Я часто видела его на остановке. Не каждое утро, но пару раз в неделю стабильно. Он ждал ту же маршрутку, что и я. Там вроде и другие пассажиры были, с которыми мне всегда по пути, но они не запоминались, глаза так не мозолили, как этот, а все из-за дурацкой шапки.
Джинсики у него, боты пожеванные, куртец цвета пыльной земли, рюкзачок за спиной неприметный - все как у людей. Но голова его пылала: она была обтянута в трикотажную плотную шапочку вызывающе яркого, как новогодний мандарин, оранжевого цвета. Еще и с помпончиком. Я знаю, что помпоны прочно перешли из детсадовской моды во взрослую лет пять назад, и носить их на башке стало вдруг прилично и взрослым бабам, и даже мужикам. Но пушистый, задорно колосящийся нитками на ветру оранжевый помпон на обычном работяге, едущем на работу — это уж слишком. В общем, он стал меня бесить. И помпон, и его хозяин.
Итак настроение поганое, мерзнешь на этой остановке, как собака, ветер залезает ледяным языком под прохудившийся пуховик, или дождь мелкий такой, колючий, достает, а под навесом итак уже народу скучившись, и единственная короткая лавка занята двумя-тремя толстыми жопами. Потом этой же кучей набиваешься в маршрутку, а там и без вас давка, и ты распластываешь себя кусками, как можешь: зубами за поручень, нога одна на ступеньке, вторая в воздухе поджата, потому что ставить некуда, пакет со жрачкой застрял между чьих-то колен, в бедро тебе упирается чужой то ли зонт, то ли х.. хрен знает что. Рукой свободной шаришь в кармане, перебираешь взмокшими пальцами: десять, двадцать, тридцать, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь, тридцать девять...черт, рубля не хватает! А картой платить - карта в кошельке, а кошелек в сумке, а сумка там же где-то застряла, где и пакет.
Еще пока стоишь на остановке, ждешь, высматриваешь, твоя или не твоя едет маршрутка, опять не твоя, падла, еще тогда злишься уже заранее. А тут еще этот. В шапке. Он еще и улыбался, козлина. Да, точно, он еще этим выделялся - все стоят хмуро и не смотрят друг на друга, как протрезвевшие после пьяной драки, а этот — стоит и лыбится. Лицо-то простое, ничем не примечательное: между сорокетом и полтинником, глазки мелкие, выцветшие, щеки задубевшие от бритвы и холодных ветров, и нос тоже ни о чем, не орлиный и не мясистой картохой, так, нос как нос. Но так лыбится, будто ему сейчас не в маршрутке со всеми толкаться, а ехать в мерседесе S-класса с личным водителем. Бесит.
Он меня, кажется, тоже узнавать быстро начал, хотя я клоунскими расцветками не баловалась. Как увидит — кивнет, улыбнется, как старой знакомой. Я отворачивалась сразу. Пошел ты.
Зимой куртец сменил на подлиннее и с капюшоном, но капюшон не надевал - все та же шапка сверкала среди белой мглы.
Выходил он всегда на три остановки раньше меня. Если у меня был доступ хоть к малюсенькому краешку окна, я одним глазом следила, как он топал куда-то в лес из высоток. В один из тамошних офисов, наверное. Еще и не в пятидневку работает, в отличие от меня, а посменно как-то, что ли, раз не каждый день ездит. Или у него вообще свободный график. Иногда он вовсе пропадал, я уж думала, что уволили его, с такой-то шапкой немудрено, ведет себя на работе, наверное, как придурок. Ан нет, через две-три недели появлялся снова. Отпуска поди брал или удаленно работал. Собака сутулая.
Все изменилось весной, когда я заметила, что в маршрутку он влетает еще воздушнее, чем раньше, и обегает все помятые рожи взглядом, пока не находит искомое. В этот момент он лыбится так, что харя чуть не трескается.
Баба, конечно.
И она вся такая — сияет ему навстречу. Если она сидела и рядом с ней чудом оказывалось пусто, он сразу бросался туда, даже если на свободное местечко уже метила кривая старуха или замученная мамаша с дитем. Он исхитрялся опередить их и плюхнуть с размаху на жесткое сиденье свой тощий зад. И всю дорогу эти двое потом что-то вполголоса журчали друг другу на ухо. Я пыталась разобрать, но ни черта не слышно было сквозь дребезжание этой старой колымаги и хриплую ругань водилы. Баба только всхихикивала громко и пискляво, как школьница.
Если же она стояла, зажатая чужими телами, он все равно протискивался, просачивался через сплетение рук, шуб и сумок, отдавливая кому-то ноги и извиняясь попутно. Он стремился как будто случайно соприкоснуться с ней пальцами на липком от тысяч отпечатков облупленном поручне, за который в попытках сохранить равновесие она держалась, вернее, на котором болталась, как прищепка на веревке.
Наконец, как следует измочалив, маршрутка выплевывала их с ненавистью, но они не замечали этого, они катились дальше в тот лес из высоток, вместе. Служебный роман?
Заканчивали мы с ними работу, видимо, в разное время, и на обратном пути ни он, ни она мне не попадались, а жаль, я бы поглядела еще на их мерзкие довольные рожи.
Она — обычная, такая же припыленная как и он, на лице не за что взгляду зацепиться, брови карандашом нарисованные и сережки дешевенькие висят из-под шапки, а шапка... Да. Все дело в шапке. Шапка была ярко-зеленая. Как свежий, хрустящий огурчик. Нет, как елка, этими висюльками-сережками украшенная. Мандарин и елка. По шапкам, видать, они друг друга и опознали.
Когда теплеть стало, люди пуховики поскидывали, напялили польта, к ним береты или кепки, а кто уже и голой башкой с красными ушами тряс на остановке, а эти все так и ездили в шапках своих. Я уже терпение терять начала, и тогда он, мужик-мандарин, словно меня услышал.
Еду я, как обычно, ни о чем не подозреваю. Конец апреля. Денек, видно, ясный будет. Солнце уже с утра шпарит в глаза. Народ в маршрутке разомлевший. Этот, оранжевоголовый, как обычно, со своей зеленоголовой едут, хихикают. И как-то уж особенно громко. Так что народ позыркивает с любопытством. Он, к ней склонившись, все ей что-то бормочет и лыбится, а она руками машет и краснеет.
— Ну, давай, насчет три! — вдруг задорно вопит он.
— Нет, нет, не могу! — пищит она и к окну отворачивается, а сама вся тоже лыбится.
— Давай, мы же договорились, ну! Давай, с меня те духи! — он тянется к ее шапке, но она перехватывает его руку.
— Нет, я сама! Давай только одновременно! А ты точно свою снимешь?
— Конечно, сниму! Давай, раз, два...три! — с этими словами они оба резко сдернули с себя шапки.
В маршрутке на мгновение воцарилась гробовое молчание. Даже между хитами шансона, раздававшимися из магнитолы водилы, возникла пауза. Но это длилось лишь пару секунд. Потом заорал ребенок, сидевший напротив парочки на руках у мамаши. Перекрестилась и что-то зашептала бабка, но ее не было слышно, не то что хриплый бас стоявшей рядом мощной бабы.
— Оссспади, совсем ёбнулись!
В ответ парочка взорвалась оглушительным победным смехом. Они смотрели друг на друга и хохотали в буквальном смысле до слез.
Они оба были совершенно лысые.
У него череп оказался вытянутый, как яйцо, упругий и покрытый темными пятнышками, а у нее круглый, с тонкой белой кожицей, под которой просвечивали голубые прожилки и очертания костей. Зрелище это было жуткое, я сама сначала чуть не заорала, как тот ребенок. А потом я чуть не заплакала. Потому что это было, черт побери... я в жизни такого не видела, чтоб так проняло!
А они обвели нас всех дерзким взглядом, как нашкодившие пятиклассники, и все отдышаться не могли от хохота, а потом вдруг настала их остановка, они вскочили, мужчина сунул водиле сотню, крикнул "можно без сдачи", а водила в ответ что-то прошипел сквозь зубы, но эти двое уже не слышали, они выскочили из маршрутки и покатились, сверкая своими лысинами на солнце.
Куда они покатились?..
Этот вопрос мучил меня на работе весь день, и я толком ничего не сделала. Начальник что-то втолковывал мне злобно, но я не слышала, я все думала о лысой парочке. На следующий день я позвонила на работу и взяла отгул "по семейным обстоятельствам". Надо ли говорить, что никакой семьи у меня нет и в помине?
Мужчины сегодня не было, и его женщины в маршрутке тоже. Ну я и не ожидала их увидеть. Их остановку я запомнила давно, и теперь сама вышла на ней.
Я двинулась в лес из высоток, сама не зная, чего ищу. Мне точно нужно было не офисное здание, хотя я на всякий случай читала все вывески с названиями контор. Ответ нашелся довольно быстро. Когда высотки расступились, навстречу мне выросла серая кирпичная стена в пять этажей. Почти все окна были завешаны белым. В груди болезненно кольнуло. Я подошла поближе. На красной табличке неуместно блестящими золотыми буквами, как будто это вывеска модного магазина, было написано: "Республиканский онкологический диспансер" Сразу вспомнилось, что где-то с год назад я слышала о переезде онкодиспансера в другое здание. Это была мелькнувшая новость в ленте или обрывок телерепортажа. Но я не знала, куда именно он переехал.
Вдруг дверь распахнулась, на крыльцо вышел мужик. Не тот, но тоже лысый. Он закурил. Я почти бегом бросилась назад.
На следующий день я поехала на работу другим маршрутом, с другой остановки. Пришлось ехать с пересадкой, для чего встать пораньше, а я итак ненавидела писк будильника, но сделала это. Только бы не встречать больше лысую парочку. Если я увидела бы их, не знаю, что со мной случилось бы. Меня наверно разорвало бы прямо там, в маршрутке. А еще я боялась наблюдать, что с ними дальше будет. Они будут выглядеть все хуже, появляться все реже, а потом вовсе исчезнут...
Через неделю я сцепилась с шефом и уволилась.
Времени прошло прилично, где-то с полгода. Я ездила на другую работу, но маршрутки, люди в них, ранний подъем, да и сама работа — все оставалось таким же унылым. Лето еще как-то скрашивало кирпичные хари пассажиров мечтательными улыбками в ожидании шашлыков на выходных. А потом осень настала, опять подул прилипчивый промозглый ветер, ожидание нужного автобуса все сильнее всех раздражало.
В одно из таких утр я, сдвинув брови, пробилась к пустующему месту, к неудовольствию тоже спешившей к нему девицы с коровьими наращенными ресницами. Я выдохнула, с хозяйским видом пристроила на коленях сумку и пакет со жрачкой и огляделась. Вот тогда я увидела их. Они сидели через проход от меня.
Я сначала подумала "не, это не они". Но это были они. Их головы были повернуты в разные стороны: мужик копался в телефоне, она смотрела в окно. Женщина была накрашена, губы довольно яркие, чего раньше не наблюдалось, а вот сережки-висюльки исчезли, зато по плечам рассыпались роскошные золотистые локоны. Свои волосы она бы не успела так быстро отрастить, да и очень уж локоны были блестящие и гладкие.
Лица у обоих были брезгливо-скучающие, как у всех остальных.
Я отвернулась, чтобы не пялиться слишком явно, но краешком глаза все же поглядывала и прислушивалась. Но они не сказали друг другу ни слова.
Через минут десять она требовательно похлопала его ладошкой с длинными ногтями, украшенными сложным маникюром.
— Слышь, выходим. Хватит в телефоне сидеть.
— Угу, — буркнул мужчина и не шелохнулся.
— Деньги готовь давай, говорю!
Он оторвал взгляд от экрана и посмотрел в окно.
— Да че ты кипишуешь, еще ехать остановку.
— Давай пошли, все заранее на выход готовятся! — прошипела она. Он нехотя убрал телефон в боковой карман и похлопал себя по нагрудным.
— Блин, я кошелек забыл.
— Как обычно! — она уже даже не пыталась приглушить голос, на них стали оглядываться. Она вскочила и протиснулась мимо его колен прежде, чем он успел встать.
— Я картой заплачу! — презрительно бросила она через плечо, продвигаясь к выходу. Он поплелся следом.
Они вышли у центрального рынка. Женщина решительно пошагала к входу в огромное остекленное здание, куда переехали десятки магазинчиков, раньше существовавших в виде потрепанных палаток. Мужчина все также плелся следом.
Я смотрела на них, пока маршрутка не унесла меня дальше.
Ах, да. Шапки на обоих были серые.