…Он честно боролся. И иногда казалось, что приложи он еще немного, еще самую малую толику усилий, он выиграет эту изнурительную в себе борьбу. Простая бесхитростная мысль, что живет же он сейчас в обычной избе, жует свой хлеб, и не завидуя ни чьей мечте, вполне счастлив. Счастлив семьей, детьми, теплым домашним уютом, к которому припрятанное в тайге золото отношения не имеет. Отдай он его, разве изменилось бы что-нибудь в их тихом и добром с Катей углу? Нет. Так чего жалеть?! Зачем жадничать и так мучиться?! Когда Григорий думал об этом, ему становилось спокойно и даже весело. Но едва мысли перескакивали на тяжелые, зарытые в тайге кубышки, сердце дрожало, обрывалось и вместе со счастливыми картинками его семейной идиллии проваливались в пустоту. Откуда-то из глубины, из самых потаенных и мрачных уголков его мятежной души поднималось другое - страшное и злобное чувство. В такие минуты он ненавидел весь мир, даже жену, даже детей. Не золото, не рок, а именно они были причиной его боли и горя. Это из-за них он страдал. Из-за них(!) он должен был сделать свой невозможный выбор... И сумасшедшая мысль, что он, пожалуй, был бы даже рад, если бы они «ушли», раз и навсегда унося с собой невыразимо мучительные переживания, то и дело подкатывала к горлу, давила горьким комком. Он косился на жену, на ее хрупкую, как веточка, фигуру и, пытаясь сделать выбор между ней и спрятанными сокровищами, испытывал испепелявшее чувство злобы именно к ней, к Кате...
…Кому даётся - с того и спрашивается; взял чужое - отдай свое. За все в этой жизни нужно платить, иногда очень дорогую цену. Но мысль, что этот «неправильный», но живой закон касался не только его одного, не утешала Григория вовсе. Разве он был жаден? Своими сокровищами он не пользовался и едва ли когда воспользуется: куда, зачем ему столько? На жизнь хватало и самых маленьких его крох. Дело было в другом...
...Золото, его присутствие, осознание того, что оно есть и что ни у кого такого и столько нет, переполняло Григория ощущением исключительной значимости. Золото дарило невероятно сладостные ощущения уверенности, свободы, власти, авторитета и верховенства над другими. С ним здоровались первыми, уступали дорогу, уважали, даже побаивались. Он был «мужик!», «крутой!», в общем, из тех, кто занимается настоящей «мужской работой» и делает «дела»... И вдруг все потерять?.. Нет, даже не так… Отдать, самому отдать, отказаться?! И... и... что же? Как же потом жить?..
…О нем напишут все газеты и снимут фильм; его пригласят в администрацию края, наградят грамотой (может быть, даже часами или медалью), будут долго и с чувством жать, трясти руку, а потом, зажимая ладошками рты, крутить пальцем у лба, смеяться, поражаясь его фантастической глупости. Он прославиться на всю Сибирь, да чего уж там - на всю Россию!, - сделавшись узнаваемым символом ее неподражаемой глупости. Его будут сторониться, обходить десятой дорогой, подозревая в нем чокнутого богомольного или члена какой- нибудь новой необычной секты. К нему станут относиться как к соседскому слабоумному парнишке и, называя ласково и умилительно как местного дурачка «наш Гриша», просить показать «грамотку», дать подержать медальку... Намекая как он просрал золото, ему будут гадить под окнами, мазать говном двери, выражая тем самым крайнее к нему презрение. Его... его просто перестанут уважать...
Григорий бледнел, тер ладонями лицо.
Старик прав: отдавать нужно легко, без оглядки и сожаления. И заглядывая иногда в свою темную и холодную, как могильный склеп душу, Григорий пугался, понимая, что легче и проще он мог бы это сделать в отношении семьи...
...А время, между тем, поджимало. Ему нужно было, наконец, на что-то решиться. Ощущение, что за ним пришли, что нечто большое, сильное, властное уже стоит у порога его дома и ждет, бывало иногда таким сильным, что Григорий даже вздрагивал, оглядывался, просто физически ощущая на себе чей-то тяжелый и пристальный взгляд…
…Великое это дело - сомнения. Упав однажды на благодатную, подготовленную почву, они уже не исчезали, росли, мало-помалу заполняя сердце хорошим светлым настроением. Он уже стал привыкать к мысли, что жил неправильно, что золото - это всего лишь металл, полезное ископаемое, которое совершенно не стоило того, чтобы калечить из-за него себе и близким жизнь. Григорий уже без былого надрыва смотрел на немалые свои сокровища, испытывая порою совершенно неожиданные, даже интересные чувства…
…Чтобы избежать позора он, если бы решился, отдал бы золото без лишней «рекламы», просто указав в анонимном письме место схрона. Но думая о кладе, он даже не пытался представить, какой ошеломляющий эффект произведет на компетентные органы эта находка: такого количества «ничейного» золота их оперативная практика еще не знала...
Григорий не считал и приблизительной стоимости имевшихся у него сокровищ. Она была огромной. Иные самородки уже сами по себе представляли немалую ценность, значительно превосходя стоимость готового ювелирного изделия. Иногда присев перед золотыми своими «запасами», он задумчиво перебирал матово блестевшие на солнце «цацки» и, вспоминая где и когда добывал их, думал теперь о том, что на них, пожалуй, можно приобрести уйму лекарств или оборудование для больниц. И, странное дело, еще недавно невыносимая для него мысль, что его трудом будут пользоваться другие, уже не раздражала, не мучила его. Скорее, наоборот. Накатывая иногда хорошей теплой волной, она оставляла после себя невыразимо приятный, умилительный осадок. Запрокинув лицо к небу, он начинал мечтать. Одно видение сменялось другим...
…Вот, например, в больницу поступает тяжелобольной ребенок. Его родители, не имея денег оплатить дорогостоящее лечение, плачут, мечутся от одного «благотворителя» к другому, страдают, не зная, что и предпринять. И вдруг им сообщают, что деньги не нужны, что все бесплатно... Ребенка лечат и вылечивают... Счастливая мать, принимая из рук не менее счастливого за нее врача своё дитя, только сейчас узнает, что все необходимые лекарства в больнице имелись благодаря некоему совестливому человеку, сдавшему государству всё, возможно, за целую жизнь добытое золото. Женщина изумленно ахает, плачет от счастья, молится ночами за неизвестного ей благодетеля, то есть за него, Гришу Епифанцева...
Григорий смущался, тер мокрые глаза, сморкался и, глядя на золотую перед собой гору, мрачнел, сожалея, что не такая уж она и большая и хорошо бы было добыть еще больше, чтобы... чтобы все излечились...
От таких мыслей ему становилось невыразимо хорошо, он добрел, вдруг обнаруживая, что отдавать иногда намного приятнее, чем получать... Он закапывал обратно пока еще свои сокровища, шел домой, сочиняя по дороге письмо в органы. И без сомнения он сделал бы этот, уже почти естественный и счастливый в своей жизни шаг, не пошли она нового и, как оказалось, совершенно непосильного для него испытания…
(продолжение следует...)