Мне давно хотелось познакомиться с областью войска Донского, в частности с Азовским её побережьем. Если, думалось мне, северная часть области интересна и историку, и этнографу, то юг её, где жизнь бьёт ключом, где этнический состав разнообразен до вычурности, а природа так самобытна, оригинальна, вдвойне должен быть интересен.
С первых же шагов я убедился, что был прав.
Уже с Таганрога невольно как-то начинаешь присматриваться к окружающему.
Необычайна природа для жителя центральной России, необычайна и разнообразна публика в вагоне. Полотно железной дороги тянется по сплошной низменности, кое-где у самого моря, что вызывает моего соседа по вагону, мелкого купчика, на тревожные предположения, что ″когда-либо съест то море вот тут чугунку″. Пестрота окраски построек, резко бьющая в глаза, их кажущаяся воздушность, почти абсолютное отсутствие растительности удивляют человека нового в этом крае.
Вспоминаешь гармоническое сочетание красок природы в центральной Малороссии, где среди перелесков, долин, балок, широких «ланов» и буераков дышится привольно и вместе с тем как то особенно уютно…
За уныло-однообразную местность путешественник вознаграждён разнообразием в составе вагонной публики.
Вот парень лет 17-18, в пиджаке и щегольских сапогах.
Он немного навеселе и, может быть, этому причиной те его неудачи, о которых он фальшиво-сиплым голосом напевает:
″Деньги льются, деньги льются, как вода,
А модистки, а модистки, задаются,
С ними чистая беда!″
Едет парень в Ростов по ″минеральной части″, на фабрику шипучих вод. В Таганроге хозяин, по его словам, предъявил к нему какую то ″претенцию″ и он рассчитался.
В сторонке от меня, за солидных размеров чайником, мирно беседуют два старичка прасола. До меня долетают какие то технические выражения рыбопромышленников, да местные названия рыб - ″сула″, ″чебак″, ″поупала″, ″шибко пошла″ и так далее.
Но всего интереснее мои соседи, сидящие сзади. Это – четыре красавца восточного типа, грузинские ″князья″ - торговцы. Едут они с киевской контрактовой ярмарки, где дела их, по-видимому, шли хорошо. На радостях один из них купил будильник с музыкой, а другой пару канареек. Князья оживлённо беседуют на своём «гортанно придыхательном» языке.
Один из них, черноусый молодчина, одетый в дорогой национальный костюм, ожесточённо скребёт перед носом канарейки о блюдечко ложкой.
- Зачем это вы? – полюбопытствовал я.
- Чьево нэ паеть? Развэ я знаю, зачэм в Кыеве в номер пэла, а тут нэ хочет? Двэнадцать рублей дал! – говорит не то с гордостью, не то с сокрушением князь. – Пой, стерва!
Я поинтересовался узнать, откуда князь, с трудом говорящий по-русски, знает это малорусское бранное слово.
Оказалось, что князь уже не в первый раз в Киеве, знает ещё несколько малорусских слов, и там же усвоил начатки из лексикона местной ругани.
Заинтересованные кавказцами пассажиры столпились около князей. Один, знаток в канарейках, высказал предположение, что князя надули, дали двух самцов; другой рекомендовал завести ″музыку″ в будильнике, уверяя, что тут настоящая певчая канарейка не устоит – запоёт.
Князь соглашается, и «музыка» играет… больше для публики.
Тут же, в пути ещё, знакомишься и с местным населением. Загорелые, полуобритые хохлы, кажется, рыбаки, уже утратившие в борьбе с жизнью, развеявшие по широким гирлам Дона свою медлительность и степенность, что так бросается в глаза в малороссах Полтавщины и Черниговщины, выдают себя своеобразным местным жаргоном. Это результат жизненных условий кипучего юга, постепенная нивелировка языка в крае, этнический состав которого лучше всего можно очертить поговоркой – «чего хочешь – того просишь». Даже представитель великорусского элемента, казак-донец, говорит далеко не безукоризненно чисто по-русски: в его обиходе часты чисто-украинские слова и даже целые выражения; казачки же более зажиточных станиц, так сказать, сливки края, его бомонд, невольно обращают на себя внимание человека незнакомого с краем.
Я, помню, удивился, услышав в вагоне разговор-попурри русского с малороссийским, фонетические особенности которого ужасно резали слух. Это было какое-то ″соканье, шаканье и сюсюканье″. Разговаривали две дородные представительницы прекрасного пола, ужасно ярко-безвкусно разодетые. Как оказалось, это казачки соседней станицы, задающие тон местной интеллигенции. ″Соканье и сюсюканье″ является, как я узнал впоследствии, признаком высшего тона.
Присматриваешься в пути же и к казаку, господину края. Узнаёшь его по гордой осанке, военной выправке, степной подвижности – родовом наследии дедов и прадедов. И живёт он больше воспоминаниями о далёком прошлом, дорожит им и гордится. Всеобщая ассимиляция идёт как то стороной, не затрагивая казака: если не красно настоящее, казак весь в прошлом, но воспоминание о былом неразрывно связано у казака с надеждой на будущее. А в настоящем – он господин края.
По мере приближения к Ростову разнообразие физиономий, костюмов, говоров невольно захватывает вас. Иной раз начинает казаться, что вы уже где-нибудь на Востоке. Такое именно впечатление произвела на меня хаотически международная сутолока на ростовском вокзале. Я намеренно, с целью усилить это впечатление, долго присматривался и прислушивался к говору этой пёстрой толпы, беспорядочно суетившейся в зале третьего класса.
Знакомство моё с Приазовьем началось с исторической Таны, современного Азова, прошлое которой считается многими и многими веками.
Вопрос о том, как добраться от Ростова до древней Таны, если не ходят ещё пароходы, далеко не пустяковый вопрос – я непосредственно познакомился с разрешением его. Через четыре-пять часов езды по ужаснейшей дороге от станции ″Батайск″ можно добраться до Азова. Приезжего из центральной России грязью не удивишь, но, надо признаться, что самое пылкое воображение обывателя медвежьих углов, тут должно спасовать: грязь донских степей липкая, тягучая грязь, грязь неотвязчивая, «кошмарная» не поддаётся описанию.
В добавок едешь на какой то чертопхайке о двух колёсах, ″бядарке″, как объяснил нам ямщик-тамбовец, едешь, и под унылое звяканье колокольчика, задумаешься, и кажется, что именно эта роковая ″бяда″ занесла сюда этого тамбовца, как занесла она многие сотни других людей, и посадила его трястись день и ночь на облучке по дорогам унылых степей чужого ему края… Встречающиеся по пути две-три деревни своим унылым видом усиливают и без того тяжёлое впечатление. Трудно, право, решить, чем тут живёт и промышляет народ. В постройках ни следа хозяйственности и уютности земледельца-малоросса; так и кажется, что любой из этих Кулешовцев или Петрогорцев на вопрос, где он живёт, может с полным правом ответить родной поговоркой: ″проты лыха на бугру″, или ″як сорока на колу″. Быть может, тут причиной служит малый земельный надел этих поселенцев и их зависимость в экономическом отношении от казаков, у которых они берут для обработки землю за сравнительно высокую цену, может быть, тут нужно считаться с недородами последних лет, только впечатление получается довольно тяжёлое.
Петрогоровка, раскинувшаяся отчасти на возвышенности, отчасти на скате её, названа так, как говорят, в память Петра Великого, временно тут проживавшего. Показывают и немого свидетеля былых времён, коряжистый, суковатый дуб, посаженный будто бы державной рукой Великого Преобразователя – дерево сравнительно редкое в этом крае зноя и степей.
В воспоминаниях о прошлом того края, куда я попал, я унёсся далеко-далеко. Судьбы древней Таны, этой игрушки в руках самых различных народностей, пробного камня торговой предприимчивости то одного, то другого народа живо воскресли предо мной. Вот герой Понта Митридат со своими широкими планами завоеваний, вот храбрые русские князья далёкой и чуждой им Тьмутаракани, этого агломерата малоизвестных народцев, обитавших в теперешнем Приазовье и Прикавказье, хитрые генуэзцы, предприимчивые и ловкие торговцы-мореходцы, лютый Тимур-Ленк… Затем – господство турок, казаки-донцы и казаки-″сечевики″, ″Азовское сидение″, широкие замыслы Петра, разбившиеся так трагически о природную дикость края. Да, есть о чём вспомнить этому краю, думал я, подъезжая к древней Тане, есть…
Азов с подъезда от Кулешовки представляется обычным пёстро-грязным захолустным городком, каких на Руси святой можно насчитать не одну сотню. Гораздо величественнее выглядит он с подъезда по Дону, когда перед вами открывается его придонская часть со своими древностями: валами, крепостной церковью с оригинальными решётчатыми крестами, с шумной и весёлой в рабочее время набережной, полной парусных судов, баркасов, рыбачьих каюков. Хорош Азов и издали, из-за Дона, от Елизаветинской станицы, когда он, благодаря своему положению, кажется доминирующим над всей обширной придонской низиной, полустепью, полулугом.
Характером построек, плохо мощеными улицами, тощей растительностью Азов напоминает не то заштатный город, не то чахлую слободу, умирающий пригород большого кипучего города, перетянувшего к себе все жизненные соки. Так оно и есть – Азов живёт на счёт Ростова в значительной степени. Лишь рыбный промысел да хлебная торговля сообщают некоторую жизнь этому полугороду, полудеревне. О той части азовского населения, которая кормится трудами рук своих, можно сказать, что она живёт урывками, моментами: идёт рыба – живут, нет – временно умирают, впрочем, без агонии, на улице, на миру, с носогрейкой в зубах и благодушной покорностью фортуне.
Настала весна, пошли пароходы – повеселели грузчики, ″драгили″, крючники, все эти кандидаты на ″бывших людей″, Бог весть как, чем и где проведшие четыре-пять месяцев суровой зимы.
Древнюю Тану с её стариной я мог узнать лишь на следующий день.
Человек новый в Азове, я был поставлен в затруднительное положение что-нибудь узнать о местной старине; приходилось действовать, так сказать, на свой страх, что не могло не отразиться на результатах: кое-что ускользнуло от меня, о другом не мог расспросить и т. д.
Начал я с древностей церковных. В форштадтской церкви, уже заново отделанной и мало напоминающей былое, как мне сказали, есть будто бы какие-то документы-подлинники с подписью Александра Благословенного. Я усомнился, но пошёл. Брюнет батюшка, на мой вопрос о старине церковной, любезно объяснил мне, что вся старина этой церкви ушла, по воле Петра, в Павловский монастырь, Воронежской губернии: туда отправлены были богослужебные книги, утварь, колокола.
Хотя над входом в церковь лаконическая надпись - ″Богу Александр I″ и переносит нас столетием назад, однако, форштадтская церковь, возникшая на месте Андреевской, мало говорит о прошлом Азовской крепости – история постройки её принадлежит уже нашему времени и занесена на особую таблицу в южной части алтаря.
Лишь простая, полуоблезлая от времени колоколенка, робко прилепившаяся к новой церкви, смотрит старожилом, доживающим последние дни; в текущем году, как мне сообщил батюшка, и её предположено сломать. Ни документов, имеющих ценность, ни книг особенно старых, тут никаких нет. В ряду икон, в левом приделе, обращает на себя внимание небольшой образ Обрезания, где лики и одежда изображённых святых обведены узкой золотой каймой. Внизу есть надпись полустёртая; одно слово её звучит в этом крае несколько необычно; это южнорусское слово ″кошт″. Образ этот, надо думать, не старее второй половины 18 века. В правом приделе, вверху иконостаса, помещён образ апостола Андрея Первозванного, писанный, по-видимому, на полотне. В высоту образ имеет приблизительно полтора аршина, написан довольно хорошо. Апостол изображён опирающимся рукой на крест, на котором был распят.
Вот то немногое, что мне удалось узнать и увидеть в крепостной церкви древней Таны. Надеясь на более солидные результаты при осмотре исторических древностей, я распростился с любезным батюшкой.
Надежды мои, однако, и остались надеждами. Прежде всего – азовцы стариной своей совершенно не интересуются: мне никто не мог показать развалин генуэзских ворот… Я попал даже в комичное положение: знаю, что есть эти ворота, пять веков им насчитывают, а нет их… Вспоминаю, что в Полтаве, Чернигове даже Новгород-Северске у фотографов всегда можно достать снимки с памятников старины, в Азове не вижу и этого.
А время, всё сокрушающее, даёт себя знать. Впрочем, ему сами же азовцы помогают, постепенно раскапывая валы то тут слегка, то там немножко: соблазнительно, глина хорошая!... И так, по-видимому, во всём.
Мне пришлось выслушать не один рассказ по этому поводу. Край в археологическом отношении – клад, можно сказать. Раскапывать курганы частным лицам официально запрещено – копают тайком, ночью, урывками, так велик соблазн.
- Чашки, кувшины с вином находят, - говорил мне парень-рыбак, у которого я достал три наконечника от стрел. – Вино то выпьешь, чашку о земь! Да и крепкое же вино, на ногах едва устоишь!
Часто на этой почве разыгрываются трагикомические истории. Так, кажется, прошлой осенью, у парня в Азове городовой арестовал десять золотых византийских монет. Оказалось, что ветром выдуло их из кургана, попались они на глаза проходившему мимо парню, кстати голодному, и чуть не пошли за двугривенный. Находке, говорят, дали ход, парень остался ни при чём, городовому откуда то ″пришло спасибо″ и наградных 5 рублей.
У парня, моего знакомого, какой то проезжий инженер выманил редкой величины ценности бусы ″как зеркало, с яйцо голубиное, светлые, даже сизые″ обещал ему из Питера ″медаль, даже золотую″ за находку…
Но это ещё хоть сколько-нибудь сносное решение вопроса, обыкновенно же археологически ценные вещи попадают за ничто в руки невежественных людей и навсегда гибнут: то грек какой-нибудь купит на ризу для образа, то богатый еврей на цепочку для часов…
Из азовских исторических памятников лучше всего сохранились валы турецкие, полуопоясывающие древнюю Тану в виде ломанной линии почти от реки Азовки до дороги на Кагальник. Обрывистые и довольно высокие при начале, валы эти постепенно становятся ниже, искусственнее, пока не переходят в невысокую узкую насыпь вполне искусственного происхождения.
Как мне сообщили, валы эти уже на памяти современников в двух местах раскопанные, дали обильный археологический материал, не особенно, впрочем, ценный с научной точки зрения. Старый проход через валы в форштадт, то, что в Малороссии называется ″брамой″, ворота, по ширине вала, теперь для движения закрыты. Проход этот, солидный по своей толщине (каждая стена не менее трёх аршин, в длину ворота имеют приблизительно 25 аршин) сделанный из невыветриваемого известняка, под давлением веков уже дал трещину вверху.
Если по ступенькам взобраться в этом месте на вал, то величественная картина представится взору: внизу Тихий Дон несёт свои воды, за ним идёт степь, разрезаемая многочисленными ериками, там и сям пестреют в своём полувосточном наряде богатые казачьи станицы с белыми церквами, высокими колокольнями, издалека блестящими своими щедро золочёными крестами, с колоколами-ревунами… Широкий и богатый край!
Тут же, у подножия вала, как то особняком стоит каменный, весь обросший зелёным мхом, старый турецкий погреб. Он, кажется, весь погрузился в воспоминания о былом… Я обошёл его кругом, заглянул внутрь. Дверь заперта массивным замком, на двух окнах прочные железные решётки; в задней стене две ниши, почти квадратные. И его коснулось дыхание смерти – над входом наискось прошла трещина.
Почти в день отъезда из Азова я узнал о местном старожиле господине П., живущем одиноко, почти уединённо, где-то на набережной. Мне оставалось только пожалеть, что не удалось с ним раньше познакомиться. Это тем более неприятно, что, как узнал я потом, у господина П. редкая для провинции библиотека и коллекция различных монет.
Вспоминая прошлое многовековой Таны, осматривая её древности, я, так сказать, попутно старался присмотреться и к жизни современного Азова.
Прежде всего, зашёл в народную чайную, ещё очень молодую, но уже успешно работающую. Для посетителей – довольно чистый, светлый зал; другая комната, поменьше; стены её украшены хромолитографированными изображениями двунадесятых праздников. На столе два-три экземпляра журнала ″Вокруг Света″ - подарок интеллигенции народу. При входе в эту комнату висит объявление о предстоящем чтении вечером; прочтут ″Полтаву″ и тургеневское ″Стучит″. В самой чайной очень оживлённо: мастеровые, ″драгили″ полдничают, в стороне за столиком четыре каких то молодца в красных шапках, ожесточённо жестикулируя, высчитывают барыши от продажи сулы. По рукам ходят областные и некоторые столичные газеты. Книги или не в ″авантаже″ вообще, или заботы о хлебе едином одолели азовцев – в чайной лежат мирно за стеклом и, по-видимому, очень редко их там тревожат.
Узнав о существовании библиотеки общественной, захожу и туда. Как оказалось, библиотека, возникшая благодаря инициативе трёх-четырёх лиц, по мере сил старается стоять на высоте своего назначения: лучшие журналы, две лучших газеты, довольно хорошо подобранный исторический отдел к услугам читателя. Нельзя только не пожалеть о безучастном отношении города к этому делу: как мне передавали, он, за исключением тесной комнатки для помещения, ничего не даёт. Может быть, это зависит от каких-нибудь особых причин, а может быть общество азовское в массе равнодушно к вопросам подобного рода. И это последнее, мне кажется, вероятнее: как то уж очень редко, пусто в библиотеке… Да и полтора полукнижных магазина, из которых один в основе своей парфюмерный, а другой писчебумажный, тоже как бы говорят в пользу последнего предположения.
В тот же день в полдень я распрощался с древней Таной. Трясясь на этот раз уже в бричке – дорога была лучше – я старался разобраться в массе впечатлений нового для меня края…
С. Р.
Газета «Приазовский край» № 112 от 30 апреля 1902 года.
Навигатор ← Ростовский округ
