Переход рассказа принца Гарри от сложностей обучения в Итоне к очередным восхитительным каникулам в Южной Африке — как освежающий душ: для разнообразия, в этих нескольких коротких подглавках он практически забывает о своих проблемах, печалях, травмах...
Итак, ранней весной 1999 года, когда Гарри приехал из Итона домой на выходные, Чарльз сообщил ему, что он поедет в Африку, «если быть точным — в Ботсвану», на сафари: «Это была все та же давняя проблема, объяснил он: предстояли долгие пасхальные каникулы, и со мной нужно было что-то делать». На этот раз Чарльз оставался дома. В Африку отправлялись Гарри с Уильямом, а в качестве гида их сопровождал один из наставников Уильяма — Марко: «Я едва знал этого человека, хотя слышал о нем много хорошего. Казалось, Вилли он очень нравился. Если уж на то пошло, он нравился всем. Все единодушно сходились на том, что Марко был лучшим из сотрудников папы. Самый суровый, самый упорный, самый энергичный... Мужчина до мозга костей».
Гарри «настолько взволнован перспективой поехать на сафари под руководством Марко», что практически не помнит несколько следующих недель учебы. Следующим его воспоминанием становится посадка в самолет с Марко, Вилли и Тигги — одной из нянь принцев («любимой няней, если быть точным, хотя Тигги терпеть не могла, когда ее так называли. Она откусила бы голову любому, кто попытался бы ее так назвать. «Я не няня, я твой друг!»):
«Мама, к сожалению, видела все в ином свете. Мама видела в Тигги не няню, а соперницу. Это общеизвестно: мама подозревала, что Тигги готовили заменить ее в будущем (считала ли она Тигги своей Запасной?). Теперь эта женщина, которая, как боялась мама, может сменить ее, была ее настоящей заменой. Как ужасно для мамы. Каждый раз, когда Тигги обнимала меня или гладила по голове, это должно было вызывать какой-то приступ вины, какой-то укол неверности — и все же я такого не помню. Я помню только то, как бешено колотилось от радости сердце, когда Тигги, сидящая рядом со мной, говорила пристегнуть ремень безопасности».
Прилетев в Ботсвану, они встретились с группой гидов и на колонне открытых джипов направились в дельту реки Окаванго. Увидев изобилие животных, приходящих к реке на водопой, Гарри воспринимает ее как «заколдованное место»: «Представьте, что Ноев ковчег внезапно появился перед вами, а затем перевернулся. Львы, зебры, жирафы, бегемоты... наверняка все это сон», — но это не сон, они устраиваются на безопасном месте, разбивают палаточный лагерь, который станет им домом на ближайшую неделю, и в первый же вечер Гарри испытывает настоящее душевное потрясение, сидя у костра в кругу участников сафари:
«Когда я думаю о той поездке, мой разум сразу возвращается к огню — точно так же, как тогда к нему стремилось мое тощее тело. Костер был местом, собиравшим нас всех через определенные промежутки времени в течение всего дня. Первым делом утром, после этого в полдень, еще раз в сумерках — и, самое главное, после ужина. Мы смотрели в огонь, а потом вверх, в космос. Звезды были похожи на искры от поленьев.
Один из гидов назвал огонь «телевидением буша». Ага, сказал я, — и каждый раз, когда вы заталкиваете в него новое полено, это все равно что переключить канал. Им всем это понравилось.
Я заметил: огонь гипнотизировал и одурманивал каждого взрослого в нашей группе. В его оранжевых отблесках их лица становились мягче, языки развязывались. Шло время, становилось все позднее, появлялось виски, и все они менялись еще сильнее. Их смех становился громче. Я думал: еще, пожалуйста. Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха. Я всю жизнь боялся темноты, и оказалось, что в Африке есть лекарство от страха.
Костер в лагере».
За несколько дней, проведенных в Африке, Гарри сильно привязывается к Марко, взявшему на себя руководство лагерем, — его отношение перерастает практически в восхищение: «Марко не был типичным учителем. Он постоянно был в движении, постоянно что-то делал. Он любил многое — еду, путешествия, природу, оружие, нас, — но совершенно не стремился читать лекции: он больше старался подавать пример. И хорошо проводить время. Он был одним большим рыжим Марди Гра: если вы хотите присоединиться к вечеринке — замечательно, если не хотите — тоже прекрасно». Гарри думает о том, «почему большинство людей даже не пытаются стать похожими на этого парня», и хочет расспросить Уильяма, каково иметь такого наставника, — но Уильям не особенно стремится разговаривать с братом по душам: «Очевидно, правило Итона распространилось и на Ботсвану: в буше Вилли хотел знать меня не больше, чем в школе».
В один из дней Гарри решает разыграть Марко: ему в голову приходит гениальная идея «приправить его пудинг соусом табаско» (он посчитал, что этот безобидный розыгрыш повеселит всех, и в первую очередь самого Марко, и не собирался скрываться — даже рассказал о своей задумке няне Тигги, «и она сочла затею блестящей»; Уильяму он «кажется, не рассказывал — тот бы этого не одобрил»). Итак, он незаметно выливает на порцию пудинга чашку острого соуса, возвращается к остальным и дожидается десерта. Но вдруг...
«Вдруг кто-то закричал: «Эй!» Еще кто-то воскликнул: «Что за...»
Мы все одновременно обернулись. Прямо за палаткой в воздухе свистел рыжевато-коричневый хвост. Леопард!
Все замерли. Кроме меня. Я сделал шаг к нему. Марко схватил меня за плечо.
Леопард ушел, грациозный, как прима-балерина, по тропинке, по которой только что проходил я.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как все взрослые смотрят друг на друга, открыв рты. Черт возьми. Затем они перевели взгляды на меня. Черт возьми-и-и-и. Они все думали об одном и том же. Представляли один и тот же заголовок на первых полосах газет. Принц Гарри растерзан леопардом. Мир пошатнулся бы. Полетели бы головы.
Я не думал ни о чем подобном. Я думал о маме. Этот леопард явно был знаком от нее. Гонцом, которого она послала сказать: все хорошо. Все будет хорошо.
Но в то же время я думал: какой ужас! Что, если мама вышла бы из своего укрытия только для того, чтобы узнать, что ее младший сын был съеден заживо?»
Слава богу, никого не съели — и дальнейшее пребывание в Ботсване проходит без эксцессов. Гарри долго размышляет о том, что как член британской королевской семьи он привык к постоянному дистанцированию не только от посторонних людей, но и от собственных родственников: «Дистанция означала порядок, дистанция означала безопасность, дистанция означала выживание», — но в Африке этот искусственный постулат не имел никакого значения. «Только лев ходил здесь с высоко поднятой головой, только у слона была походка императора, и даже они не держались поодаль: они смешивались со своими подданными. У них не было выбора», — говорит Гарри и объясняет, что в тот момент он воспринимал окружающий его мир «утопией, дистиллированной демократией». В походных условиях следопыты и гиды относились к юным принцам без той отстраненной почтительности, к которой они привыкли дома, — и Гарри это очень нравилось: он чувствовал, что оживает.