Он создает свое пространство с легкостью ребенка. Только детям доступно такое ошеломительное прозрение в суть вещей, о котором взрослые давно забыли. Только немногим, совсем немногим, Господь оставляет эту детскую зоркость и способность удивляться. И еще дает волшебную власть над словом. И конечно дает душевное смятение. И вот только тогда появляется пространство. Целый мир! Яркий, неожиданный, как чужая планета.
У Егора Ченкина есть свое пространство. В этом особом пространстве у каждый вещи, у каждого явления - свой образ. Неожиданный, ослепительный, иногда возмутительный, смелый до мурашек по коже, нервный или смешной, язвительный, нежный - какой угодно! Какой угодно фантазии автора. Но никогда - скучный.
В этом мире мяч убивают о доски пола: нежно и остро, а "баскетбольная сетка, ошеломленная оргазмом", приходит в необходимое успокоение, "неохотное, неровное, медленное через передернутый выдох"... Передернутый, как затвор?
В этом мире "сухой и чистый асфальт, перечеркнутый бороздами и проточинами теней, потеет солнцем в лживой приветливости мая", а "дни переполнены обманным шлаком ласки"..
В этом мире танцующая женщина ведет "с партнером несдержанный диалог выкриками коленок и щиколоток", "прошивает воздух танцпола шьющими иглами босоножек". И если вы уже прочитали эти строки то, можете не сомневаться, "шьющие иглы босоножек" танцовщицы прошили не только воздух, но и ваше сердце, пришили намертво к этому восхитительному миру Егора Ченкина.
Я вошла в этот мир не так давно. Ну, если уж быть точнее, то кое-что я прочла намного раньше, отметив для себя яркую индивидуальность автора, его безусловный талант. Но наша абсолютная непохожесть во всем, что касается писательства, наверное, сыграла свою роль, и я, словно сталкер, сделала вылазку на чужую территорию, и благополучно вернулась назад. Без потерь. Осталось смутное беспокойство и ощущение чего-то необычайно яркого, праздничного, как после разноцветного сна.
Но снова к Ченкину меня привел Ангел. Его Ангел. Впрочем, я могла и ошибиться. И такие ошибки в канун Рождества простительны. А может, я приняла за Ангела дворника Миню? Щуплого и сильноглазого Миню, похожего на бомжика или жителя паперти. Именно тогда, когда Миня расчищал снег у храма, " греб лопатою, скрипел лопатой о стекло глянцеваного снега, ровнял проторенные дорожки." Может, тогда мне привиделся Ангел?
И не смотрите, говорит автор, что Миня внешне на бомжика смахивает, да на ласку скуден, а зато в душе ему красоты хочется. А в душе его "точно хорал радости таял и цвел, какой раз в году только бывает – вот в эти самые, исходные дни декабря, – неясное переживание чуда, заползавшего в сердце – особенное, мистическое чувство".
То, что дальше делает Ченкин, похоже на фейерверк в новогоднюю ночь. На читателя обрушивается ослепительное разноцветье образов, сравнений, метафор.
"Чиста была дорожка, идеально чиста: искрилась выскобленной колеей, белоглазым глянцевым зеркальцем осколочно блистала, мерцала песчаными рыжими зернами – в золото. Проложи ковровую дорожку здесь – патриарха не стыдно б было встретить. А то – отца Меня, мир праху его... Или Христа самого, босого по снегу – пальчики-то на ступнях каковы, заскорузли от холода – к коленям его, издали, одной мыслию восторженной и безгрешной – содрогательно припадая. Да край хитона его, холщовый, в парше игривых снежинок, изорванный, онемелыми от молитвы губами целуя. Скрюченную свою руку, в обветренной коже и мускулах, с надтреснутой царапиной, обожженной морозом – рядом с крупнотканой палестинской материей, удивленно наблюдая...
Воздух был свеж и певуч, казалось, ангелы мимо летали – так чист и ясен был воздух".
Вот ведь, какой день выдался! То ли сам Христос осенил своим явлением заштатную церковку города Н., то ли Ангелы слетелись, почуяв прилив добра в загрубевшей человечьей душе. Кто ж его знает!
И кто ж ожидал, что Миня затеется в такую-то ночь помирать. Приготовил дорожку хоть хорошим людям, хоть Самому Спасителю и упал в снег.
И опять Ченкин, как истинный волшебник, волшебник слова, настраивает читателя на свою волну, как талантливый дирижер настраивает оркестр, подчиняет его своей воле. И мы, уже не удивляясь ничему, покорно следуем за автором:
"Полчаса прошло, когда нашли – отходил, дышалось ангелами уже, хорошо дышалось, нестрашно было совсем, – близко были ангелы, точно ладонями гладили, овевали: "Не бойся, Миня," – шептались.
Фельдшер, юный как листок апрельской яблони, быстро зацепил кардиограф, загнал Мине интубационную трубку, под ключицу катетер. Удар "утюгов" дефибриллятора пришелся ровно в область сердца. Миню подкинуло – ангел глядел внимательно, лицо наклоняя, – точно жалел, точно сказать ему желал: "Что же ты не остерегся…"
И уже не зная, не разделяя ясно, где Ангелы, где люди, читатель, роняя слезы, переводит затуманенный взгляд с дьякона Рябушкина, на полошившую вполголоса дуру Ирину, на вмиг протрезвевшего причетника Сережку, на усталое в морщинках лицо врачихи, на юного фельдшера Андрея - и переполняет читательское сердце блаженное тепло. Потому что жизнь Мини, может, и на хрен никому не нужную, спасли то ли люди, то ли Ангелы.
А может, не это хотел сказать автор? А может, он хотел сказать, что и Ангелы, и люди - все мы тут, рядом, плечом к плечу. На Божьей ладошке. И надо помнить об этом. Всегда.
"Миня видел щеку его – молодую, как щеку ангела. Разве вот без сияния, а так…
– Как зовут, сынок, – пролепетал отцветшими губами.
– Андрей.
– А бригада… бригада какая.
– Шестая бригада, отец, – отвечал парень.
Привезли, развергли двери, с волокуш переложили Миню на каталку; фельдшер покатил его в нутро больницы, затаскивал каталку на ступень приемного отделения. Хоть бы скос сделали, что ли – пинать тут, в душу, всякий раз…
Вкатил, вырулил в свободный отсек коридора, у стены приладил, ждал, тер щеку, пока в осмотровую позовут. Руку Мини незаметно погладил, точно стыдясь – как отца погладил бы: коротко, нежно. Едва задержал. Врач сдавала в окошко сопроводительный лист.
Ангел, бывший рядом, радостно вздрогнул..."
И вот только прочитав рассказ Ченкина "Зарисовка с ангелом" я поняла, что игры в сталкера кончились. И уже не вернуться мне с территории Егора Ченкина. Не вернуться никогда. Я в плену. И рада этому плену, как радуются счастливой находке.