…Она уже не заботилась о будущем и, отдаваясь на милость судьбе, плыла по течению, совершенно спокойно и без надрыва ожидая смерти.
Она больше не задерживалась на одном месте, а кочуя вместе с товарняками и электричками от станции к станции, грелась в зданиях вокзалов, случайных ночлежках, продолжала все куда-то спешить. Ни мало не интересуясь названиями городов и полустанков, где случалось останавливаться, она даже вздрогнула от неожиданности, узнавая однажды до боли знакомые окрестности. Ошибки быть не могло - это был тот самый город, с которого она, вооруженная теткиным «наследством», начала покорять мир. Натянув на глаза капюшон, Аннушка бродила по улицам, проведывала заветные места. Они рвали, выворачивали плачем душу, но не имея сил оторваться, она не уезжала, как голодная волчица, кружила по околицам. Иногда она встречала знакомых и тогда, стыдясь, сжималась в комок, бежала прочь, забывая, что узнать ее сейчас было невозможно. Все эти люди, которые еще недавно заискивали перед ней, желали ее дружбы и любви, теперь брезгливо сторонились, отворачивались, страшились даже смотреть в ее сторону.
Спрятавшись за деревом, Аннушка долго стояла напротив знакомого дома и веря и не веря, что когда-то в ее жизни все было по-другому. Горе от безвозвратно ушедших годах, резанув сердце, заплакало где-то близко в груди. И странное дело: не белый пароход, не серебристую машину и свою свободу оплакивала сейчас Анна, а прогулки с сыном по детскому парку и участие всех тех людей, которых она, когда-то презирая и обворовывая, безжалостно убивала.
...Зима была страшная и лютая.
Спасаться от стужи Аннушка умудрялась в поликлиниках и общественных туалетах. С самого утра заходила она в знакомое здание больницы и, делая вид, что ожидает очереди на прием к врачу, сидела, грелась в холодном, но не студеном коридоре. Когда время приемов заканчивалось, она поднималась, брела отсиживаться в ближайшую уборную. Заплатив положенную денежку и оккупировав одну из кабинок, она стелила на влажный кафель маленький матрасик, укладывалась спать. Больше других нравился ей рыночный сортир. Помещался он внутри крытого большого павильона, был теплым и доброжелательным. Она примелькалась, и входя в ее страшное безысходное положение, консьержки не гнали ее, отводили глаза, «не замечали». Именно здесь, в этом многолюдном муравейнике, и подобрал ее Семен Семеныч, предложив немного подработать.
Он был добр, не угнетал ее, не давил рабским трудом, используя как своего рода «рекламу». Он даже помог Анне с жильем, подселив к знакомой одинокой старушке.
Бабуля была не злой. Она не пугалась жуткой внешности квартирантки, так как была почти слепа и не то, чтобы уж совсем умалишенной, а очень похоже, что с придурью.
...Аннушкина радость от вновь обретенного дома и нормального, а не дикого подзаборного существования быстро прошла, едва она стала обживаться. Старушка, страдавшая порою сильно заметным старческим маразмом, очень привязалась к своей жиличке, с нетерпением ждала ее с работы. За неимением других кроме ожидания занятий, она коротала время то в кресле, то в постели и, отсыпаясь за день, впадала к ночи в абсолютную бессонницу. Когда уставшая, разбитая от работы и болезни Аннушка вечером, наконец, добиралась до своего угла, отдохнувшая и свежая, как огурчик, старушенция бросалась к ней навстречу, начинала общаться. «Общение» длилось до утра. Выслушав уже в десятитысячный раз одну и ту же историю жизни «одуванчика», Анна, полумертвая от такой пытки, отправлялась на работу.
Она пыталась приспособиться, хитрить и, укладываясь в постель, делала вид, что слушает, спала с открытыми глазами. Бабка, нуждаясь в «живом», а не спящем слушателе, быстро раскусила ее уловку, устраивалась на скамеечке сбоку кровати, то и дело стаскивала с нее одеяло, тормошила, пребольно щипалась.
- Слушаешь меня, чай, аль нет?!
…Когда бабуля в очередной раз начала пересказывать свою, как заученную шпионскую «легенду», историю жизни, Анна подтянулась на локтях к спинке кровати, замерла, уставилась ей в лицо. Старуха, обеспокоенная молчанием квартирантки и подозревая, что та опять уснула, потянулась ее будить. Аннушка с неожиданной силой вдруг вцепилась в старушечьи вихры, рванула, опрокинула на кровать, подмяла под себя ненавистное тело.
…Подушка была жиденькая, как блин, но ее хватило, чтобы накрыть растерянную рожу, задушить.
...Кусая беззубым ртом руки, Аннушка затравлено металась по комнате, с трудом подавляя всплеск дикой ярости и желание растерзать так долго и мучительно глумившуюся над ней старую падаль. Она оттащила ее в кровать, уложила на бочок, укрыла пледом.
…Анна долго лежала с открытыми глазами, разглядывая загаженный мухами, потемневший от времени и грязи потолок. Усталость, болезнь, хроническое недосыпание и постоянная необходимость притворяться расстроили, по видимому, не только ее сон.
…Далекий шум и смех какой-то веселой компании привлекли ее внимание. Она повернула голову, прислушалась. Голоса приближались. Анна привстала, вгляделась в темные углы комнаты, отчего-то вдруг понимая, что здесь она не одна.
- Кто здесь?
- Я...
- ? - Аннушка хотела подняться и не смогла. Она словно приросла к кровати.
- Здорово!
Огромный черт, забросив длинные и сильные, как у жеребца, волосатые ноги на стол, играл толстым облезлым хвостом. Был он страшен, противен, отталкивающе неприятен. Анна ошарашено молчала.
- Ты что язык проглотила? Или здороваться не желаешь?
- Что ты здесь делаешь?
- С тобой разговариваю. А ты, я вижу, не рада. Загордилась что ли?
- Нечем мне гордиться...
- Ну, не скажи... - Черт ухмыльнулся, кивнул на мертвую старушку. - Таких дел наворотить и умереть своей смертью в собственной постели...
- Ты зачем пришел?! Глумиться надо мною?! Какая «своя смерть», какая «собственная постель»?! Ты что плетешь, образина похабная?!
Черт даже упал от хохота. Анна всхлипнула
- Заткнись, рыло! Чему ты радуешься?! Зачем ты так подставил меня?!
Черт вытер метелкой хвоста страшные, налитые кровью глаза, втянул слюну и, все еще вздрагивая от только что пережитого веселья, икнул.
- Потому что меня об этом попросили...
- Кто?!
- Муж твой, Кирила Кирилыч, да сынки его...
- И...и...и... и ты... предал меня?!!
Черт не понял, не почувствовал ее горя, радостно кивнул.
- Ну, конечно!
- Ах, вот, значит, как.... - Не найдя что добавить, Анна окончательно рассердилась. - А ведь ты обещал помогать.
- А я и помогал! Разве ты не добыла всех тех чужих миллионов и золота, за которые боролась?!
- Но ты отнял у меня всё! Отнял и отдал выкормышам Емельяна Ерофеевича!
- Ну, правильно, - отнял и отдал. Он ведь тоже меня просил! Я и помог.
- Так ты, гад, кому помогаешь?!
- Всем! - Черт ласково смотрел на Аннушку и, не пряча брызжущих весельем глаз, ткнул себя лапой в грудь. - Я добрый. Я всем помогаю.
- Чтоб ты провалился! - Анна, едва сдерживая подкативший к горлу гневный комок, отвернулась к стене. - Пошел вон отсюда!
- Ты обиделась... Вот так всегда. Ну, что за люди, ты подумай! Сначала просите о помощи, затем проклинаете и гоните...
Анна взорвалась.
- Я тебя, козлина, просила помочь мне добыть денег! И где они?!, где?!
- Что где?
- Деньги!!! Деньги!!!
- Какие, какие деньги?!!
- Мои!!! Мои деньги!!! - Анна заорала, задрожала от ненависти.
Черт даже разинул пасть от удивления, полез со стола.
- Какие «твои деньги»?!! Ну да, ты, действительно, просила помочь тебе добыть чужие миллионы. Я и помог. Но я никогда не говорил, не обещал, что отдам, подарю их тебе!
Анна тупо уставилась в озадаченную сатанинскую физиономию, совершенно ошалев от такой постановки вопроса.
- Ну, ты даешь! Как то есть: дать добыть денег и… не дать их?!
- Потому что они мои! Потому что чужие и «ничейные» деньги - это деньги сатанинские! И с какой стати я должен отдавать, дарить их кому-то?!
- Так зачем же ты дурачил меня?!!
- Чтобы было весело.
- !!!
- Ты поубивала столько людей, детей... Да что там - собственного ребенка не пожалела! - и рукой - в тайник... а он... он - пуст! - Черт прыснул от смеха. - А тот, Емельян Ерофеевич, ваш... Как красиво жил человек! И горсть пепла от семьи, дома, нажитого добра... И ведь понял за что! Понял! Как ты его тогда, там, в больнице... А потом и тебя твоим же зельем опоили. А потом и их, кто отравил тебя, как капусту «покрошили» за папашкины-то миллионы! А потом и тех, кто крошил этих, тоже покрошили те, кого потом самих покрошили...
Черт даже зажмурился от удовольствия, пустил слюну.
- Но самое прелестное: идя на такие «дела», пацаны, нацепив кресты и помолясь, просили помощи... у Бога! Ну чем не анекдот?!!
Анна потрясенно молчала.
Черт высморкался, утерся хвостом и, все еще не отойдя от душившего его смеха, примирительно сказал.
- Спасибо, ребята! Повеселили. За это вам особый у меня почет будет — всех вместе «там», у себя, размещу...
- Вот как ты заговорил... А давно ли ласков, галантен был... Забыл? Даже рыла своего стеснялся показать...
- Так ведь и ты другая была... А теперь зачем притворяться?.. Для каждого свой лик имею...
Черт вздохнул полной грудью, расправил плечи, одобрительно взглянул на почти мертвую Аннушкину плоть.
- Ну ладно, заболтался я, пора мне. Надо и остальных «крестников» успеть не забыть... Прощай. Увидимся скоро...
* * *
...Весной Анна ушла с рынка.
С первым теплом она, наконец, решилась навестить родные могилы. Заросшие и оплывшие, они напоминали невысокие степные курганы, где уже давно не ступала нога человека. Осторожно пробираясь сквозь молодую поросль кустарника, плюща и дикого винограда, Аннушка с трудом отыскала маленький холмик сына и прилепившуюся к нему сильно осевшую и размытую могилу Андрюшеньки.
…Она долго стояла среди знакомых надгробий, вспоминала события не таких уж далеких лет. Странно, но она отчего-то не могла оторваться от них, уйти. И уже вполне ощущая, что и эта весна, и, возможно, еще только краешек лета будут в ее жизни последними, больше не возвращалась в город, окончательно перебралась на кладбище, очень скоро сделавшись своеобразной его достопримечательностью.
...Она обосновалась недалеко от «своих» могил в старинном полуразрушенном склепе. Добросовестно очистив его от вековой грязи, сгнивших веток, листвы, мусора и чьих-то останков, Анна устроилась в нем основательно, будто чувствуя, что именно он станет ее последним посмертным пристанищем. Ей теперь не было нужды заботиться о пропитании. Еды вокруг было сколько угодно. «Угощая» покойников, родственники оставляли на их могилах такое количество съестного, что его хватало не только мертвым, но и живым. Кроме того, отчего-то подозревая в ней некую святость, «Христа ради юродивую», посетители, уже зная, где она обитает, приносили к склепу поминальные закуски, записки о здравии и за упокой. Анна, не читая, выбрасывала эти «загробные» письма и, поделившись с птицами, поминала чужих мертвецов, уже без содрогания думала о том, что очень скоро присоединиться к ним сама.
Каждое утро начиналось одинаково. Умывшись росой, она затем бродила среди могил, читала эпитафии, завтракала собранными тут же с надгробий лакомствами, возвращалась к своим покойникам. Она прибиралась, поправляла аккуратные ее стараниями могилки, высаживала на них украденные у других цветы, поливала, радуясь, что они приживаются, растут, украшают последние пристанища некогда так не любимых и презираемых ею людей.
Днем, когда теплое яркое солнышко стояло высоко, грело жарко, Анна любила усаживаться на высокий цоколь Аркадия Зиноныча и, развернувшись лицом к прилепившимся друг к другу могилам сына и мужа, просто сидеть, греться, наслаждаться невыразимо приятной кладбищенской тишиной.
Она доживала свою жизнь без скорби, сожаления и слез, не зная, что судьба готовит ей еще одну, последнюю и неожиданную встречу...
(продолжение следует...)