Баюн, распушившись всем собой, увеличился в два…нет, в четыре, нет, всё-таки в три с половиной раза.
Глазищи его сверкали огнём непобедимости.
Когти и зубы превратились в острые кинжалы. Жутко блестящие и опасные.
Он весь нацелился на дрожащего Горыныча, с явным намерением сожрать маленького, всего-то раз в сто больше его самого, трясущегося трехглавого Змея.
Горыныч, вибрируя от кончиков ушек до самого прыгающего во все стороны кончика хвоста, пытался вжаться в стенку пещеры, рискуя стать барельефом самому себе.
Яга, зашедшая на огонёк, сначала застыла на пороге, потом решила, что как-то очень уж этого огонька тут много, ринулась спасть Горынышку.
Сожрет, ведь, нелюдь окаянный! Что делать-то тогда?! Кто аттракционы с богатырями отыгрывать станет?!
Она ринулась и храбро попыталась схватить разъяренного Кота за шкрябник.
- Уй! – заплясала Бабулька бешеный танец вокруг Баюна, тряся почти отгрызенным пальцем.
Баюн висел на нём натуральным бульдогом, потеряв страх, стыд и совесть.
Яга ухитрилась-таки скинуть его со своей конечности, ибо дорога она ей была в каком-то месте.
Покрутила головой, и, увидев желаемое, ринулась в угол.
На злючего Кота опрокинулось ведро ледяной воды.
Баюн плюясь и отплевываясь, уменьшился в размерах. Злость смылась вместе со студеным потоком.
Он оторопело посмотрел на всё ещё вжимавшегося в стену Горыныча, перевел дикий взгляд на палец Яги, засунутый её в рот, и наконец-то осознал.
Всё осознал.
И то, что ему сейчас достанется не только по первое, но так же и по тридцать первое число, в том числе.
Он прижал уши и попытался сделать глазки.
Глазки как-то не желали сходиться в правильном состоянии, и пытались сверкать в сторону потихоньку приходящего в себя Змея.
Яга вытащили укушенный палец изо рта и грозно вопросила:
- НУ?! И что это было?!
Баюн прижал уши ещё крепче. И хотя он был нормальной, и самой что ни есть благородной, дворянской породы, стал похож на британского, вислоухого. Очень похож.
Кроме окраса.
Яга повторила вопрос. Баюн нервно сглотнул. Понимал, что деваться было некуда, но уже и самому причина его ярости показалась…ну так себе, показалась.
Но защита наше всё! И он, указывая лапкой со спрятанными когтями на Горыныча, взвыл:
- А чего он обзывается?! Толстый ты, говорит! Жирным обозвал! Брюшко, мол, уже скоро в мою пещеру не влезет!
И Баюн таки сделал глазки! Настолько грустные, настолько печальные, что даже Бабушка, уж казалось бы за такой долгий срок совместного проживания, почти привыкшая, впечатлилась.
Они скептически посмотрела на любимца:
- А ты и впрямь разжирел! Пора на диету садиться!
Такого наказания за свою вспышку Баюн явно не ожидал.
Перед его глазами мгновенно пронеслись крынки со сливками, банки со сметаной и прочее, и прочее, уплывающее в неизвестность.
Он всхлипнул, а вдруг их, сливочки со сметанкой, там, в неизвестности, кто-нибудь обидит? Как быть-то, ну как быть?!
Горыныч, сумев отлепить себя от стены, поняв, что барельеф подождет, покашлял:
- Яга, ты уж не будь так сурова, я его и впрямь сильно обидел. Ты бы слышала, каким тоном я ему всё высказывал.
Баюн благодарно посмотрел на своего обидчика, но таки не утерпел:
- Вот, вот!
- Ладно, - проворчала Яга, - я подумаю! Учитывая твою заступу! А ты, агрессор, марш домой, сейчас же!
Там Избушка к тебе претензии имеет.
И заметь, хоть ты её и обзывал курицей облезлой, она тебя заклевать не пыталась! Хотя могла бы. И не только заклевать. Села бы на тебя, и ау, Баюнушка! А она утерпела. Не то, что ты!
Ступай, давай!
Мирись! Хватит нам уже разборок!
Нам ещё не одно тысячелетие вместе жить.
Мирно-то оно приятнее!