Предыдущая глава
В начале августа тысяча девятьсот сорок первого года 103-я пехотно-моторизованная гренадерская дивизия Вермахта была включена в 16-ю армейскую группу «Север» и передислоцирована из Франции в Россию, под город Тихвин, где готовилось очередное генеральное наступление на Ленинград. Для того, чтобы дивизия приобрела сокрушительную пробивную способность, командование фронта усилило ее полком «Туле» из знаменитой танковой дивизии СС[1] «Тотенкопф»[2], прибывшим из-под Вильнюса. Полк должен был в нужное время включиться в боевые действия, чтобы развить и закрепить успех гренадеров.
Доукомплектованная новейшими танками и самоходными артиллерийскими установками, 103-я дивизия, которой командовал неоднократно отмеченный фюрером генерал-майор Рудольф фон Штрамм, в первых числах сентября вступила в бой. Находясь на самом острие удара германских войск, она должна была прорвать русский фронт и при взаимодействии с другими соединениями захватить Тихвин.
После взятия Тихвина, основного оборонительного узла фронта, немцам представлялась реальная возможность выхода через Лодейное Поле на Ленинград, со взятием которого решались сразу две важнейшие задачи: политическая – уничтожение главного идеологического центра СССР, (фюрер называл его большевистским сердцем России). И – военная: Германия получала в своё владение город – крупный промышленный и стратегический объект с выходом в Балтийское море. Что, в свою очередь, лишало советский Балтфлот нескольких баз снабжения и делало его практически беспомощным. Кроме этого, германские войска смогли бы впоследствии действовать против русских в тесном соприкосновении с армией союзной Финляндии.
Но, несмотря на пополнение и усиление, темп продвижения частей 103-й дивизии ослабевал день ото дня. Русские бились насмерть. Каждый населенный пункт, каждый дом, каждый метр своей территории они защищали с невиданной стойкостью и отходили лишь тогда, когда обороняться было уже почти некому. Немецкое наступление никак не могло достичь той фазы, той необходимой силы и стремительности, чтобы перерасти во всё сметающую лавину брони и огня. Не помогло даже и то, что в бой было срочно введено два дивизиона тяжёлых штурмовых орудий из фронтового резерва. Русские организованно отступили на линию наскоро построенного и недооснащенного минными полями «УР»[3], и уже здесь встали в несокрушимую оборону, преодолеть которую германским войскам оказалось не по силам. И если на каком-то участке им удавалось с неимоверным напряжением и большими потерями продвинуться вперед, то через какое-то время русские организовывали ответный удар и восстанавливали прежнюю конфигурацию фронта.
Казалось, что само провидение помогает им: здравому уму было непостижимо, почему из перепаханных вдоль и поперек снарядами и минами траншей, где, казалось, не должно было остаться ничего живого, поднимался такой ливень ружейно-пулеметного и артиллерийского огня, что захлебывалась самая решительная атака. Потеряв около сорока процентов личного состава и техники, 103-я гренадерская окончательно утратила наступательный порыв и перешла к обороне.
Генерал Штрамм был взбешен, он только что закончил крайне нелицеприятный разговор по телефону с фельдмаршалом Йозефом фон Леебом главнокомандующим группы армий «Север». Тот отчитал его, старого вояку, как нерадивого мальчишку, за то, что наступление, которое и без того шло крайне медленно, теперь остановилось вовсе. На слова Штрамма о том, что к русским, вероятно, постоянно прибывают подкрепления, а его дивизия, понеся колоссальные людские потери, не получила взамен ни единого солдата, фон Лееб ответил с сановной презрительностью в голосе:
– Ваша тактическая разведка работает отвратительно, генерал Штрамм! Убежден, что вы даже не знаете, какие части вам противостоят. У большевиков нет и быть не может сейчас резервов, все силы брошены под Сталинград и Москву. Просто их рядовые воины умеют драться насмерть, а военачальники грамотно распределять имеющийся личный состав! – с этими словами фельдмаршал бросил трубку.
Но Штрамм прекрасно понимал, что разговор на этом отнюдь не закончен и над его головой сгущаются тучи: в резерве главной ставки околачивалось без дела немало генералов, готовых заменить любого, споткнувшегося так, как споткнулся он. Несколько успокоившись и поразмыслив над создавшимся положением, Штрамм приказал адъютанту вызвать командира разведывательного отряда дивизии, гауптмана[4] Вернера Либиха, сменившего убитого пулей русского снайпера майора Готфрида Хольмана.
Молодой, подтянутый, с отменной офицерской выправкой (он был родом из Восточной Пруссии, из семьи потомственных военных, чьи давние предки служили Германии еще при короле Фридрихе Великом), Либих вошел в помещение временного полевого штаба дивизии, устроенного в просторной и светлой русской избе, выкинул в нацистском приветствии руку вперед:
– Хайль Гитлер! – от резкого движения качнулся и коротко высверкнул граненым лучом «Рыцарский крест», висевший на высокой сильной шее гауптмана на черно-бело-красной муаровой ленте. Этим крестом он был награжден совсем недавно, после успешно проведенной разведывательной операции в советском тылу.
– Хайль, – сдержанно ответил генерал, подавляя в себе вспышку гнева при виде этого, казалось, ничем не обеспокоенного вальяжного офицера. Не предлагая ему сесть, Штрамм заговорил резким высоким голосом, готовым вот-вот сорваться на крик:
– На вашем мундире – орден «Риттер кройц», а в кобуре – именное оружие, гауптман Либих! Думаю, что я поторопился, представляя вас к столь высоким наградам Рейха! Ответьте мне, что вам известно о противнике? Что? Я спрашиваю! В утренней разведсводке нет ни единого слова о каких-либо его перегруппировках. А вся обстановка говорит о том, что они произошли. Вверенное вам подразделение не выполняет своих прямых обязанностей! Вы хоть знаете, чем закончилась сегодня первая атака моторизованного батальона СС «Вестфалия», присланного для того, чтобы наглядно показать нашим лодырям и трусам как надо по-настоящему воевать!
– Я только что вернулся из-под Волхова, господин генерал, и пока не в курсе дел, – ошеломлённо ответил гауптман. Командующего соединением таким разъяренным он видел впервые.
– Атака завершилась крупной неудачей! – Штрамм злобно возвысил голос. – Вас надо расстрелять перед строем этого батальона, Либих, так как работа дивизионных разведчиков равна нулю! Огромные потери «Вестфалии» всецело на вашей совести. Как мне теперь прикажете смотреть в глаза партайгеноссе обергруппенфюреру[5] Теодору Эйке? Чем я должен объяснить эти невосполнимые утраты?
– Готов понести любое наказание, экселенц, – проговорил офицер упавшим голосом.
– Что толку с наказания?! – снова взъярился Штрамм. – Этим не вернешь жизнь немецким солдатам. Подразделения были буквально выкошены пулеметами, невиданная плотность огня по сравнению с предыдущими днями! Это говорит о том, что русские усилили на этом участке фронта свои войска. До прихода циклона и непогоды, связанной с ним, авиаразведка докладывала о массовых перемещениях в тылах красных, о их активизации на рокадных и подъездны'х железных дорогах, только один вы и ваши люди пребываете в сладком неведении! Группа русских разведчиков прошлой ночью просочилась к штабу сапёрного батальона и истребила его до последнего человека! Погиб даже командир части майор Эрнст Оберкамп! Это неслыханно! Но именно так должны действовать спецподразделения! Учитесь воевать у русских, Либих, это вам не долина Луары, где в составе роты вы гонялись по лесам за пятеркой «маки'»[6] это – Россия! – генерал перевел бурное дыхание, затем, взлетая голосом на самые верхи, продолжил. – Я слышал, что вы весьма преуспели в покере, гауптман Либих, и, как правило, заканчиваете игру победителем. Но вы, очевидно, забыли, что находитесь на войне, только война не покер в компании светских бездельников, а тяжелая грязная работа! Так не пора ли вам использовать свой казуистический ум и лисью хитрость не за карточным столом, а в разведывательной деятельности?
Произнося в запальчивости эти слова и срывая накопившуюся злобу на молодом офицере, Штрамм в глубине души понимал, что отчасти неправ: Вернер Либих считался инициативным и храбрым командиром, ответственно исполняющим воинский долг.
– Я послал три поисковые группы в тыл к большевикам, – возразил гауптман, – не вернулся никто, в разведотряде большие потери.
– Это не оправдание, – постепенно Штрамм стал успокаиваться, овладевать собой. Словно забыв о присутствии гауптмана, он с напряженным вниманием всматривался в висевшую на стене избы огромную карту с четко вырисованными на ее коричнево-зеленом поле красными стрелками ударов по неприступным русским позициям.
Не по-стариковски стройный, высокий и плоский, как доска, шестидесятилетний Рудольф фон Штрамм был идеальным олицетворением офицера старой кайзеровской военной школы. Безупречного пошива мундир со скромным, по-немецки, набором наград, короткая прическа, широкие, поднятые на концах, усы, уставно-шарнирные движения конечностей, строгий взгляд светлых глаз, хорошо поставленный, стального тембра, голос.
– Командование дивизии никогда и ничего не жалело для разведки: необходимое пополнение отряд получит. Но и с вас теперь будет особый спрос, Либих! – наконец заговорил он, упирая свой крючковатый указательный палец в крутую грудь гауптмана. – Да, да, лично с вас! И запомните: если в самое ближайшее время я не буду иметь исчерпывающих данных о противнике, о его тыловых перегруппировках, о прибывших резервах, то вам придется расстаться с офицерскими погонами и отправиться рядовым в штурмовой взвод. Осознайте это, гауптман!
– Яволь![7] – с явным облегчением воскликнул разведчик. Перспектива во мгновение ока стать рядовым, кажется, отодвигалась. По прошлому Либих знал, что командир дивизии слов на ветер не бросает и на расправу весьма скор: нерадивые старшие офицеры теперь командовали ротами и отделениями, некоторые, чином пониже, полегли на бесконечных заснеженных русских полях простыми солдатами.
– Ступайте, гауптман Либих, – генерал заложил руки за спину и сурово посмотрел на разведчика. – И помните: мне нужен «язык». Желательно, чтобы это был офицер штаба. Впрочем, выбирать тут не приходится, постарайтесь добыть хотя бы хорошо информированного капрала. Отправьте в русский тыл опытного командира.
– Опытных командиров, к сожалению, у меня больше нет, экселенц, – буркнул Либих. – Разрешите лично возглавить поисковую группу?
– В таком случае, кто останется за вас?
– Обер-лейтенант Россман.
– А почему его не пошлёте за линию фронта?
– Не имею морального права: позавчера, во время разведки боем, Эдмунд Россман ранен в предплечье, – хмуро пояснил Либих.
– Он что, не госпитализирован?
– Отказался категорически, ранение не тяжелое, пуля прошла по касательной. Проходит лечение без отрыва от службы.
Командующий соединением долго раздумывал, потом принял решение:
– Пусть будет по-вашему, гауптман, действуйте. Контрольный пленный нужен как можно быстрее.
– Яволь! – офицер на миг склонил голову с четким пробором в светлых волосах.
Этой же ночью группа из шести разведчиков, возглавляемая Вернером Либихом, перешла фронт и углубилась в глухие заснеженные леса, стремясь до рассвета выйти в тылы русских частей, обороняющихся на этом участке.
«… А еще сообщаю тебе, сын мой Павлик, что, вскоре после твоего ухода на войну, наш дом, наконец-то, посетила великая радость. Трудно было поверить, но вернулся тот человек, о котором я тебе столько рассказывала… Я его ожидала, никак не раньше, чем через пять лет, но вот он рядом: наш единственный и долгожданный. Горько сожалел о том, что не застал тебя. Случись это, судьба твоя наверняка сложилась бы иначе. Ты понимаешь меня? Уверена, что прекрасно понимаешь, мы ведь всегда очень тонко чувствовали друг дружку.
Сын мой, пока ты находился в учебной части, еще хоть какая-то крохотная надежда согревала усталую душу мою, а сейчас всё так неопределенно и страшно. Теперь ты пишешь уже с фронта, и я понимаю, насколько все стало сложнее… Что ж, воля матери и сила ее любви – не всемогущи, настала пора тебе самостоятельно принимать решения, скоро ведь переступишь двадцатилетний жизненный рубеж. Помни об одном: мы ждем тебя живого и здорового. Ждем каждый час, каждую минуту! Старый адрес забудь, там все закончено, началась новая жизнь. Куда писать – знаешь. Горячо обнимаем и целуем тебя, Павлуша, теперь уже вдвоем».
– Чё смурной, Паха, али новости худые? – рядовой Федор Горяев кивнул на письмо в руках младшего сержанта Борисенко.
– Ошибаешься, новости как раз отличные, – очнулся тот от глубокого оцепенения.
– Дак, а смурной-то чё, спрашиваю?
– Тебе-то, какое дело? – Павел недобро прищурился.
– Да не-е, мое дело – сторона… – Федор яростно начищал замок длинноствольного пулемета, установленного на разлапистой треноге перед амбразурой. – Просто узнать хотел, чё там новенького, в Ерёмине-то, в нашем?
– Не волнуйся, не провалилась еще твоя деревня, стоит.
– А твоя? – Федор внимательнее присмотрелся к напарнику.
Не отвечая, Павел чиркнул спичкой, прикурил плоскую трофейную сигарету, огоньком той же спички поджег письмо. Застывшим взглядом смотрел на бледное пламя, уничтожающее бумажный треугольник.
– Ты чё это письмо-то матушкино палишь? – удивленно спросил его Федор.
– Заткнешься ты, наконец!? – взорвался тот. – Задолбал дурацкими вопросами!
– Вот чё, паря, – нахмурился Горяев. – Сиднем сидеть – хорош, раскрой-ка ишшо один-другой цинкарь да набей лент с пяток. Запас, он сроду не лишний.
– Это ты мне приказываешь, сержанту, я правильно понял? – снова вспылил Павел.
– Дак, а чё ты расселся, быдто у тёшши на блинах? Сам же толковал: я – чишшу оружиё, ты – заряжашь. А стрелям – попеременки.
Борисенко докурил, нехотя поднялся с гранатного ящика, злобно посматривая на Горяева, принялся вскрывать патронную цинку широким немецким штыком. Федор тем временем закончил чистку, выставил на прицеле нужную дистанцию, примеряясь к оружию, повел гофрированным стволом влево-вправо, чуть подвернул валик угломера, потом, навалившись на затыльник пулемета плечом, стал задумчиво смотреть через амбразуру на заснеженное поле, сплошь избитое черными оспинами снарядных воронок. Проговорил тихо, как бы для себя:
– Навряд сёдни ишшо пойдут и так порядком положили. Гансы щас обедают: кофий горячий трескают с жареной колбасятиной, прям – лафа! Даже воюют с-суки по часам.
Павел молча сопел в углу бетонного колпака, возясь с патронной лентой. Снаружи ударили в окованную листовым железом дверь чем-то тяжелым раз, другой.
– Кинь-ка «шмайсс»[8], – попросил Федор Павла, и, поймав на лету трофейный автомат, подошел к выходу, спросил, приложившись ртом к пазу люка:
– Каво там ишшо принесло?
–Открывайтеся, вояки! – раздался знакомый простуженный голос старшины пулеметной роты Камнёва. – Харч прибыл.
– Харч харчем, а пароль паролем! – никак не реагируя на издевательскую усмешку Павла, твердо потребовал Горяев.
– Ну, «гильза», забери вас черти! – в сердцах ругнулся старшина. – Чё кобенитесь, отпирайте, торчим из-за вас на холоду'.
– «Гомель», – произнес Федор отзыв и одним рывком сдвинул рычаг клин-замка. Загородив своей массивной фигурой светлый проем, в дот протиснулся закуржавевший от мороза старшина, вслед за ним спустились двое угловатых, беспрестанно и пугливо озирающихся солдат-новобранцев из хозвзвода. Крайний из них замешкался, зацепившись за что-то полой шинели и Федор по-хозяйски прикрикнул:
– Эй, салабо'н, а ну заползай шустрее, чё воро'тья распази'л, не май месяц, однако!
Когда из термосов в котелки пулеметчиков перекочевала часть наваристого горохового супа, а в порожнюю цинку из-под патронов была выложена солидная порция перловой каши, Камнёв с отцовской заботливостью проговорил:
– Ну, хряпайте на здоровьичко, ребяты.
Борисенко при этом не преминул злобно выругаться:
– Опять «шрапнель», мать их за ногу, этих поваров! То пшённой «кирзой» пичкают неделями, то «шрапнелью», твари!
– Ты жуй да помалкавай, – сердито заметил старшина, снимая с сивых усов ледышки. – Добро хоть это ишшо есть. В Ленинграде народ с сентября голодует, тышшами мрёт. Вот подумай-ка – сутошная пайка хлеба для работяги всего двести пятьдесят грамм, а на ребятишков и стариков дак наполовину меньше. И хлеб то – одни отруби пошти што…
– Слышали про это… – угрюмо сказал Федор и указав на пулемет, добавил. – Ты скажи ротному, Михалыч, штоба кого-нибудь прислал заместо Василия. Уж два дня, как его убило. Вдвоем несподручно в доте работать, заряжаюшший шибко нужон. Када атаки часты', ленты быстро уходют, еле успевам набивать. А тут ишшо этих эсэсов хрен принёс на наш фланг. Отчаянны вояки, в рот имя' ды'шлину! Вчерась один мало не на гранатный бросок сбоку надбежал. Ладно, Паха вовремя заметил да с «ручника» положил, а то б хана… Я ночью сползал, «шмайсс» евонный забрал да патро'нья. – Фёдор кивнул на новенький пистолет-пулемёт. – У того ганса под маскировкой на френчике крестов – как у дурака цветочков. Герой с дырой, бляха-муха!
– Сказать-то я, скажу лейтенанту, а толку? Ты знашь, сколь народу в роте осталося после утрешнего бою? – удрученно вздохнул старшина.
– Да уж догадываюся…
– Ну, дак, а чё тогда… – Камнёв, по-стариковски кряхтя, поднялся. – Заклинь-ка дверь за нами.
Солдаты выбрались наружу, а старшина, глянув через плечо Горяева на Павла, угрюмо сидевшего в глубине дота, вполголоса спросил:
– Чё напарник-то не в духе?
– А хто ево разберет? – пожал широченными плечами Федор. – Письмо от матушки получил, все читал да читал, а сёдни штой-то взял да спалил… И потом: призверел он малеха, вчерась психическу отбивали утром, я у станкача один работал, а он «дегтяря»[9] сохватил. Сёк гансов с левой бойницы, с пол-отделения, однако, завалил. Я ево от пулемета еле отодрал. По мертвякам цельный диск ишшо измолотил, чуть дуло не расплавил. Призверел, каво уж там…
– Ясно море… – неопределенно пробормотал старшина, и, пожимая руку Горяева, вдруг добавил, вспомнив. – Да, чуть ли не забыл, лейтенант просил передать: сёдни ночью немцы на суседском участке взрывами завалили противотанковый ров.
− Ну и чё? − беспечно хрумкая сухарём, Фёдор не придал значения этой новости.
− А то, баранья твоя башка, што броню могут двинуть! Проход вона где готовют, а прорыв на нашем участке хочут сделать, суки хитрожопые. У суседей местность для танков не подходя'шша, овраги… – Камнёв неловко затоптался на месте и как-то просительно выдавил. – Так што вы уж держитеся, Федька, в своём колпаке-то. Ежели вас сковырнут, дак и всёй роте труба…
– Не боись, Михалыч, мы имя' ишшо покажем, откудова у чушки хвост растёт! – Фёдор зло усмехнулся и презрительно сплюнул. Старшина поддакивающе кивнул, потом, избегая смотреть пулемётчику в глаза, невнятно пробормотал:
− Дак мы уже пойдем, надо в третий взвод жратву уташшить.
Горяев молча кивнул и, закрыв вход, вернулся к Павлу.
– Ну, чё, земе'ля, давай потрескам, пока тихо, – он присел на патронный ящик, достал из-за голенища валенка ложку. Павел молча устроился напротив. Они едва успели приняться за еду, как вдруг в морозном воздухе возник вибрирующий и нарастающий вой немецкой мины. Оранжевая грохочущая вспышка взметнулась перед самым дотом. Вслед за первым ударил второй, третий, четвертый разрыв. Чёрно-белое от земли и снега поле заколыхалось от наступающей пехоты.
– К бою! – заорал Федор, бросаясь к пулемету, скидывая на ходу овчинный полушубок и надевая каску. Его рябоватое лицо побледнело, черты резко обострились. Хищно ощерившись, он приник к оружию и уже привычным отработанным движением, слева направо, повел задрожавшим от выстрелов стволом, нащупывая трассерами первых коротких очередей плотную цепь рослых эсэсовцев.
В такие минуты он забывал обо всем: куда-то улетучивался естественный человеческий страх и боязнь того, что, убивая фашистов, он сам в каждое мгновение может быть убитым. Всё его сознание концентрировалось лишь на одном: бить и бить по врагу, нагло и уверенно шагающему по русской земле, посылать навстречу ему облачённую в тяжёлый свинец яростную солдатскую ненависть.
Ледяной ветер нес едкий пороховой дым, лицо пулеметчика почернело от копоти и от этого еще страшнее и свирепее горели на нем воспаленные глаза, еще более жутко сверкали обнаженные в диком оскале зубы. И вперемешку с пулемётным грохотом неслись в амбразуру отборные маты и беспорядочные выкрики обуреваемого лютой злобой Федора:
– А-а-а-а-а, немчуррра ё….я, получай з-з-забайкальский подарок! Поклон вам от тёти Моти, в крррест, в бога, в душу мать! Што, прррилегли, твари?! Не ндррравится свинцовая каша?! А получите-ка вот ишшо: за Костьку-братана! За взводного! За командира полка! Валите сюды скопом, всех очередями порррублю, курррвы!
Дымя раскаленным стволом, пулемёт слузгал патронную ленту, и мучительная тишина на какой-то миг воцарилась в задымленном доте. И вдруг эту неверную тишину разорвал громкий и мужественный голос немецкого офицера. Молодой, атлетически сложенный, в белом, окровавленном на плече маскировочном костюме, он бесстрашно поднялся перед дотом во весь гигантский рост и, потрясая над собой автоматом, вскричал с невероятной страстью, обращаясь к своим залегшим товарищам:
– … Ди э'рсте компани'е, шнелль ауф! Нур айн шкэфф нах фо'рвертс унд вир зе'тцен ден ру'ссише дас ме'ссер ан ди ке'хле! Дойче зольда'тен, фо'рверст, марш![10]
– На пулемётный фарш! – взревел потрясенный его отчаянным поступком Федор. Стремительно довернув ствол, он поймал фигуру эсэсовца в перекрестие прицела и машинально надавил на гашетку, но оружие молчало. Трясущимися руками Павел пытался заправить снаряженную патронами ленту, но она никак не желала вставляться в приёмник, шла вперекос. Федор оторвал онемевшие пальцы от рукояток, метнул взгляд на помощника и все понял: Борисенко толком не видел ни пулемета, ни самого Федора. Его расширенные от дикого ужаса глаза таращились в узкий просвет амбразуры, на поле боя. А там, укрывшиеся было от настильного губительного огня немцы, чётко уловившие заминку в стрельбе и вдохновлённые отвагой своего раненого командира, дружно поднялись из снарядных воронок и складок местности и стремительно бросились вперед, чтобы достичь рубежа, с которого можно было забросать огневую точку ручными гранатами. Так близко они еще не подходили ни разу. Жить доту оставалось считанные секунды.
И тогда еще более жутко ощерившись, Федор вырвал из беспомощных рук Павла ленту, четким движением загнал ее в приемник пулемета, с лязгом передернул затвор, но прежде, чем снова ударить по врагам смертельно разящей струей пуль, на миг вонзил взгляд в белое, перекошенное безумным страхом, лицо сержанта и бешено рявкнул:
– Шевелись, сучий потрох, а то пристрелю! – его пулемет снова загрохотал, выбивая широкую брешь во вражеских порядках.
До наступления темноты немцы организовали еще одну решительную атаку. Было заметно, что командование ввело в бой дополнительные силы – колыхаясь как волны, густые цепи пехоты вновь двинулись на советские позиции. Вся обстановка указывала на то, что гитлеровцы решили прорвать советскую оборону именно сегодня. И Федор вдруг как-то обостренно понял, что этот бой может стать для его последним.
В короткий промежуток времени, давая оружию возможность поостыть, Горяев слышал, как позади дота, оттянутая на несколько метров вглубь обороны, огрызается вялым ружейно-автоматным огнем траншея с остатками роты и грохает редкими выстрелами полковая артиллерия.
– Федька, танки! – услышал он вдруг истошный вопль Павла и в тот же миг увидел на правом фланге неуклюже переваливающиеся бронированные коробки, раскрашенные в грязно-белый зимний камуфляж.
– Не визжи, говнюк, а приготовь «эрпэгэхи», вылезем наружу – встретим! – крикнул Федор.
Подчиняясь его дикому испепеляющему взгляду, Павел бросился в отсек, где хранились ручные противотанковые гранаты РПГ-40, и это спасло ему жизнь. Федор же снова прильнул к пулемету, но нажать на спуск не успел – страшная сила разорвавшегося перед амбразурой снаряда отшвырнула его, ударившись спиной о бетонную стену, он потерял сознание.
Медленно и неверно к нему возвращалась жизнь. Федор вдруг ощутил дикую боль и понял, что очнулся именно оттого, что кто-то причинил ему эту боль. Он окончательно пришел в себя и смутно различил склонившегося над ним Павла. Резкими движениями тот дёргал пуговицы, расстегивая на нем гимнастерку.
– П-п-ашшш-ша-а-а… – едва слышно прошептал Федор.
Борисенко резко отпрянул, его тонкое нервное лицо перекосилось гримасой испуга.
– Ты живой? – сдавленно вскрикнул он.
– Ж-живой… – Горяев с трудом пошевелился.
– Тем хуже для тебя! – руки Борисенко снова задвигались на груди Федора, и тот вновь испытал невыносимую боль, пронзившую все тело. Павел грубо приподнял его, рывком стащил гимнастерку. И тогда рядовой Федор Горяев понял все. Силясь подняться на подламывающихся руках, он попытался сесть, но силы покинули его, он рухнул.
– Т-ты н-е с-сделашь э-э-то, П-паш-ш-ша…
– Еще как сделаю! – злобно процедил тот. – Не век же вам ликовать, трижды распроклятым пролетариям! Должна ведь когда-то была настать, и наша пора… Ненавижу! Скоты, хамьё, голь перекатная! Всё, всё, гадедьё, из-за вас! Но вот вам первый подарок от меня за мать, за её нищету и унижения! За отца, оттянувшего в ваших тюрягах свои лучшие годы!
– П-пашш-ша-а… Т-ты шш-што жжжа э-это? – снова попробовал привстать Федор. – Т-т-тебя жж-жа р-р-асстреляют…
– Нет, дорогой землячок, теперь-то уж меня не расстреляют, не дотянутся… Теперь я сам буду расстреливать! – продолжал безостановочно бормотать тот, словно помешанный. – Хватит, повоевал за вас, красные сволочи! – злая гримаса снова передернула лицо Павла, голос его сорвался на шипение. – А вашу грёбаную Советскую власть уже скоро задавят, будь она трижды проклята!
– Ах, ты ф-ф-фашиста к-кусок! – обе руки Федора вдруг цепко схватили Борисенко за горло и стали судорожно сдавливать. Задыхаясь, он попытался отстраниться от Горяева, но, очевидно, собрав последние силы в этом могучем предсмертном движении, тот продолжал душить его. Тогда Павел, изловчившись, выхватил из-за голенища валенка нож, с которым никогда не расставался, и стал беспорядочно наносить удары в шею, в грудь, в живот… Кровь, толчком хлынула из горла раненого, залила на груди заношенную нательную рубаху.
Федор уже не подавал признаков жизни, а Павел исступленно и безостановочно все бил и бил его ножом. Но даже после того, как пулеметчик перестал шевелиться, его железные пальцы продолжали давить горло Павла и лишь огромным усилием тот смог оторвать их от себя.
Потом, наклонив полузамерзшую баклагу с водой, он с тупым усердием долго и старательно отмывал руки от крови убитого солдата, мокрой оружейной ветошью стирал кровь со своей одежды. В завершение, обмыл окровавленное лицо, и обжигающий ледяной холод воды отрезвил его, вернул к действительности. Павел стал более здраво оценивать сложившуюся ситуацию.
Впервые за все время пребывания на фронте, ему представилась реальная возможность осуществить давно задуманное – перейти на немецкую сторону, чтобы воевать в их армии, мстить проклятым большевикам и вернуться домой в рядах победоносных германских войск. Сегодняшнее положение подходило для этого как нельзя лучше – он находился на территории, захваченной немцами. И ничего особенного не надо было предпринимать, нужно лишь выбрать один из двух вариантов: ждать, когда наступит утро и сдаться немцам из подошедшего второго эшелона, или прямо сейчас идти им навстречу с поднятыми руками, размахивая белой тряпкой.
Он уже был готов выбраться наружу, но внезапно возникшая мысль остановила его – а вдруг сюда еще вернутся красные? Где гарантия, что поутру немцев не выбьют с захваченного ими рубежа? Эта неожиданная мысль логично перетекла в другую – если толково распорядиться сложившейся ситуацией, то мстить ненавистной Советской власти можно было начать прямо сейчас, в этом полуразрушенном доте, используя убитого рядового Горяева. Из рассказов матери Борисенко знал, что отец Федора, был одним из представителей Советов в поселке Еремино, приложившим руку к конфискации пушной фактории его деда, миллионера Акентия Филатовича Вьюкова. Злорадно и мстительно Павел подумал:
«Это первый, но отнюдь не последний подарок от меня – пусть вся округа думает-гадает: куда же делся ваш герой-посельщик Федька Горяев? В доте обнаружат только «мои останки», а значит Федька вполне мог податься к немцам! Хотел бы я посмотреть, как к этому отнесется НКВД? Глядишь, и возьмут его родственничков-коммуняк за шкирку – такие случаи известны!»
Отыскав в нише стены чудом уцелевший фонарь, Павел засветил его, пристроил на каких-то обломках. Надев на себя гимнастерку убитого им солдата, напялил на Федора свою, с петлицами младшего сержанта, достал из нагрудного кармана красноармейскую книжку. Стараясь не повредить, отделил фотокарточку, затем проделал то же самое с книжкой Горяева. Обильно послюнявил обратную сторону своего снимка и, совместив его с округлым оттиском печати, вклеил в документ Горяева, затем проделал то же самое с документом Федора. Затем поместил свою книжку в карман солдата, а его удостоверение – в свой. Нащупав в специальном карманчике стеганых ватных штанов текстолитовую капсулу-медальон, где хранилась записка с его личными данными, сунул ее в карман Федора, предварительно забрав капсулу с его «посмерткой» себе. Схватив Горяева за холодеющую руку, подтащил к поваленному пулемету, положил осколочную гранату точно напротив лица солдата, вдоль тела распределил еще несколько гранат. Затем взял две гранаты, отыскал коробку с запалами, вставил их в тяжелые рубчатые кругляши. Прихватив автомат и запасной магазин, сунул в один карман полушубка кусок замерзшего хлеба, а в другой белую тряпку, уперся ногой в треногу искореженного пулемета, одним движением поднялся к развороченной снарядом амбразуре, вылез наружу, воровато осмотрелся.
Было тихо на израненном поле боя, лишь в тылу, куда прошли наступающие немцы, кое-где хлёстко щёлкали винтовки и хлопали одиночные пистолетные выстрелы – это фашисты добивали раненых, обыскивая траншеи и окопы первой линии обороны. Стоявший рядом с дотом подбитый артиллеристами немецкий танк догорал тусклыми отсветами белого пламени. Павел отчетливо понимал, что именно это уберегло его от смерти – опасаясь взрыва танкового боекомплекта, немцы не стали приближаться к замолчавшему доту, чтобы добить его гранатами, но танк почему-то не взорвался…
То, что произошло в следующую минуту, заставило Борисенко содрогнуться: вдруг откуда-то слева, разорвав неверную фронтовую тишину, раздалось слитное могучее и многоголосое «ура!» Длинные очереди ручных пулеметов, треск автоматов, разрывы гранат, вопли застигнутых врасплох немцев, все это сплелось в дикую какофонию звуков. Советский войска пошли в атаку не с фронта, как это могли предполагать немцы, а с левого выступа, чтобы фланговым ударом смять германские подразделения и отрезать им пути отхода. Было понятно, что русские стремились ликвидировать узкое и неглубокое вклинивание в свою линию обороны, чтобы с рассветом немцы не смогли ввести в этот локальный сектор фронта бронетанковые войска.
Затравленно озираясь, Борисенко вытянулся во весь рост, пытаясь рассмотреть в колеблющемся свете взлетающих ракет, что там происходит. И тотчас же, словно кнутом стегнув по земляному брустверу, возле его ног веером прошлась длинная очередь, одна из пуль обожгла правое бедро. Вскрикнув от боли, Павел рухнул наземь и пополз в направлении обороны немцев. Но оттуда вдруг завывающе загавкали шестиствольные минометы, накрывая пристрелочными разрывами советские цепи. Рискуя угодить под свой обстрел, немцы, тем не менее, сами вызвали этот отсечной минометно огонь, чтобы под его прикрытием отступить без крупных потерь.
Еще несколько минут Борисенко полз по снегу, перемешанному с землей, когда с леденящим душу скрежетом, прямо перед ним, легла и разорвалась немецкая мина, а за ней еще несколько. Обтерев рукавом иссеченное каменистой крошкой лицо, Павел в растерянности остановился, – имея практический фронтовой опыт, он отчетливо понимал, что угодил под отсечной огонь, и, если ударит еще один залп, ему – конец.
Преодолевая дикий страх, Борисенко метнулся назад, к своему доту. Но слева неотвратимо надвигалась, уже отчётливо видимая в полыхающей взрывами ночи, неровная цепь русской пехоты. Пулеметные и автоматные трассеры сплетали в зимнем воздухе жуткий узор из пуль. Павел панически завертел головой, лихорадочно осматриваясь и не находя никакого решения. А оглушительное «ура» все нарастало, уже отчетливо слышались отдельные выкрики командиров, руководящих атакой. Отстреливаясь, неподалеку пробежало несколько немцев, один из них, вдруг, истошно завопил и рухнул во весь рост.
И Павлу вдруг до боли отчетливо стало понятно, что его заветной, так долго вынашиваемой задумке не суждено осуществиться: в дот вернуться нельзя – в нем находится искромсанное ножом, а не израненное пулями и осколками тело Федора Горяева. И времени, чтобы снова заняться переодеванием и переклеиванием фотографий – нет! Да и возможности уйти к немцам сейчас – тоже нет! В панике отступления, в ночной неразберихе не поможет никакая белая тряпка – фашисты просто застрелят его. Единственное, что может сейчас спасти – это бегство в нейтральную от боя сторону, а влево или вправо, значения не имеет. Этот перпендикулярный азимут – единственный шанс для спасения!
Борисенко торопливо поставил на боевой взвод обе гранаты, одновременно швырнул их в полуобваленный проем амбразуры и кувырком скатился с бруствера. Ему показалось, что за его спиной разверзлась земля: так могуче сдетонировали в доте боеприпасы. Вскочив, Павел метнулся в траншею, пригибаясь и петляя по ее изгибам, стремительно побежал в сторону темнеющего вдали леса, не замечая боли в задетой шальной пулей ноге.
[1] СС – (шутц штаффель) – «отряд защиты». Подразделения нацистской Германии репрессивно-карательного назначения, созданные по личной инициативе Адольфа Гитлера.
[2] Полное наименование: СС-Панцер-Дивизион «Тотенкопф» – Танковая дивизия СС «Мертвая голова».
[3] «УР» – укрепленный район, сложная система земляных и железобетонных сооружений, предназначенных для долговременной обороны. Ленинградские УРы строились гражданскими специалистами и мобилизованным местным населением практически без консультаций с военными. Доты и дзоты сооружались без учета местности, без эшелонирования в глубину, без взаимной огневой поддержки и визуальной связи, секторы стрельбы были ограничены естественными препятствиями и плохим устройством амбразур. Но, тем не менее, УРы сыграли большую положительную роль при защите города. (Из воспоминаний командующего Ленинградским фронтом генерал-майора Федюнинского И. И.)
[4] Гауптман – капитан (общевойсковое звание).
[5] Обергруппенфюрер – генерал-полковник войск СС.
[6] Маки' – партизаны Франции.
[7] Есть! (немецк.)
[8] «Шмайсс», «шмайссер» – бытовавшее в солдатской среде ошибочное название массового германского пистолета-пулемёта калибра 9 мм. Известный оружейник Гуго Шмайссер не имел к нему никакого отношения. Истинным создателем модели был Генрих Фоллмер, генеральный конструктор фирмы Эрма Верке расположенной в городе Эрфурт. Правильное наименование оружия: «Машинен-пистоле-38/40» (МП-38/40).
[9] «Дегтярь» – (солдатский жаргон) – ручной пулемёт калибра 7, 62 мм конструкции советского оружейника В. А. Дегтярёва.
[10] Первая рота, быстрее! Всего один рывок, и мы схватим русских за горло! Солдаты Германии, вперед, марш!
Продолжение
