…Он работал здесь уже давно, как крот, зарываясь в мерзлоту всё глубже и глубже. Он был слишком сведущ в таких делах, чтобы усомниться - золото здесь было. Но проходили недели за неделями, а он, перелопатив, уже казалось, тонны земли, довольствовался жалкими, как птица, крохами. Впрочем, для промышленного производства обнаруженное Григорием месторождение было поистине сказочным: чтобы прииск считался богатым и перспективным, достаточно и тысячной доли процента содержания золота в породе. Но это для него, государства, такое положение вещей было нормальным. Епифанцевы же никогда не тратили время на грубую изнурительную работу по отмыванию подобного «худосочного» грунта. Круг их интересов и поисков концентрировался исключительно на золотых (в буквальном смысле) жилах. Обнаружив такие тонкие, как у человека самородные «артерии», они «лущили» их, добывая вполне осязаемые и весомые драгоценные крупицы. Были у них и свои плавильные печи, и химические лаборатории. Маленькие хитрости по обнаружению и «обогащению» кустарным способом самородного золота передавались у Епифанцевых из поколения в поколение и, помноженные на их талантливость, развитую, почти фантастическую профессиональную интуицию, давали возможность семье не бедствовать и «сводить концы с концами». Григорий, ко всему прочему, был еще и высокообразован. Его «ноу-хау» по использованию ртути (единственного вещества, способного растворять золото) в домашних условиях, сделало этот процесс исключительно эффективным и почти безопасным. Не будь у него свойственной всем Епифанцевым свободолюбивой, авантюристический натуры, его, без сомнения, ожидало бы блестящее будущее государственного «золотого» мужа. Но что делать?.. Не лежало Гришино сердце к коллективному труду и, помыкавшись пару сезонов на приисках, он ушел в «свободное плавание» продолжать «самодеятельную» традицию медленно, но верно вымирающей своей фамилии.
…Он лопатил «пустую» породу, стараясь напасть на золотую нить. Всем своим существом Григорий чувствовал присутствие настоящего «большого» золота, которое, словно живое, пряталось сейчас от него где-то совсем рядом, горячо и громко дыша. Иногда эта игра в прятки была настолько невыносимой, что он, зверея, начинал крушить стены своей «шахты», рискуя спровоцировать обвал. Иногда, выползая на гора, он валился рядом с шурфом, мычал, грыз землю, с трудом подавляя приступы жуткой, почти безумной ярости. Неопределенность, ожидание изматывали, расшатывали и без того временами нетвердую, ослабевшую от бесконечных в последнее время потерь и похорон его психику. Но он, не давая себе отдыха, опять лез в «нору», внимательно рассматривал и обнюхивал каждый скол породы. И хотя он ждал этого, молился об этом каждую минуту, все случилось как всегда неожиданно...
...Сгребая в лоток пустую породу, он случайно задел край только что отработанной ниши и, не сумев развернуться в темном узком пространстве шурфа, так и застыл с лопатой, в которую градом, как из нечаянно порванного мешка, посыпались золотые самородки. С трудом удерживая моментально тяжелевшее древко инструмента, он не успевал смахивать в сторону огромные, величиной с перепелиное яйцо влажные, словно умытые, блестящие золотые бусины.
Кровь ударила в голову, забилась в висках и, затрусившись, как в болезненном припадке, Григорий заклацал зубами, завизжал, захохотал. Переполнявшая все его существо безумная радость затуманила сознание, рвалась из груди истерическими воплями, слезами и матом.
…Жила была необыкновенной. Она напоминала громадную переспевшую виноградную гроздь, каким-то чудом втиснутую в длинный дамский чулок. Драгоценные бубочки легко отделялись от тонких нитевидных прожилок смолы, сыпались в лопату, в руки, в подол жилетки, словно торопились покинуть свое неудобное тесное жилище.
Золотой дождь прекратился так же внезапно как и начался. Смахнув в лоток последнюю лопату, Григорий упал на колени, стал лихорадочно шарить по рыхлым, сырым углам забоя, отыскивая завалившиеся туда самородки.
...Аккумулятор фонарика сел окончательно. Раздосадованный, он с трудом заставил себя выбраться из удушливой, погрузившуюся в кромешную тьму, норы, отложив завершение дела до следующего дня.
...Привалившись к сосне, он тупо смотрел на жарко пылавший костер. Он не чувствовал ни голода, ни усталости. Голова была ясная, легкая, словно и не было всех этих долгих недель каторжного, изнурительного труда. Разгрызая твердые, как камешки, сухари, глотая обжигающе горячее из трав варево, он не ощущал ни его вкуса, ни запаха, а только жуткое во всех членах нетерпение и страх. Теперь ему казалось, что он не сможет закончить дела, что завтра его непременно застукают в самый ответственный и неподходящий момент. От этой мысли у него начинался приступ лихорадки и, закусив край железной кружки, он мычал, мял ее своими ледяными ладонями, не имея сил ни согреться, ни взять себя в руки. Он был сплошным клубком обнаженных болезненных нервов, которые сейчас существовали будто сами по себе, потеряв всякую способность мыслить и рассуждать...
Он не мог спать.
...Едва пересидев ночь, Григорий снова полез в нору. Еще раз проверив каждый закоулок своей шахты, он взрыхлил почву, опасаясь, что вчера мог затоптать, упавшие под ноги золотые яички. Подняв на гора пустую породу, он несколько раз тщательно просеял ее, добыв немного драгоценных бубочек. Боясь пропустить хоть крошку из своего чудесного клада, Григорий сунул по самое плечо руку в пустой «чулок», долго шарил в нем, проверяя малейшие впадины. Чулок был пуст. Постояв перед ним, Гриша к чему-то прислушался. Золото опять задышало...
...Он долго рыл, расширяя образовавшуюся полость. Тяжелая влажная земля с трудом поддалась, не обнаруживая даже малейшего намека на присутствие новых сокровищ. «Врешь, не уйдешь... Меня не обманешь... Я доберусь до тебя...» - Григорий бессвязно бормотал отборные ругательства, ожесточенно подкапываясь под корневище вековой сосны. Раскалывая кайлом мёрзлый грунт, разрывая его на куски, он шарил руками в ледяной земле, как будто отыскивал в ней картофельные клубни.
...В тусклом свете фонарика едва мелькнул блестящий желтый бочок. Отшвырнув кайло, Григорий рванулся вперед к отвалу породы. «Ну... ну... Ты здесь... Я знаю... Иди же сюда... Иди ко мне, малыш...» - Задыхаясь, он ласково звал, манил к себе самородок. Наконец, нащупав, он выхватил его из клубка жестких, словно стальных, корней старого дерева, очень сильно поранился.
...Этот последний найденный им кусок золота был из ряда вон. Величиной с хороший мужской кулак, был он тяжел, гладок и необыкновенно интересен. Правильно овальная, как у яйца, его форма с одного - широкого конца - имела две симметричные бугристые выпуклости, с другого - длинную, как хвостик, замысловатую загогулинку. Григорий вертел в руках найденное чудо, дивился необыкновенному его сходству с живой аквариумной рыбкой.
...Он сортировал добытые свои сокровища до самого вечера, только изредка останавливаясь, чтобы коротко рассмотреть и оценить наиболее замысловатые из них. У него не было времени. Страх, что его могут выследить, подгонял, не давая возможности расслабиться и насладиться своими сокровищами в полной мере.
Оттаскивая добычу как можно дальше от приметного теперь места, он закапывал ее, не оставляя никаких меток — он найдет эти схроны даже в кромешной темноте, чувствуя присутствие «своего» золота шкурой...
...Следующая ночь была еще тревожнее.
…Оглядываясь на события прошедших дней, прикидывая и оценивая свои новые сокровища, Григорий никак не мог отделаться от муторно-сосущего чувства, что он все-таки что-то упустил, не досмотрел, не доделал. Вновь и вновь вспоминая и анализируя каждый шаг, он временами слабел, впадал в недолгое тяжелое забытье. Этот короткий сторожкий, как у зверя, сон не освежал, не приносил облегчения, обрывался новым приступом страшной усталости, разбитости, злобного раздражения.
...Утро, свежее, седым туманом стелилось по тайге, пронизывало студеным ознобом. Григория морозило. Плеснув на покрытые росой ветки керосином, он развел костер, поставил котелок с чаем, придвинулся к клубившемуся белым дымом спасительному теплу. Разбитое от переутомления тело ломило, не находило себе удобного положения. Раненная рука сильно распухла, отзывалась на каждое движение пронзительной болью. Григорий только сейчас вдруг вспомнил, что ранен, что в горячке золотой своей лихорадки даже не обратил на рану внимания, не обработал. .
...Он рассматривал отечные от тяжелой работы грязные израненные ладони, не понимая, как и обо что он мог так сильно порезаться.
…Он отшатнулся, как от удара, молниеносно забыв об усталости и боли. Его словно подбросило с места и, рванув лопату, Григорий метнулся к шурфу отработанной им шахты. Он стремительно, ужом, вполз в узкий лаз, скатился на дно выработки. Фонарик не ярко осветил до мельчайших подробностей знакомый забой. Упав на колени перед разодранной, изуродованной нишей «чулка», Григорий, едва сдерживая бешеное волнение, заглянул в нее. Обрывки корней, травы, сгнившей листвы торчали ото всюду, прекрасно маскировали и без того незаметный ажур паутины какой-то проволоки, принятой им вначале за корни дерева.
…Он откапывал его несколько дней, только временами выползая на поверхность, чтобы глотнуть воздуха и напиться.
...Огромный, похожий на сброшенные оленем ветвистые рога, самородок не проходил в узкий лаз шурфа. Григорию пришлось потратить еще сутки, чтобы извлечь его на поверхность, не повредив ни одной веточки из невыразимо прекрасных золотых завитков.
…Он еще минуту держал, рассматривая и взвешивая в руках новую свою необыкновенную находку, а потом аккуратно, чтобы не повредить, отложил в сторону, постоял и вдруг рухнул, как сноп, заснул мгновенно глубоким, будто мертвым сном.
…Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Разбитое, измученное усталостью тело не слушалось, болело, отказывалось повиноваться. Григорий с трудом сгреб себя в комок, заставил подняться. Его качало, мутило. Отвернувшись к сосне, он срыгнул и, не испытывая ни малейшего облегчения, опять принялся за работу - нужно было немедленно уничтожить следы своего «прииска». Засыпав вход в отработанную шахту, он тщательно замаскировал его подстилкой из мха, сосновыми лапами. Закончив, Григорий долго стоял, ориентируясь по солнцу, запоминая расположение открытого им беспрецедентного по своим запасам золотого месторождения.
...Домой он вернулся нескоро. Еще несколько недель Григорий бродил по тайге, отыскивая и оборудуя место для нового схрона.
…Он не мог с ним расстаться.
...Перебирая, перекладывая отборные, будто отполированные бубочки чистого, почти метеоритного золота, он все еще не верил в такую свою удачу. Это была уникальная находка, которая помимо своей прямой и буквальной громадной стоимости, имела еще и колоссальное научное значение. По-хорошему, о ней необходимо было немедленно сообщить не только в компетентные, но и научные органы. Но... Но заявить с своей находке, значило отдать все добытое золото государству. А к такому подвигу, как оказалось, Григорий был совершенно не готов...
…Прежние, хорошие свои мысли Епифанцев вспоминать не любил. Фантазий на тему больного ребенка, которого вылечили на деньги от добытого им золота, Григорий стыдился, воспринимая теперь не иначе, как унижающий его очень неумный анекдот. Он удивлялся самому себе, своей неожиданной сердобольной мягкотелости, своей дурости, не понимая, как и отчего такая блажь вообще могла прийти ему в голову. Не рассуждал он больше и о причинах своей удачливости. Отогнав едва шевельнувшуюся слабую догадку, что такие самородки Провидение послало ему в ответ на прежнее доброе, вполне искреннее желание добывать их как можно больше, чтобы помогать другим, он думал лишь о том, что эти сокровища были им лично, без всяких оговорок, вполне заслужены: удача сопутствует не мягкотелым сострадательным болванам, а трудолюбивым, настырным, умным, отчаянно смелым «мачо». И словно ставя точку в споре со старцем, Григорий, ожесточаясь, больше не сомневался в своей правде, в том, что он никому и ничего в этом мире не должен. Он думал о том, что и всем остальным ничего не мешает податься в тайгу и так же как он не вылазить из нее месяцами, жить впроголодь среди дикого зверья, мошки, леших и привидений, вгрызаться в вечную мерзлоту, добывая себе и своим детям средства к существованию. Теперь мысль о больных и слабых, о которых он, Епифанцев, не известно по какому и кем установленному закону должен был заботиться, приводила его в ярость. Злобное ненавистническое чувство ко всем этим сирым, убогим нуждающимся нетрудоспособным пиявкам, которые присосались к нему и только и ждут подачки, заглядывают в его, Гришины руки, переполняло сердце обидой, рвало на части. «А-а-а, суки! Золота вам?! Нате-ка, выкусите! Болт вам, а не золота! Не дождетесь! Не отдам! Всё мое!!!» - Гриша грязно ругался, посылал к такой матери и старца, и всех этих несчастных смертельно больных мальчиков и девочек, и их попрошаек родителей...
…Он закопал свои сокровища в новом, хорошо оборудованном схроне, предусмотрев место для скорой очередной своей добычи...
…Домой он вернулся разбитым физически, но укрепленным новой-старой своей философией: в этом мире каждый сам по себе - он ни у кого ничего не просит, но и сам хрен кому что даст...
…Отрезвление пришло довольно скоро: через пару дней отмыв, откормив одичалого, оголодавшего в тайге мужа, Катюша засобиралась в город рвать зуб...
…Болезнь жены была, как страшный сон. Слившиеся в одно, без названия времен года и дней, мгновение, серые буди только временами «оживлялись» щемящими муторными картинками.
…Вот Танюшка останавливается рядом с постелью матери, долго всматривается в ее безжизненное, обезображенное болезнью лицо, осторожно кладет ей на грудь яблочко, всхлипывает, усаживается рядом, терпеливо ждет, когда мама проснется.
…Вот тёща, упав перед образами, долго и горячо молится, рыдает, потом дерётся и, обессилив, падает к ногам даже не пытавшегося защищаться зятя, проклинает и его, и свою горькую сиротскую судьбу.
…Похороны Катюши почти совпали с их маленьким семейным юбилеем: ровно пять лет назад привел Григорий в свой дом молодую жену...
…Он бледнеет, сторонится, не мешает выносить ее теперь из него вперед ногами.
…Молча, безучастно смотрит Епифанцев на почти привычный, знакомый до мелочей ритуал похорон: почитай, полкладбища занимают уже могилы его родни. Теперь вот пришел черед домашних...
…Малышей подвели к гробу попрощаться с покойницей. Танюшка, пугаясь огромной плачущей толпы и не понимая зачем мама залезла в ящик и лежит там такая нарядная, тянется ручкой к застывшему ее лицу, гладит холодные щеки, осторожно касается закрытых глаз, губ и вдруг начитает тоненько и жалостливо просить.
- Мама, мама! Открой глазки! Встань, солнышко уже...
Тимошка едва дотягивается до кря гроба, поднимается на цыпочки, испуганно таращится в него. Узнавая в неподвижно лежащей тёте маму, он тянется к ней, теребит подол ее платья и, еще не умея как следует говорить, зовет.
- … авай, мама, авай!
Толпа замирает и, совершенно раздавленная этой до невозможности горькой сценой, вдруг дружно ухает, срывается на вопль.
Детей подхватывают и уносят.
Прощаясь с женой, Григорий не проронил ни звука, ни слезы. Он словно окаменел, потерял всякую чувствительность. В голове не осталось ни одной мысли, в душе - ни одной живой струнки. Картинка, как дети будят мертвую мать, застыв перед глазами, как ничто другое говорит о непрощаемом перед ними грехе.
Но верно, в жизни каждого человека случаются события, с которых начинается отсчет нового периода его жизни.
…Григорий продолжал уходить в тайгу, жил там неделями, не промышляя ни золотом, ни охотой. Он жил, словно плыл по течению. Мысли отдать золото больше не возникало - поздно... Всё поздно. Только иногда вспоминая о зарытых в тайге сокровищах, он думал о том, как, в сущности, недорого оценил он жизнь жены... Торговаться с судьбой, вымаливая у нее теперь пощады для себя, он категорически не желал. Смерть в его положении была бы, пожалуй, облегчением. Он устал, он был измучен своей борьбой, своей бедой, только теперь и понимая всю степень вины и ответственности перед семьей. И уже вполне осознав и согласившись, что никакие сокровища мира не стоят даже одной детской слезинки, он не мечтал и не просил для себя снисхождения. Он ждал смерти, - пришла любовь...
…Теперь он страшился даже думать, что трагедия с женой может повториться. Решение о передаче золота пришло мгновенно, едва Анна вошла в их семью. Однако этот хороший, выстраданный им шаг, неожиданно натолкнулся на новое, совершенно непредвиденное препятствие...
(продолжение следует...)