До глубокого вечера я сижу на кровати в позе лотоса, мерно дыша и стараясь очистить разум от мыслей. Это рекомендации наставницы по йоге из какого-то видео на ютубе — она обещала избавление от дурных потоков буквально за одну медитацию. Видимо, мой случай нельзя назвать дурным потоком, потому что скорбь не уходит. Даже больше — обрастает усталостью и раздражением.
Мама звонит в десятом часу, и я вру то же самое: простуда, посижу пока дома. Не надо меня ждать. Приду как только смогу.
Спальня кажется тесной и душной как келья, стены давят со всех сторон. Я никогда не страдала клаустрофобией, но теперь она ложится на шею стальной удавкой и целиком погружает в оторопь. Окончательно разочаровавшись в медитации, я сползаю с постели и плетусь в кухню. Надо было соглашаться на психотерапевта, когда мама предлагала. Это, конечно, едва ли помогло бы, но сейчас такой вариант хотя бы не зудел в подкорке, обещая крошечный шанс на спасение.
Достаю из холодильника кусок сыра, опускаюсь на стул и жую всухомятку, разглядывая темноту сквозь занавески. Четырнадцатый этаж — так легко открыть окно и все прекратить. Вот только есть мама, а она такого не заслужила. Папа ушел сразу после моего рождения, и, хоть мама старается скрывать, я всегда видела, как ей тяжело. Мы слишком зависимы друг от друга: я наполняю ее одинокую жизнь смыслом, а она удерживает меня от падения в пропасть, что развернулась под ногами и с каждой секундой становится глубже.
С утра, выкарабкавшись из липких холодных сновидений, я открываю ноутбук и гуглю способы борьбы с депрессией. Мельтешат номера горячих линий психологической помощи, ссылки на доморощенных инстаграм-специалистов, статьи с советами в духе «измените привычки в еде и лучше высыпайтесь».
Вычитав, что физическая активность может произвести благоприятный эффект, я выполняю целый комплекс упражнений с сайта домашних тренировок — приседания, отжимания, планка, ягодичный мостик. После, взмокшая и запыхавшаяся, лежу на ковре и смутно удивляюсь, что во мне остались какие-то силы на все эти глупости. Видимо, это уже от безысходности. Надо перепробовать все, а иначе так и придется сидеть в четырех стенах.
После обеда, окончательно отказавшись быть рациональной, я подаюсь на эзотерические форумы. Случившемуся точно нельзя подобрать разумное объяснение, значит, и подход нужен соответствующий. Результаты поисков воодушевляют — во многих культурах есть обряды по избавлению от душевных мук или по изгнанию духов, вытягивающих из человека радость.
Через час по полу расставлены зажженные свечи и разложены фотографии. Ежесекундно оглядываясь на монитор, я читаю старославянские заговоры и ужасаюсь собственному отражению в зеркале на стене — тощая, растрепанная, в пропотевшей ночнушке. Как же мало времени понадобилось, чтобы до такого докатиться.
Дальше в ход идут индийские мантры. Дымятся привезенные из отпуска в Турции аромапалочки, играет струнная музыка. Потом темная магия с заклинаниями из оцифрованных древних книг, потом ритуальные танцы вуду и окончательная разбитость.
Упершись спиной в стену, я сижу на полу и теряюсь в прострации. Темнота в груди пульсирует и клокочет, будто насмехаясь. Ничего не помогло. Все напрасно. Костя бы разволновался, увидев меня такой. Начал бы обзванивать знакомых с просьбами посоветовать хорошего врача. В период моей беременности он делал так по любому поводу, иногда вообще на пустом месте.
Тоска берет особенно высокую ноту, и я остервенело кусаю себя за руку до крови, скуля как щенок. Хочется закрыть глаза и забыться, но я знаю: если закрыть, начнутся сны, а это еще хуже.
Случайно улавливаю свое зыбкое отражение в погасшем экране ноутбука и замираю. Лицо черное, от плеч и волос поднимается едва заметный дымок. Машинально сбивая ладонями несуществующее пламя, я подползаю к зеркалу и перевожу дыхание— все в порядке. То есть, конечно, далеко не в порядке, но хотя бы ничего не горит. На всякий случай оглядываюсь на свечи — погашены. Дыму взяться неоткуда.
На тумбочке вибрирует телефон, и я все также, на четвереньках, подбираюсь ближе. Дисплей высвечивает «Вадим», желудок болезненно сжимается.
— Алло?
— Привет, ты как? Шеф говорит, простудилась. Может, занести чего-нибудь?
Долго молчу, подбирая слова. После встречи в кафе я была уверена, что он и на пушечный выстрел ко мне не приблизится.
— Могу в аптеку забежать, — продолжает Вадим. — Тебе же нужны всякие эти противовирусные?
— Нет, — говорю. — У меня все есть.
— Тогда, может, просто в гости зайду? Принесу чего-нибудь к чаю.
Окидываю взглядом учиненный бардак — свечи, скомканные обертки ароматических палочек, смявшийся от танцев ковер, парящая в воздухе пыль.
Тяну:
— Я же простужена. Никаких гостей, заражу еще.
— Может, подъеду тогда к подъезду, спустишься на пару слов? Только оденься потеплее.
— На каких пару слов? Ты что хочешь-то?
Из трубки слышно шум мотора, светофорный писк, тихое бормотание радио.
— Просто… Не знаю даже, я тут думал и думал, — мямлит Вадим. — Я не совсем понял, что там случилось, в кафе, но я погорячился, кажется. Наверное, ты позвала меня на свидание, а я как дурак с этой блузкой, просто она мне в память въелась, и я подумал, что ты назло. А потом подумал, что ты же вообще не знаешь, что она мне въелась, но я же тебе незадолго до этого в офисе про нее говорил, а ты ее потом опять надела, вот я и…
— Вадим, я была в свитере, — перебиваю устало. — Той блузки давно уже нет.
— Значит, другая, — невпопад соглашается он. — Значит, я тем более не прав. Давай подъеду, я как раз тут неподалеку, выйдешь на крыльцо. Просто хочу тебя увидеть. Я так глупо себя повел, надо же как-то загладить.
Жую губу, напряженно размышляя. Второй день безвылазного сидения в четырех стенах — это не так уж долго, но все равно мучительно. Любой повод немного освежиться кажется непреодолимо соблазнительным. К тому же, вполне может оказаться, что я ошиблась. Приняла череду совпадений за какое-то проклятие и загнала себя в клетку. Надо проверить, убедиться. Возможно, все не так уж плохо.
— Хорошо, — говорю наконец. — Но только на минуточку, ладно?
Когда выныриваю из подъезда в накинутом поверх ночнушки пальто, уже собираются сумерки. При каждом выдохе изо рта вырывается жидкий пар, холод облизывает голые икры. Вадим нерешительно переминается неподалеку у открытой двери своей машины. Замечает меня и тут же наполовину скрывается в салоне, чем-то шурша. Пока прикидываю, нужно ли подходить или лучше остаться на крыльце, он выпрямляется, держа в руках букет белых роз. Черт.
— Ты сказал, что просто на пару слов, — говорю хмуро.
Смущенно улыбаясь, он приближается робкой походкой влюбленного студента.
— Не бойся, это ни к чему тебя не обязывает, — отмахивается. — Просто приятный презент.
Окидываю двор цепким взглядом — если хоть одна бабка увидит, замучаюсь потом отвечать на вопросы про нового жениха. К счастью, холод разогнал всех по домам.
— Ты как-то говорила, что белые — твои любимые, — не утихает Вадим. — Видишь, я все помню, потому что для меня ты…
Не договорив, он резко тормозит. Руки безвольно повисают вдоль туловища, букет падает на влажный асфальт, отблескивая упаковкой из декоративной фольги. Белые лепестки рассыпаются крупными снежными хлопьями.
— Ты чего? — спрашиваю, холодея сердцем. — Все нормально?
— Издеваешься, да? — он скалится от злобы как волк. — Опять эта блузка драная, я же только что про нее объяснял!
Значит, я не ошиблась. Это все правда.
— Вадим, я бы не вышла в одной блузке в такой дубак, — лепечу. — Сам подумай, это же вообще…
Озноб в одно мгновение накрывает с ног до головы. На мне больше нет никакого пальто, только чертова зеленая блузка. А еще черная юбка и туфли на низком каблуке — все то, в чем я была в день нашего знакомства.
— Смотри, как постаралась! — Вадим повышает голос. — Целый маскарад, даже в цирк можно не ходить!
Поднимаю голову, собираясь все объяснить, как бы странно оно ни звучало, но язык и губы складывают совсем другие слова:
— Отвянь, жирный.
Распахнув глаза, он отшатывается. Вскрикиваю от неожиданности и что есть силы зажимаю рот ладонями, но тут откуда-то со стороны кто-то вторит мне:
— Жирный!
Мальчишечий голос с хрипотцой, незнакомый и вызывающе самодовольный. Щурюсь в сторону детской площадки — оттуда, словно сгустившись из воздуха, бодро вышагивает мальчик лет двенадцати, конопатый, бритый наголо, в потасканной майке и коротких шортах. Вадим отступает, скривившись от ужаса. Лицо бледное, на виске пульсирует жилка.
— Это кто? — спрашиваю, отнимая руки от губ. — Ты его что, знаешь?
— Жирный, жирный, жирный, как поезд пассажирный! — выкрикивает мальчик и заливается хохотом.
— Витька, — говорит Вадим так тихо, что едва получается разобрать. — Одноклассник мой.
— Чего? — удивляюсь.
Мальчик подходит ближе и заносит над головой руку. В пальцах сам по себе появляется большой камень.
— Эй, стой! — кричу. — Положи сейчас же, это не…
Описав дугу, камень приземляется у Вадимовых туфлей и тут же растворяется в полумраке. Сам Вадим вздрагивает, беспомощно оглядываясь на меня.
— Жиромясокомбинат! — смеется Витька, замахиваясь новым камнем.
— Вадим, не бойся! — произношу твердо, собирая в кулак все самообладание. — Послушай, тебе надо отойти, это все из-за меня, это просто твое воспоминание, оно тебе не причинит никакого…
Брошенный камень с влажным хрустом бьет Вадима в щеку и исчезает. Тяжело осев на землю, он хватается за выбитую челюсть. Кровь заливает воротник, скула моментально опухает. Следующий камень шаркает по плечу, и Витька снова поднимает руку.
С третьей попытки попадаю магнитным ключом, и домофон открывает дверь. Лифт поднимается насмешливо неторопливо, пока раз за разом тычу пальцем в кнопку своего этажа. Быстрее, быстрее, надо уйти как можно дальше, пока не стало поздно.
Дома я в один прыжок оказываюсь на кухне и открываю окно, высовываясь наружу. Далеко внизу Вадим скрючился без движения рядом с открытой машиной. Витька пропал, но неизвестно, сколько еще камней он успел бросить.
Набирая номер скорой, я осознаю, что вся спина мокрая от пота — на мне снова пальто.
Да, я не ошиблась. В самом деле не ошиблась. Вот только не предугадала, что это может прогрессировать.
Когда из трубки раздаются вопросы про адрес и что случилось, я прижимаюсь лбом к стене и на автомате отвечаю, мысленно разваливаясь на куски. Наверное, так чувствует себя человек, осознавший, что не успеет отскочить от надвигающегося грузовика.
Через двадцать минут наблюдаю, как внизу подъезжает машина скорой помощи и санитары грузят Вадима на носилки, коротко переговариваясь. Дородная женщина щупает пульс и отдает какие-то указания, придавая голове Вадима нужное положение. Значит, живой.
Закрываю окно и бреду в спальню, зябко обнимая себя за плечи. Сил больше не осталось. Под одеялом жарко и нечем дышать, но я не шевелюсь, по частицам собирая в голове все, что поняла.
Моя скорбь растет, и растет ее сила. Раньше все просто вспоминали что-то плохое, а теперь это материализуется. Вадим мог не выжить, если бы я не убежала. Это уже слишком. Надо узнать, каков радиус влияния, ведь за стенами живут люди, совсем рядом. Опасно близко. Прислушиваюсь: ничего необычного, только шум воды в трубах, телевизорный говор, чей-то тихий смех на соседнем балконе. Возможно, им надо увидеть меня, чтобы подействовало. Или поговорить. Тогда бояться нечего. Пока. Что будет дальше — другой вопрос.
Сама не замечаю, как проваливаюсь в дрему. Тут черный туман застилает глаза, а липкие водоросли обвивают ноги. Вода плещет, щекоча ступни, и я наклоняюсь, чтобы опустить в нее ладонь. Совсем неглубоко. Надо зайти дальше, но не получается сдвинуться с места. Снова и снова содрогаясь всем телом, я зарываюсь пальцами в илистое дно. В этой темноте так тесно, холодно… и свободно. Здесь я не заперта изнутри, и слезы струятся по щекам, обжигая как кипяток. Невозможно понять, где хуже — здесь или наяву. И есть ли выход туда, где не будет вообще ничего.
— Мамочка! Помоги!
Вовка.
— Мама!
Распахиваю глаза. Серая рассветная мгла заполнила комнату. Вовка сидит верхом на мне в одних купальных плавках. Бледный, губы синюшные, мокрые волосы топорщатся в стороны. Наклоняется так близко, что видно каждую ресничку:
— Мамочка, спаси!
Пытаюсь вдохнуть, чтобы закричать, но устроившийся на груди Вова тяжелый как могильная плита. Получается только сипеть и упираться локтями в кровать.
— Мамочка!
Холодная озерная вода хлещет из его рта мне на лицо. Запах рыбы и водорослей такой плотный, что кажется ватой, забившейся в ноздри. Когда в глазах начинает темнеть от нехватки кислорода, Вова исчезает, и я машинально дергаюсь, перекатываясь с постели на пол.
Колени и ладони обжигает саднящая боль — это впившиеся песчинки. Вместо ковра пол спальни устелен толстым слоем песка, тут и там проглядывают хилые кустики, перекатываются сточенные камешки. Поворачиваюсь, уловив что-то боковым зрением: Костя лежит в углу, раскинув руки в стороны. Веки опущены, грудь неподвижна. С отчаянно колотящимся сердцем подбираюсь ближе. Все предельно реальное — каждая пора кожи, каждый волосок щетины на подбородке.
— Очнись, — шепчу, касаясь пальцами остывшей щеки.
Внутри будто мечется бешеная кошка, царапаясь и кусаясь.
— Пожалуйста, очнись.
Рассвет прогоняет полумрак, наполняя все цветом и объемом. Прижавшись лицом к Костиной груди, я задерживаю дыхание и прислушиваюсь. Совсем тихо, но это ничего не значит. Костя ведь здесь, со мной, и не было никакого озера, и похорон тоже не было. Он обязательно откроет глаза. Встанет и улыбнется, и все окажется шуткой, потому что случившееся не может быть правдой. Мне снился долгий кошмар, но сейчас он закончится, потому что иначе я больше не выдержу.
Через минуту я осознаю, что сижу на полу, упершись щекой в ковер. Медленно выпрямляюсь. Ни Кости, ни Вовки. Песок и камни тоже растворились, осталась только опостылевшая пустая спальня, медленно наливающаяся светом. Запрокинув голову, я делаю глубокий вдох и кричу так, что горло словно вспарывают ржавые лезвия. Когда воздух в легких кончается, я впиваюсь ногтями в грудь, будто можно разорвать плоть и вынуть всю эту тоску, чтобы выбросить подальше.
— Пожалуйста, пусть они вернутся, — выдыхаю. — Хотя бы такими, пусть вернутся. Пусть это воспоминание останется, пусть останется, пусть останется…
Трель дверного звонка врезается в уши тонким сверлом. Замираю. Никто не ходит по гостям в такую рань, даже для разносчиков рекламы это слишком нагло. Значит, что-то случилось.
— Уходите, мне все равно, — говорю вполголоса.
Трель повторяется. В голове густой кисель, мысли еле ворочаются, отказываясь складываться в цепочку. Ничего не понимаю.
— Оставьте в покое, — произношу по слогам, но звонок надрывается в очередной раз, и я шаркаю к двери.
В глазок видно тетю Женю, пожилую соседку сверху. Седые волосы растрепаны, руки наспех перевязывают пояс засаленного халата. Пока заторможенно разглядываю, она опять жмет кнопку, и звон отдается дробью в самых костях.
— Что вам? — выплевываю вместо приветствия, приоткрыв дверь.
— Я слышала крик, — отвечает Женя, оглядывая меня с тревогой. — Ты в порядке? Такой вопль, я думала, тебя тут режут.
— Вам показалось, я не кричала. Проснулась вот только что. И ничего не слышала.
Тетя Женя наклоняется ближе, подозрительно хлопая ресницами.
— Точно? — понижает голос. — Если тебя заставляют это сказать, просто моргни два раза, и я вызову…
Кто-то кашляет у нее за спиной, и мы одновременно подпрыгиваем от неожиданности. Обернувшись, тетя Женя изумленно восклицает:
— Ты!
Там дядя Валера, муж тети Жени, только я с трудом узнаю его — нет ни седины на висках, ни тяжелых мешков под глазами. Помолодел лет на двадцать. С запозданием вспоминаю, что он умер позапрошлой зимой, и все тут же встает на свои места.
— Уходите, — говорю. — Срочно, он не настоящий.
— Валера! — всхлипывает Женя, прижимая руки к лицу. — Как это может…
— Уходите! — повторяю нервно. — Быстро, подальше от меня, это просто воспоминание!
Дядя Валера хмурится, окидывая тетю Женю колючим взглядом.
— Так нельзя, — говорит хрипло.
— Что? — удивляется она. — Что нельзя?
— Хватит. Мы не потянем еще одного спиногрыза.
— Т-ты… Я же не… Мы это уже обсуждали, я… Так давно. Все уже не…
— Может, сама найдешь вторую работу? — выкрикивает Валера. — Я не должен горбатиться, чтобы ты тут плодилась как свиноматка себе на радость! Мне и одного выше крыши, а ты тут с такими новостями, нахер мне твоя беременность!
Прежде чем успеваю что-то понять, он с размаху бьет тетю Женю кулаком в живот, и та сгибается пополам, хватая ртом воздух. Не говоря ни слова, я захлопываю дверь, ухожу в дальний угол спальни и прислушиваюсь. Голос дяди Валеры больше не слышен, только едва уловимые всхлипывания тети Жени. Поскорее бы она ушла.
***
Весь день я сижу в углу, обняв себя за колени. Нет ни голода, ни усталости, ни желания двигаться. Только необъятная меланхолия, сковавшая ледяным панцирем. Где-то снаружи живут люди, смеются, радуются, планируют, потому что у них все хорошо, весь мир вертится для них, открывая новые пути, а я здесь, опутанная невидимой паутиной, и у меня больше нет моего Кости, и нет Вовы. Мне будто оторвали ноги и руки, а потом выбросили в грязь, чтобы там и сдохла, а я все валяюсь, и все смотрю по сторонам, и все не могу сдохнуть. Даже уползти и прибиться к кому-нибудь не могу, потому что теперь все, кто окажется рядом, будут в опасности, и я не знаю, как это исправить.
Когда за окном начинает темнеть, я поднимаюсь, тихо постанывая от боли в затекших ногах. Только один человек на свете может хоть немного облегчить мою ношу. Сейчас я нуждаюсь в маме как не нуждалась никогда в жизни. Неважно, какие воспоминания у нее возродятся, я буду закрывать ее собой, защищать от чего угодно. Мы спасем друг друга.
Дорога занимает чуть меньше получаса. Вцепившись в руль до побелевших костяшек, я раз за разом оглядываюсь на проезжающие по соседней полосе автомобили. Если мое влияние заденет хоть одного из оказавшихся поблизости водителей, все может кончится серьезной аварией. Покидать дом слишком опасно, но оставаться больше невозможно.
Переминаясь у двери маминой квартиры, я последний раз взвешиваю все «за» и «против». Это последний шанс уйти, избежав любого риска. Но заточение в четырех стенах точно не приведет ни к чему хорошему. Я должна избавиться от скорби, а материнская любовь лучшее средство. И последнее, что у меня осталось.
Повернув ключ, я ступаю по темному коридору в гостиную. Пахнет супом и свежим хлебом, диктор читает вечерние новости. Синеватый свет телевизора ложится призрачной вуалью на стены, шторы и сидящую в кресле маму. Она поднимает удивленные глаза, и я опускаюсь на пол, чтобы положить голову ей на колени. Слова льются сами собой:
— Я больше не могу. Эта вся боль, она так долго во мне копилась, а я не могла дать ей выход, и теперь… Я ничего не понимаю, она действует на других, причиняет им вред, их плохие воспоминания, они… я ничего не могу сделать, это какой-то тупик, мне нельзя ни к кому подходить, и я никак не могу от этого избавиться. Я так устала, я так…
Ушей касается скрип двери, и я вскидываю голову. В пороге комнаты застыл мужчина, высокий, жилистый, темноволосый. Тусклый свет, отбрасываемый экраном, не позволяет толком различить черты лица, но я и так знаю их наизусть. Много раз рассматривала это лицо на старых фотографиях.
Говорю, оглядываясь на маму:
— Папа?
Она не отвечает. Бросив виноватый взгляд, отец покидает комнату и растворяется во мраке коридора. Я поднимаюсь на ноги, собираясь догонять, но тут прямо на пути вырастает детская люлька. Младенец внутри заливается визгливым ором, и стены отражают его, усиливая в несколько раз. Мама сидит неподвижно, только в глазах поблескивают слезы.
— Что за ребенок? — спрашиваю. — Чей он?
Люлька тает в полумраке. Там, где она была, теперь сидит девочка лет четырех, кучерявая, веснушчатая, в синем платьишке с пышным подолом. Помню его до сих пор— мое самое любимое.
— Это что, я? — догадываюсь.
Улыбаясь, девочка поднимает с пола рисунок и показывает маме. Там две корявые фигурки — девочка и женщина, окруженные ворохом сердечек. Мама глядит пустым взглядом, а слезы так и катятся по щекам тяжелыми каплями.
— Это же я! — выкрикиваю, сбитая с толку. — Почему это я?
Девочка встает, за секунду взрослея на несколько лет. Теперь ей около десяти, и в руках не детский рисунок, а грамота за первое место в городской олимпиаде по химии. Она смеется, размахивая картонкой, и забранные в хвост на затылке волосы подпрыгивают в такт движениям.
Неуверенно улыбаюсь:
— Теперь все по-другому. Мама, ты помогла! Я так и знала!
Подбежав, я хватаю ее за руку. Тем временем девочка превращается в старшеклассницу с угревой сыпью на лбу и серебряной медалью на груди.
— Видишь! — говорю. — Раньше я вызывала у всех плохие воспоминания, а у тебя наоборот. Видишь? Сработало, я так и знала, что ты меня спасешь, я так и…
Сбиваюсь, наткнувшись на мамин печальный взгляд. Слезы подрагивают на подбородке, похожие на весеннюю капель.
— Ты что? Не плачь, мама, пожалуйста, не плачь!
Она говорит:
— Я никогда тебя не любила.
Сердце ухает вниз как сорвавшаяся хрустальная люстра и разбивается миллионом острых осколков. Девочка с медалью тут же исчезает, темнота в спальне становится плотнее, будто кто-то убавил на телевизоре яркость. Поднимаю перед лицом руки. От пальцев исходит черный дым, словно тьма сочится из меня сквозь поры кожи.
— Папа хотел сына, это его самая заветная мечта, но родилась ты, и он ушел, — продолжает мама. — Он не говорил, что из-за тебя, но я точно знаю, что это так. Мы очень долго пытались завести ребенка и были совсем старыми, когда наконец получилось. И оба знали, что это наш последний шанс. Он хотел сына, а я хотела, чтобы он был доволен, для меня всегда это было самым главным. Но родилась ты, понимаешь? Если бы он остался, ты ежедневно напоминала бы о его несбывшейся мечте. Он не говорил этого, просто разыграл дурацкую ссору на пустом месте по глупому поводу, и сказал, что больше не может быть со мной. Но даже так старался оставаться отцом и помогал на расстоянии. Твои вещи, игрушки, учеба в институте — все на его деньги. Я никогда не говорила, потому что ты начала бы искать его, а ему это не нужно.
Дым стелется по полу, медленно заполняя гостиную чернотой. В меня будто выстрелили из пушки, и рана теперь брызжет кровью, выпуская остатки тепла и не оставляя ничего, кроме неизбывной боли.
— Это неправда, — говорю тихо. — Ты говоришь так, потому что я притащила эту… чертовщину, и она влияет на тебя. Такое не может быть правдой, это же глупость, человек не может бросить семью просто потому, что родилась дочка вместо сына, это же чушь какая-то!
Мама качает головой:
— Когда устаешь от множества попыток на пути к цели и не получаешь желаемого, то сгораешь изнутри. Тогда можно отказаться от всего на свете, потому что больше ничего не чувствуешь. Я знаю, ведь сама прошла через это.
— Перестань! Ты вырастила меня, заботилась обо мне!
— Всего лишь выполняла долг. Я дала тебе жизнь, а значит, должна вести тебя по этой жизни. Я не могла уйти, не могла бросить, ведь я мать, а ты мой ребенок. И я всегда делала то, что должна, хотя из-за тебя лишилась самого дорогого. Из-за тебя я больше не могла быть счастливой. Ты не понимаешь. Никогда не поймешь.
Мрак заползает маме в рот и ноздри тонкими невесомыми щупальцами, и она заходится кашлем, хватаясь за горло. Осматриваюсь: больше не различить ни стен, ни окон, ни телевизора, только мы вдвоем в центре облака черной мглы. Если не уйду прямо сейчас, эта мгла задушит маму.
Я говорю:
— Спасибо. Я бы хотела быть такой же сильной.
А потом ухожу, и тьма неохотно ползет следом, отпуская маму и возвращая гостиную в привычный вид.
***
Дорога за городом пустая и неровная. Свет фар выхватывает облетевшие кусты и полустертую разметку, звезды перемигиваются на небе редкой россыпью. Ловлю свое отражение в зеркале заднего вида: лицо сплошь черное, не разобрать ни глаз, ни носа, ни рта. Дым так и сочится из меня, заполняя салон. Приоткрываю окно, и наружу выветриваются черные обрывки, похожие на куски грязного синтепона.
Мальчик-рабочий на придорожной заправке с улыбкой бросается помогать, но невесть откуда взявшаяся свора бродячих собак отгоняет его прочь. Слушая лай и крики из темноты, я жду, когда бак заполнится и равнодушно осматриваюсь на случай, если кто-нибудь еще решит приблизиться. Надо бы предупредить, чтобы держались подальше. Хотя какая теперь разница.
Ночь уступает рассвету, когда я торможу на песчаном пляже озера. Выхожу наружу, криво усмехаясь. Даже представить не могла, что однажды вернусь сюда.
Белесый туман обступает со всех сторон, и мой мрак смешивается с ним как кофе с молоком. Далекие горы теряются на горизонте, а небо все светлее и светлее. Тихий плеск звучит почти приветственно, и я ступаю вперед, откликаясь на гостеприимность.
Черный дым и белый туман взвиваются кверху, заполняя собой все. Видимость теперь нулевая, но я бреду наугад, не позволяя себе сомневаться. Кругом мельтешат лица и образы, едва различимые и неузнаваемые. Чьи-то тени, неразборчивые слова, смутные движения — все мои воспоминания, потерявшие теперь всякий смысл.
Когда кроссовки намокают от воды, среди прочих особенно четко проступает мама. Кутаясь в халат, она выступает из тумана и говорит:
— Ты не понимаешь. Никогда не поймешь.
А я отвечаю:
— Понимаю.
И захожу глубже, хотя лодыжки мгновенно сводит от ледяной воды.
Мне было двадцать семь, когда познакомилась с Костей. К тому моменту я успела разочароваться в семейной жизни после нескольких неудачных попыток построить отношения. Думала, не подхожу для этого, думала, я какая-то не такая. Бракованная, дефективная. У других получалось легко и непринужденно, а я все делала как-то неправильно, с каждым разом сильнее убеждаясь, что это не мое. Что придется свыкнуться и посвятить себя чему-то другому. Костя все изменил — он был именно тем, кто мне нужен, мы совпадали как сложные детали пазла. Я долго не верила, искала подвох, говорила себе, что не заслуживаю. Но счастье оказалось вполне реальным, и в конце концов я приняла его.
Когда он сказал, что хочет ребенка, я согласилась, изображая радость, хотя совсем не была готова. Самое главное — сделать Костю счастливым, чтобы он оставался со мной, и чтобы нам было хорошо. А я привыкну.
Вода по пояс, и я уже не чувствую ног, но упорно двигаюсь вперед. Лица и тени становятся четче, отражаясь от серой водной глади.
Я носила Вову в утробе как тяжелый булыжник. Ненужный и чужеродный. Все ждала, когда проснутся эти пресловутые материнские инстинкты, когда я наконец смогу радоваться так же искренне, как радовался Костя. После легких родов началась настоящая семейная идиллия. По крайней мере, так казалось всем, кто смотрел со стороны.
Озеро принимает меня в стылые объятия, поглощая по грудь. Вернуться назад не получится, даже если сильно захочу. Ничего, не страшно.
Вова казался чужим человеком в моей семье, как напросившийся поночевать дальний родственник. Сколько ни пыталась я пробудить в себе любовь, сколько ни стыдилась собственного безразличия, все оставалось неизменным. Вова прибегал с улицы и хвастался, что пнул мяч дальше всех, а я чувствовала себя каменной статуей. Он забирал внимание и любовь Кости, вклинивался между нами, выбивая меня из гармонии. Изображая прилежную мать, я делала все, что от меня требовалось. Все хвалили и восхищались. А я только и мечтала повернуть время вспять, чтобы не допустить эту беременность.
Поскользнувшись на гладком камне, я плюхаюсь по горло, неловко раскидывая руки в стороны. Брызги летят в рот, язык улавливает тинистый привкус.
— Мама! — выкрикивает Вова, проступая из черного дыма.
Раз за разом показываясь над водой, он успевает сделать короткий вдох прежде чем снова скрыться из виду. В тот день, бросившись его спасать, я поняла, что это мой единственный шанс. Поняла, что думала об этом тысячу раз, хотя боялась себе признаваться. Я пыталась быть матерью, хотела быть ей до последнего, но не справилась. У меня не хватило сил.
И вот все повторяется: когда подплываю, Вова смеется — с самого начала это было глупым розыгрышем. Наверное, хотел рассмешить или привлечь внимание. Не отвечая на смех, я делаю то, что сделала тогда — опускаю руки ему на плечи и давлю, не позволяя вынырнуть. Вода бурлит всплывающими пузырями, ладони улавливают слабое беспомощное сопротивление, детские пальчики вцепляются в мои запястья. Я думала, выдам это за несчастный случай. Думала, утешу Костю обещаниями родить другого. Он бы, конечно, ужасно страдал, но это не может продолжаться вечно, и в конце концов все стало бы как раньше.
Но Костя слишком любил сына и не мог просто смотреть, как мы барахтаемся в воде. Я заметила его, когда Вова уже не шевелился — не доплыв до нас и десятка метров, Костя с выпученными глазами хватал ртом и пытался опереться руками о воду. Мой крик всполошил всех отдыхающих — с берега к нам кинулись сразу несколько человек. Никто не успел.
Краешек солнца показывается над горизонтом, и золотистый свет пробивается сквозь туман, рассыпаясь бликами по волнующейся глади. Почти окоченевшая, я держусь на поверхности, и чернота вьется спиралями над головой, густая и непроглядная. Я ни разу не плакала, потому что не имею на это права. Потому что сама стала причиной того, что выедало меня изнутри. Глупо пытаться избавиться от этого, ведь выход всегда был только один. Туда, где нет ни сна, ни яви.
Бросив взгляд на проступающее в разрывах темноты небо, я ныряю. Руки подчиняются с трудом, все тело полыхает болью, но я упорно гребу глубже, не оставляя возможности передумать. Каждая секунда растягивается в вечность. Выдох — воздух вьется к свету тысячей маленьких пузырьков. Все чернеет. Непоколебимая мощь озера сжимает меня в кулак. Закрываю глаза и вдыхаю воду.
Какая же она холодная.
Конец
Автор: Игорь Шанин
Источник: https://litclubbs.ru/articles/32539-gorech.html
Содержание:
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.
Читайте также: