и дальше, в 1930-40-е годы, трепетала ли она, наверное, трепетала, ожидая ареста, думала ли она, что ее имя ее защитит, в данном случае защитило. Тут тоже есть о чем поговорить.
Дальше был брат Станислав, в 1917 году он как раз все еще жил в Польше в их имении, и он был убит дезертирами, бежавшими с фронта, которые хотели ограбить дом, влезли и убили его. Считается, что вскоре после этого, когда Дзержинский стал уже руководителем ВЧК, что он приказал найти этих убийц и расстрелять. Хотя я бы хотела понять, каким образом он их смог найти.
Ну не знаю. Дальше Казимеж, который был расстрелян нацистами в 1943 году. Не забудем, что это Польша, не забудем, что это оккупация, и все трагедии, выпавшие на долю Польши, тоже выпали на долю этих людей.
Потом Феликс, о котором сегодня пойдет речь. Потом Ванда, девочка, с которой связана тоже одна из ужасных трагедий, не совсем понятных и тоже обрастающих, обрастающих разными мифами. Два брата Феликс и Станислав в 1892 году стреляли из ружья и не то пошли охотиться, не то стреляли в мишень.
Девочка где-то там возилась в кустах, и кто-то из них, непонятно, не то Станислав, не то Феликс, попал в нее, и она погибла. Из этого тоже естественно рождаются тексты, вроде того, что Дзержинский сумасшедший кровопийца, застреливший собственную сестру. Мы, во-первых, не знаем, был ли это Феликс или это был его брат.
И, в общем, понятно, что это была трагическая случайность. Но вот такая интересная вещь, что дальше в многочисленных письмах, а люди семьи Дзержинских много переписывались друг с другом, она вообще не упоминается, то есть как бы ее нет. Значит ли это, что они замалчивали трагедию?
Или это была такая травма, что они не в силах были к этому возвращаться. Во всяком случае, понятно, что воспоминания об этой девочке тоже существовали и влияли на них. Дальше Игнатий, который будет учителем географии в Варшаве и доживет до 1953 года, умрет в своей постели.
И из всех мужчин, ну, не считая Феликса, это вот будет единственный, кто спокойно скончается. Насколько спокойно, впрочем, мы не знаем. И Владислав, профессор медицины, полковник войска польского, который тоже сражался против немцев и был расстрелян.
Вот такая семья, где два брата расстреляны, а другой расстреливал сам, а еще один брат убит непонятными какими-то бандитами, тоже вот выброшенными вдруг событиями революции, Гражданской войны, погибшая девочка. То есть это какие-то странные, тяжелые, печальные истории, которые как будто клубятся вокруг этой семьи. Хотя Дзержинского, как мы знаем, назвали Феликсом, "счастливым", потому что судьба ему благоприятствовала.
Его мать, которая была уже глубоко беременна, дома упала в погреб, и это могло кончиться, естественно, трагически и для нее, и для ребенка. Но у нее начались роды после этого. Ребенок родился, хотя и преждевременный, но здоровенький.
Ну и вот все решили, что это такое замечательное счастливое предзнаменование. И назвали его "счастливым". В этом тоже, наверное, такая странная и грустная ирония судьбы.
Он мог быть разным человеком, но очень хорошо ясно, что счастливым он безусловно не был ни когда он боролся за революцию, ни потом, когда он уже делал революцию, когда он уже строил новое государство. Что-то вот счастье особого незаметно. Как идет жизнь в этой семье.
Тоже есть много воспоминаний о том, какая это была дружная хорошая семья. Хотелось бы как-то это проверить, но похоже на то, что действительно здесь были близкие отношения. Здесь ну как-то так заботились друг о друге, племянников даже воспитывали еще кроме этого множества собственных детей.
Здесь любили очень поэзию, здесь обожали Мицкевича. И вот есть, наверное, надо поговорить об эпохе, о времени, в котором рос этот мальчик. Мальчик, кстати, тоже, которого все вспоминали очень хорошо, как доброго, хорошего, заботливого, вот просто чудесного мальчика.
Сестра, ну, конечно, это сестра пишет с любовью, но вот она вспоминает, та самая сестра, которая потом якобы будет мессы заказывать. "Он был мягким, я ни разу не видела его злым или ссорящимся, послушный, прилежный, чуткий и способный". Вполне могу предположить, что так оно и было, тем интереснее дальнейшее развитие.
Но как формируется, в какое время, в каком месте формируется этот мальчик. Если он родился в 1877 году, это еще время правления Александра II, это время бурного общественного подъема во всей Российской империи. Не знаю, помнил ли он, вряд ли, 1881 год, убийство Александра II.
Но дальше понятно, что его взросление уже непосредственно, такое более сознательное детство, подростковый возраст, юность, это приходится на время Александра III. Такое глухое время, когда не то что там революционная деятельность, но общественная жизнь, в общем, довольно с большим трудом развивается. И это конечно тоже должно было сильно на него влиять.
Ну и плюс к этому не забудем, что он живет в российской части Польши. Польша, как мы помним, в XVIII веке была разделена между тремя государствами: Австрией, Пруссией и Россией. И вот в российской Польше, которая когда-то называлась царством Польским, а к этому моменту это слово уже давно не упоминается.
Польша, которая за XIX век прошла через два мощных восстания в 1830-31 году и в 1863. И оба этих восстания были кроваво подавлены. Память об этом, конечно, живет.
Ну, культ Мицкевича, ясно, что он был в любой интеллигентной, наверное, польской семье. Но при этом всем прекрасно известно, что Мицкевич после восстания 1931 года покидает Российскую империю, что он живет в Париже, что он скорбит о Польше. Это все, естественно, тоже должно было подпитывать формирование молодого человека.
Ну а что касается восстания 1863 года, то понятно, что воспоминания о нем живы. Это вот поколение его родителей. Воспоминания о войсках, пришедших в Польшу, о виселицах, о людях, высланных в Сибирь, все это конечно была незаживающая рана.
И то, что сделали с царством Польским потом, когда самого слова Польши нет, предпочитают использовать выражение вроде Привислинский край, когда запрещают говорить по-польски в государственных учреждениях, в школах. Молодой Дзержинский все это испытает на себе. Хотя при этом царство Польское, ну то, что раньше называлось царством Польским, это одна из самых развитых частей Российской империи.
Здесь быстро очень растут города, развивается промышленность, эта часть богатеет, но от этого все былые травмы не исчезают. Ну и, конечно, не случайно, что здесь в разных формах развивается протест. И понятно, что перед этим мальчиком, как и перед многими другими мальчиками из интеллигентных, образованных семей, в общем, независимо от того, из какого слоя они происходили, но есть несколько путей.
Можно пойти по пути конформизма. Можно где-то на какую-то службу наняться, вряд ли там польскому дворянину светит какая-то огромная карьера, но чем-то заняться, тихо, мирно жить. Или просто остаться в имении.
Можно идти бороться. И, конечно, два основных направления - это, во-первых, революционное. И понятно, что как раз в те годы, когда растет Дзержинский, происходит очень важный сдвиг.
То, что для всей Российской империи и для Польши, в частности, были очень важны социалистические идеи, это понятно. Это было и до рождения Дзержинского, и пока он был маленький, и потом. Но социализм бывает разный.
Те люди, которые определяли революционное движение в момент рождения Дзержинского, в первые годы, пока он рос, это были народники. Те, кто исповедовали крестьянский социализм, те, кто считали, что главный революционный класс - это крестьяне, что через крестьянскую общину можно прийти к социализму. Когда Дзержинский уже растет, ходит в школу, осмысляет мир, читает книги, постепенно вот эти идеи уходят, так же как на какое-то время отступает идея террора, хотя позже она возродится снова, а начинают развиваться марксистские идеи.
Марксизм - учение, которое считает главным революционным классом рабочих. И понятно, почему до этого марксизм не был особенно развит в Российской империи, потому что пролетариата-то не было особенно. А вот уже в 1880-е годы, 1890-е рабочих много, крестьяне не оправдали надежд интеллигенции, они ни на какую революцию подниматься не хотят.
Стоит агитировать рабочих. В Польше, конечно, для таких идей огромные возможности. Здесь, как я уже сказала, большие города Варшава, Лодзи, другие, тут много рабочего класса, надо только его призвать, позвать за собой, просветить.
И марксизм здесь приживается хорошо. Дальше мы увидим, как сложатся отношения Дзержинского с этим учением. Другой вариант, естественно, очень характерный, очень естественный для Польши - это национализм.
Это прежде всего, борьба за независимость Польши. Ну может быть хотя бы за автономию, но скорее за независимость, за отделение от ненавистной Российской империи, это борьба за права своего народа. Но то, что очень тоже характерно для таких стареющих разваливающихся империй, где национальные движения всегда очень сильны.
И вот эти две мощных струи, такая социалистическая, в частности марксистская, и националистическая, они в Польше представлены прекрасно и, конечно, Дзержинский, так же, как и все его родные, об этом всем прекрасно знает. И надо сказать, что тоже как все меняется в людях, что молодой мальчик Феликс, он был, прежде всего, националист. Он был, во-первых, невероятно религиозный, такой пылкий католик и какое-то время мечтал стать ксёндзом, священником, но, правда, его отговорил его собственный священник, духовник, который обратил его внимание на то, как он увлекается девочками.
Как мы знаем, католические священники дают обед безбрачия. Вот еще одна вещь такая интересная, потому что Дзержинского нам на всех многочисленных слащавых картинах его изображающих, его показывают уже каким-то совершенно высохшим, с горящими глазами, странным, не знаю, нечеловеческим существом. Может быть даже это существо показывается как нечто высокое, но все равно это вот огонь в глазах, это шинель.
А на него вокруг смотрят беспризорники, которых он воспитывает. Огромное количество источников подчеркивает, какой он был красивый. Ну, особенно в молодости, конечно.
И вот священник ему сказал, да ты посмотри, так как за девчонками ты бегаешь все время. И как они за тобой бегают. Какой из тебя священник.
Ну, похоже, что это желание не было таким уж сильным у него, потому что, в общем, этого довода оказалось достаточно. И не священником он не стал, а жаль. Но при этом тоже неоднократно разные биографы обращали внимание на эту его безумную фанатичную религиозность.
То есть это не просто, ну там мама велела, он пошел в церковь, а он душу вкладывает в это свое религиозное чувство. И в молодости говорил брату: "Если бы я когда-нибудь заключил, что бога нет, я бы пробил себе голову пулей". Вот очень, конечно, характерная для него вещь.
Я в это верю и все, вся жизнь моя направлена на это. Другая вещь очень сильно на него повлиявшая - резня, когда в 1892 году в маленькой деревушке власти хотели закрыть католическую церковь. Прихожане не давали: дежурили, сторожили, не хотели этого допускать.
И в конце концов пришел отряд казаков. Людей выбрасывали из этой церкви. Там были погибшие, было много раненых.
Ну об этом, конечно, все узнали, и на Дзержинского это тоже произвело сильнейшее впечатление. И тоже вот его воспоминания из этих лет, то есть ему там 15 лет, скажем. И он говорит: "Я мечтал о шапке-невидимке и об уничтожении всех москалей".
То есть, значит, вот в это время для него национализм, конечно, важнее. И очень тоже тут интересно, есть шапка-невидимка, да, то есть очевидно, ходить в шапке-невидимке невидимым и стрелять. Но такие какие-то странные, болезненные детские мечтания.
И "болезненность" - тоже слово мной использованное неслучайно. Он все время живет на таком болезненном надрыве, о чем бы он ни думал: о боге, о Польше, о революции. Вот это будет существовать все время.
Нельзя все время сидеть на этом своем хуторе. Мальчик отправляют в гимназию в Вильно, где разные есть отзывы, есть рассказы о том, что учился он очень даже неплохо, с другой стороны оценки оставляют явно желать лучшего. Происходило это потому, что он не мог учиться или потому, что он не хотел, или потому что его преследовали учителя, тут вопрос сложный, но во всяком случае понятно, во-первых, что ему было очень тяжело там.
Любая гимназия в XIX веке - это жесткое подчинение учеников. Гимназия в Польше и Литве - еще больше подчинения. Здесь приказывают говорить только по-русски, здесь очень жесткий контроль.
И вот такому пылкому молодому человеку, как Дзержинский, там очень и очень непросто. И вот здесь в гимназии начинается перелом, даже, наверное, несколько переломов. Ну ясно, что он вырос в такой достаточно спокойной семье любящей.
Наверное, его воспитывали как-то, но никакого особого угнетения он не ощущал. Он попадает в гимназию, которая становится для него воплощением вот этой вот российской власти, государственной власти, ну и вообще власти. Через много лет он писал жене: "Любое насилие, о котором я слышал или которое видел, принуждение к тому, чтобы говорить по-русски, принуждение к тому, чтобы по праздникам ходить в церковь, система шпионства было как бы насилием надо мной самим.
И тогда я поклялся в числе многих других бороться с этим злом до последнего вздоха, и сердце мое и мозг уже были открыты для горькой доли людей и ненависти ко злу". И вот здесь интересная такая вещь. Значит, он испытывает насилие, он испытывает угнетение, и он решает бороться с этим.
Он скорбит о горькой доле тех, кого угнетают. Он ненавидит зло, и он будет с этим бороться. Но то, что пройдет четверть века, и он сам станет воплощением насилия, вот это он уже пишет совсем другое время.
Как это происходит? Он так ненавидит насилие и приходит к выводу, что искоренять его надо тоже насилием. И в эти же годы школьные с ним происходят еще интересные вещи.
Во-первых, в какой-то момент он теряет веру. Ну здесь, конечно, очень трудно влезть в душу человека, понять, как это произошло. Во всяком случае сам он вспоминал: "Когда я был в 6 классе гимназии произошел перелом", в 1894 году.
Но слово 6 класс не должно нас путать, это не нынешний 6 класс, ему было 17 лет. "Тогда я целый год носился с тем, что бога нет и всем это горячо доказывал". Вот тоже очень интересная вещь, что это не просто его внутренний перелом, он всем это доказывает, это надо всем сказать.
Как его до этого жгла мысль о том, что не может быть, что бога не было. Вот его в душе горела вера и он хотел стать священником, а теперь наоборот. Ну и свято место пусто не бывает, как мы понимаем, и Дзержинскому нужно верить во что-то новое, не просто отрицательная вера, что бога нет.
Надо поверить во что-то еще. И в школе существовал некий кружок, ну такой мальчиков- гимназистов, читавших разные запрещенные книжки. И вот где-то в этот момент молодой Дзержинский знакомится с марксизмом, который производит на него сильнейшее впечатление.
Это, кстати, довольно распространенная ситуация тех лет, когда люди куда более зрелые, может быть, чем Дзержинский, меняли одну религию на другую. Могли менять христианство или иудаизм на марксизм, и таких было множество. Не случайно среди революционеров множество семинаристов или детей духовенства от Чернышевского до недоучившегося семинариста Сталина.
Что-то было в религиозном образовании, которое все строится, конечно, на авторитете, на подчинение авторитету и на ожидании светлого будущего впереди, в раю или там после второго пришествия, вот что-то было, что облегчало этот переход к желанию уже не достигнуть рая на небесах, а построить рай на земле. Хотя мы знаем, что были и противоположные переходы, когда люди, увлекавшиеся марксизмом в молодости, ну, например, Бердяев и другие философы, затем, наоборот, переходили к куда более сильному религиозному чувству. Вот какие-то тут такие сообщающиеся каналы существовали.
И Дзержинский как раз тоже совершает такой переход. Роман Гуль, эмигрант первой волны, написавший несколько исторических книг, совсем, как легко догадаться, не был поклонником Дзержинского, и у него он ужасно совершенно описан, у него такое очень тонкое наблюдение: "Бог католицизма в душе Дзержинского сменился богом Эрфуртской программы". Ну, то есть программного документа немецких социалистов, который действительно, мы знаем, что Дзержинский в школе там подпольно штудировал.
Дальше происходит не совсем ясная вещь. Ну, то есть, вернее, сам факт ясен, что Дзержинский уходит из школы. Почему это происходит - не совсем понятно, но есть разные объяснения.
В 1896 году умерла его мать, и, может быть, это было сдерживающим таким моментом, то есть он не хотел огорчать больную мать, а после ее смерти уже сдерживаться было нечего и можно было бросить ненавистную гимназию. Вполне возможное объяснение. Сам он это объяснял следующим образом: "Развиваться можно и находясь среди рабочих, а университет.
. . (ну естественно предполагалось, что после гимназии человек идет в университет) а университет только отвлекает от идейной борьбы и создает карьеристов".
Ну, может быть и так. правда надо сказать, что у директора гимназии была другая версия. Он потом писал: "Дзержинский, еще будучи в гимназии, обратил на себя внимание руководства школы тем, что всегда был недоволен нынешним положением.
Иногда он это высказывал, правда, в такой форме, которая не давала основания отчислить его из школы. Несмотря на это, руководство гимназии, заметив у него такие настроения, не взяло на себя ответственность выдать ему аттестат зрелости, поэтому ему пришлось покинуть гимназию". Но там действительно были какие-то нехорошие отношения с руководством.
Во всяком случае директор сделал так, что и младшие братья Дзержинского, которые совсем не были замешаны ни в каких революционных действиях и никаких революционных идей не высказывали, что они тоже ушли. То есть, очевидно, как-то вообще вот не вписывались эти мальчики, чем-то раздражали. Оценки были у него не слишком хорошие, в частности, было 2 по русскому языку.
С другой стороны, это могло быть как раз тоже проявлением протеста. Какие-то были тоже странные записи и рассказы о том, как он схлестнулся с учителем. Вот одна из его сестер потом писала, что он "ворвался в учительскую и на глазах у всех закричал учителю русского языка.
. . (опять вот его преследовавшему): "Не только ты, Мазиков, сволочь, но и все вы, учителя, являетесь мерзавцами".
Ну насколько именно это правда, тут очень тоже трудно сказать, но понятно, что у него был некоторый конфликт. Это интересная была его мысль о том, что лучше среди рабочих жить. Тоже довольно характерная вещь, когда дворянские мальчики, что русские, что польские, порывают со своим классом и идут спасать страдающих, что он, очевидно, и хотел делать.
А это время, в 90-е годы бурно снова начинает возрождаться общественное движение, которое затихло по независящим от него причинам, затихло после убийства Александра II и после естественного усиления репрессий. А вот в 1890-е годы множество марксистских кружков, социалистических организаций и за границей, и в стране, постепенно они начинают объединяться. Возникнет социал-демократическая партия королевства Польского и Литвы, которую Роза Люксембург создаст, еще пока Дзержинский будет в школе.
И отдельно социалистическая партия Литвы. А позже, уже в 1898 году будет создана Российская социал-демократическая партия. Ну в общем, все эти объединения множатся очень быстро, по-разному очень объясняют для себя социализм и по-разному объясняют национальный вопрос, что в Польше и в Литве было особенно существенно.
Ну, скажем, когда уже Ленин в 1903 году будет развивать свои идеи и призывать делегатов II съезда принять программу партии, то там у них много будет бурных споров, в частности, по поводу национального вопроса. Большевики поставили в программу пункт "Право нации на самоопределение". Предполагалось, что каждый народ имеет право создать свою государственность.
Причем сначала говорилось "на самоопределение", то есть, ну, может быть, там какая-то форма внутри одного государства. Позже они даже добавят "вплоть до отделения". Но мы сейчас не говорим о том, насколько это соответствовало реальной политике большевиков, но в программе, по крайней мере, они писали так.
И интересно, что это встречало сопротивление очень многих. Там, с одной стороны, были разные объединения революционеров, которые говорили, нет, нам надо объединяться прежде всего по национальному признаку и вот бороться и за национальное освобождение, и за освобождение от гнета капиталистов. Ну там вот бунт, еврейские социалисты.
Были те, которые наоборот говорили, и таких вот в Польше как раз было очень много, никаких национальных требований. Очень характерно, что это именно в Польше, где национализм пылает. Поэтому они его и не хотят.
Они говорят, что если мы будем выдвигать национальные требования, это отвлечет рабочих. А главное - революция, вот это вот. Тем более, что они же в этот момент убеждены, что революция будет мировой.
Так зачем, какие национальные требования? Потом все освободятся. И вот Дзержинский, про которого известно, как у него дома обожали Мицкевича, как они собирались и читали стихи Мицкевича и других польских поэтов.
Вскоре после того, как он уходит из гимназии, он уже вступил в социалистическую партию, он уже ведет подпольную работу, когда он уже из Вильно переедет в Ковно, и будут собирать деньги на памятник Мицкевичу. И он будет выступать против при всей его любви к поэзии и к этому великому поэту. И понятно почему.
Потому что это тоже развивает националистическое чувство. Не надо, только революция. И вот где-то с этого момента там, ну, условно говоря, с 1896 года, может быть раньше, он живет только революцией.
И, собственно, действительно он больше ничего не делает. Он не учится, он работает, только чтобы не умереть с голода. И он занимается революцией.
И то, что происходит дальше, можно очень подробно рассказывать. И об этом написаны книги и воспоминания, где подробно все эти его многочисленные аресты, ссылки описываются. Ну, в общем, можно все свести к одной формуле.
С 1896 года и до 1917 вся жизнь Дзержинского - это борьба, это подпольная борьба. То есть он беспрерывно кого-то агитирует: рабочих в Вильно, рабочих в Ковно, в Варшаве. При этом его могут не слушать, там где-то его рабочие подстерегают и избивают, чтобы он не говорил всякие глупости.
Уже в этот момент у него очень сильно страдает здоровье, причем понятно, с одной стороны, ну, может быть, какие-то наследственные заболевания, туберкулез, недоедание. Все это было. Но ощущение еще такое, что он все время, все эти годы в состоянии такого нервного напряжения.
Бороться, бороться, бороться. Вот идет такая череда, все время дурная бесконечность: арест, суд, высылают, побег, снова подпольная деятельность, снова арест. Первый раз его арестовывают в 1897 году, ему 20 лет.
Он сидит год в ковенской тюрьме, что, наверное, уже нелегко. Потом его отправляют в Вятскую губернию, а он еще по дороге спорит с администрациями тюрем, с охраной, со всеми. Он в беспрерывном таком нервном возбуждении, раздражении.
В Вятке оно вроде бы можно было как-то пристроиться, там у него любовь начинается, там есть другие ссыльные. Но он тут же начинает тоже кого-то агитировать, о чем-то громко говорить. Его ссылают в деревню за 500 километров.
Он бежит, при этом он там проходит пешком 1,5 тысячи километров. Еду взял только на один день. Где-то там он ее, значит, достает.
На лодке плывет. Причем он понимал, что будут искать, если он по течению на лодке пойдет, так он пошел против течения с его довольно слабыми силами. В полном изнеможении добирается до Вильно, перебирается в Варшаву.
Продолжает, снова, снова, снова, снова агитирует. Его снова арестовывают, он теперь сидит в Варшаве в крепости, его ссылают в Сибирь. По этапу он идет в кандалах, там все ужасно.
Потом с эсером одним они бегут, это уже долго пробираются и на лодке, в телегах и бог знает как. И, значит, он добирается снова до родных мест, и его переправляют уже за границу теперь. И он оказывается в Берлине, где большое количество эмигрантов.
Здесь он очень сближается с Розой Люксембург, которая его любила очень и как-то верила в него. И ему поручают издавать газету "Червонный штандарт", "Красное знамя". И он жаждет, жаждет, жаждет работать, этой подпольной работы.
Его главная база, скажем так, это Краков. Краков находится в австрийской Польше. Там все спокойней, а ему надо туда, обратно в Варшаву.
И он все время подпольно туда приезжает и какие-то потрясающие вещи делает. Например, в Польше очень много еврейских рабочих и этот польский шляхтич выучивает идыш, чтобы говорить с еврейскими рабочими на их языке, чтобы лучше их агитировать. Позже Карл Радек, знаменитый революционер, говорил: "Мы смеялись, что в правлении польской социал-демократии, в которой был целый ряд евреев, читать по-еврейски умел только Дзержинский, польский дворянин и католик".
Потому что ему вот надо, надо, надо бороться, бороться и бороться. Всех завлекать. Параллельно с этим у него напряженная личная жизнь.
Очень часто говорят о том, что для Дзержинского не существовало ничего, кроме революции. На самом деле такого пылкого юноши, еще очень привлекательного, конечно, у него бурлили все возможные чувства, разные у него были возлюбленные. В 1904 году девушка, которой он считал своей невестой, умирает от туберкулеза после очень мучительной болезни, а через некоторое время он начинает испытывать безумное, пылкое чувство к другой женщине, Сабине Файнштейн.
При том, что в него была влюблена ее сестра, которая покончила с собой, и это вот такой совершенно в духе начала века: декадентский узел вины, страсти, обвинений. А позже он женится на другой женщине, но будет продолжать переписываться с Сабиной, и будет тоже там мучение, терзание, прямо вот какая-то такая пьеса какого-нибудь писателя того времени. И при этом такая, значит, любопытная вещь.
Дзержинский очень много писал. Вот он все сидит в своих тюрьмах и много пишет. И он пишет удивительным образом.
Тоже вот впечатление, что это какой-то литератор декадентский пишет свои труды, а вовсе не революционер, который так стремился к рабочим. Вот он пишет это своей Сабине, когда они объясняются, имеют ли они право на взаимные чувства. "Я невменяем и боюсь писать, но должен, как должен был купить эту ветку сирени, я должен что-то сказать, сам не могу, не могу выразить в словах того, чувствую, что должен совершить безумие, что должен продолжать любить и говорить об этом.
Сдерживаемое, оно взрывается сразу, срывает все преграды и несется, как разбушевавшийся поток. Оно принимает мистические формы, мои уста все шепчут: "Лети, моя освобожденная душа, в голубизну неба. Люби и разорвись, мое сердце, и унесись в таинственный край.
Куда-то туда далеко, где бы я видел только вас и белую сирень, и чудесные цветы, и лазурные небеса, где трогательная тихая музыка, тихая, как летними вечерами в деревне, неуловимая для уха наигрывала бы песнь жизни". Ну вот я не знаю, мне трудно как-то проанализировать собственные ощущения. У меня это вызывает чувство какого-то отторжения просто подобный текст за счет своей какой-то безвкусицы.
Может быть, потому что я знаю, что это пишет Дзержинский. Может быть, если бы я прочла это просто как письмо некого неизвестного молодого человека, я подумала бы, о, как сильны его чувства, как он искренне их выражает. Но у меня ощущение, что все это переписано из каких-то восторженных книжек.