Эпизод из жизни Марины Цветаевой, за который её многие до сих пор обвиняют — это сдача собственных дочерей в приют, где одна из них вскоре умерла.
Это был 1919 год, шла гражданская война. Её муж, Сергей Эфрон, уже два года как служил в рядах Добровольческой армии на юге России. Первое его за 3,5 года письмо Цветаева получит только в 1921 году. А пока она, неприспособленная к быту, вместе с 7-летней Алей и 2-летней Ириной живёт в Москве, в плохо отапливаемой комнате, где по утрам всего 4-5 градусов тепла.
Марина Ивановна эпизодически работает то в одном месте, то в другом, что-то параллельно пишет, однако на еду не хватает, да и ездить за ней и за дровами приходится к чёрту на куличики. И тогда она принимает решение, о котором вскоре пожалеет. Кто-то советует ей и помогает поместить дочерей в Кунцевский приют. И, несмотря на то что была возможность устроить детей в московский садик, Цветаева почему-то больше поверила в Кунцево.
Там через несколько дней Ариадна тяжело заболевает. Болезнь длится три месяца. В январе Цветаева забирает её к себе и выхаживает с помощью своей знакомой В. А. Жуковской, у которой временно поселяется с дочерью. Помогает ей и сестра мужа, но та живёт далеко, хотя и обещает вскоре забрать к себе Ирину. Но это так и не осуществилось — 15-16 февраля девочка угасла в приюте, за два месяца до своего трехлетия.
Цветаева узнала об этом не сразу. Где-то четыре дня спустя после случившегося она пишет письмо своим друзьям, где говорит: «Я так была занята болезнью — и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу. И теперь она случилась, и ничего не исправишь».
Другой свой поступок, также осуждаемый, она всё в том же письме поясняла: «И я даже на похороны не поехала — у Али в этот день было 40,7... сказать правду? — я просто не могла... Ночью мне снится Ирина, что — оказывается — жива — и я так радуюсь, — и так естественно, что она жива». Сны эти видятся ей наказанием. Людей она в этот период избегает — чувствует «всё, что обо мне думают».
Когда общественности станут доступны её дневники, появятся новые поводы для осуждения. Так, узнав от заведующей приюта, что Ирина, пробыв там всего несколько дней, уже кричит от голода, Цветаева написала: «Ирина, которая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю её гнусность». Это многие сейчас цитируют, но никто не пишет, что она же после смерти девочки напишет: «И ещё: Ирина! Если ты была бы сейчас жива, я бы тебя кормила с утра до вечера — мы с Алей так мало едим!».
Что же касается Али, то в 1966 году, уже взрослая, она будет вспоминать, как мать вынесла её, «безнадежно больную (и брюшняк, и сыпняк, и инфлюэнца, и ещё что-то)» из приюта на руках, «завернув в шубу», на большую дорогу, откуда их увезут какие-то попутные сани.
Пережившая много горя на своём веку — расстрел отца, мужа, 8 лет лагерей, 6 лет ссылки — она попытается оправдать свою мать, отношения с которой при жизни были крайне сложными, и скажет, что Ирина тогда ещё «дюжила» — ходила, не лежала, всё просила чаю...
Но итог истории всё равно один — «старшую из тьмы выхватывая, младшей не уберегла» — отсюда и суд поэтессы, который, наверное, никогда не закончится.