Среди иностранных корреспондентов, сопровождавших русскую армию в ходе русско-японской войны, наибольшую популярность у современников получил корреспондент парижского Journals Людовик Нодо.
Никто из его коллег не провел столько времени на театре военных действий и ничьи репортажи не вызывали столько обсуждений в печати и обществе. Причем, как за границей, так и у нас. Думается, некоторые из них будут интересны и сегодня. Орфография и стилистика оригинала сохранены лишь частично (для более удобного восприятия текста).
В первой части – рассказы о том, с какими проблемами пришлось столкнуться русской армии из-за плохой готовности военного ведомства к разразившейся войне.
Кошмарная война
Я находился со штабом одного из самых молодых, самых рассудительных и любимых во всей русской армии генералов. И генерал и его офицеры разместились среди камней и кустарников на гребне холма, откуда им можно было определить общий план японских позиций. Недалеко от них находилась неприятельская батарея. Наблюдатель, управлявший этой батареей, по видимому, устроился в удачно выбранном пункте, так как его орудия производили огромные опустошения в русских рядах, хотя стреляли не торопясь, с большими промежутками.
Два японских снаряда, только два, просвистели над холмом, где помещался русский генерал и затем, обогнув эту возвышенность, с дьявольской точностью полетели взрываться в долине, по которой сомкнутыми рядами двигались русские подкрепления. Тридцать человек пало сразу. Сражение развернулось.
Понимаете ли вы теперь характер современной войны? Вот генерал: он старательно выбрал для себя удобную позицию, чтобы руководить своими войсками. Сражение идет в двух-трех тысячах метров перед ним. А снаряды падают за тысячу метров позади его. Сам он в крайне рискованном положении. Его могут открыть японские охотники, его могут осыпать шрапнелью и уложить на месте, как это случилось с генералом Келлером.
Хорошо. Видит же что-нибудь этот генерал? Часто он ничего не может рассмотреть, или почти ничего, и, если он все-таки знает все перипетии сражения, то только потому, что получает все время сведения, доставляемые ему со всех сторон. Правда, напряженными наблюдениями и соображениями он может определить, местоположение неприятельской артиллерии и наметить подходящую вершину, куда можно бы бросить свою пехоту. У него могут быть предчувствия, он соображает передвижения своей бригады, дивизии или корпуса с общим положением армии, но редко вообще обстоятельства слагаются так, чтобы он мог своими глазами видеть с точностью все детали происходящего, где он однако играет такую важную роль.
В современной войне все таинственно, рассеяно, далеко, невидимо, отвлеченно. Это борьба жестов, воздушной сигнализации, электрических или гелиографических сношений; это — соперничество отважных охотников и опытных наблюдателей, разведчиков и шпионов; это борьба ума, хитрости, сообразительности и проникновения. Приблизьтесь к сражающимся. И, за исключением самых кратких и редких моментов штурмов, вы ничего не увидите пред собой, кроме траншеи, из которой виднеются только головы и ружья. Если это батарея, то укрытая за какою-нибудь складкою почвы, она, кажется, без цели и смысла палит в пространство. Отойдите от сражающихся, и в панораме, расстилающейся перед вашими глазами, тотчас все подробности скрадываются, сливаются. Позиции пехоты исчезают так, как будто над ними закрывается земля. Батареи, даже и те уходят из вида, маскируясь складками почвы. Тысячи и тысячи людей сражаются и умирают на пространстве, которое вы охватываете своим взглядом; вы это знаете; вы слышите треск их стрельбы, но их самих, притаившихся, запрятанных в траншеях, - вы их не видите, или же совсем мало! Вы только видите клубы шрапнельного дыма, весело взлетающие на воздух, как мыльные пузыри. Вы постоянно обмануты фантасмагорией, которая здесь, кажется, не признает никаких законов оптики и перспективы. Иной раз вы здесь каждое мгновенье рискуете жизнью: идете под градом пуль, но вы не в состоянии ничего заметить, разве лишь какую-нибудь лишенную в общем ход операции всякого значения мелочь.
Это - война. Она такова; война невидимая, без красок, без художественности, без поэзии; вся раздробленная, расчлененная, бесформенная,; война крадущаяся; мрачное дело, злосчастная работа.
Я подошел к генералу и, уже обдумывая эту статью, спросил его, как называется этот перевал, пред которым уже много дней стоят 1-й и 3-й Сибирские корпуса. Он на меня посмотрел нерешительно и смущенно, подумал одно мгновенье и сказал:
— Признаться, я сам этого не знаю.
Он не знает! Даже он. Положительно они ничего не знают. Все! До каких же это пор продлится? Сколько же времени они будут воевать, ничего не зная? И я задумался о том, что может впереди ждать армию Штакельберга - за этими почти неизвестными горами; простирающимися к юго-востоку от Ляояна. И мне припомнились вечные колебания генералов, их долгие и тревожные расспросы китайских проводников, их совещания с переводчиками, которых они упрашивали справляться у крестьян на всех перекрестках, какой дорогой надобно идти.
Я вспоминаю всю их досаду, когда им приходилось убеждаться, насколько неполна, приблизительна, лжива та единственная карта, которая была в их распоряжении.
И 7-го октября почему армия была вдруг остановлена? Почему она бездействовала, тогда как обстоятельства требовали поспешности, когда следовало действовать как можно скорее, бурно действовать, от чего зависел исход всего сражения? А! Почему? Потому что генерал Штакельберг, сознавая на себе всю тягость ответственности, лишенный всяких сведений относительно местности, где ему приходилось распоряжаться 50 тысячами солдат, и найдя, что долины, где ему нужно было действовать, имеют характер чрезвычайно запутанный и угрожающий, - генерал Штакельберг думал, что необходимо телеграфировать Куропаткину, чтобы посвятить и его в свои опасения; и эта телеграмма оканчивалась такими словами: «На карте Главного штаба вместо гор, вздымающихся предо мною, я нахожу белое место».
Припоминается мне и первоначальный самообман генералов, та уверенность, которая, кажется, была общей в армии Штакельберга, что японцы начнут медленно отступать пред русским авангардом и отступят до самых берегов Тахо. И вспоминаю я их изумление, их беспокойство, когда этот авангард сразу же был задержан у перевала, о существовании которого русский Главный штаб ничего не знал, и расположение и подходы к которому ему были совершенно неизвестны. Какое-то дефиле, которое неожиданно оказалось неприступным. Это был Ту-Мьнь-Линский перевал.
Сенегамбия и Гренландия
Летом, нездоровым и смертоносным, глядя на жалкий маскарад офицеров и солдат, я часто задавался мыслью, если бы только все эти молодцы, отправляясь в Маньчжурию, имели хоть маленькое представление о том, что за климат в этой стране, куда они пришли воевать? Но и по этой части я должен был придти к заключению, что они не знали. Трудно придумать что-нибудь более нескладное, несвязное, вообще более невоенное, чем те летние одежды, какие завело себе из китайской материи большинство офицеров. Они явились в Маньчжурию со своими зимними мундирами, и я не думаю, чтобы начальство предупредило их насчет здешнего климата. Приходилось видеть, как торговцы и разносчики, прибыв на станции Мукдена и Ляояна, втридорога продавали куртки из хаки; офицеры брали их нарасхват, буквально ссорились из-за них. По-видимому, ранее никому в голову не приходило, что в июльскую и августовскую жару офицерам потребуются эти лете костюмы. Очевидно - нет. Точно так же, как не подумали обуть посылаемых на войну в горы солдат в подбитые гвоздями сапоги, чтобы облегчить им подъем на высоты.
Каждый раз, когда мне приходилось видеть убитых или раненых японцев, мне бросалось в глаза, что они все носили полусапожки, подбитые крепкими гвоздями, как делается настоящая альпийская обувь. А я всякий раз, когда, обувшись в свои, русской работы, сапоги с их тонкими и гладкими подошвами, предпринимал даже самую ничтожную экскурсию в горы, то все время оскальзался и портил себе ноги. Но мне это не было в диковину, так как горы я видел во Франции и знал, что в горы нельзя отправляться в обуви с неустойчивыми и лишенными шипов подошвами. Японцы это тоже знали.
Сколько раз охватывало меня глубокое чувство жалости, когда я видел, с каким терпением несчастные русские солдаты в период летних дождей мокли под ливнями, которые сразу пробивали их мундиры. Да разумеется, в России знали, что в Маньчжурии бывает период дождей, и принимали против этого меры: в армию была отправлена непромокаемая одежда, но, к несчастью, слишком поздно и в слишком незначительном количестве. В результате большая часть солдат была вымыта и перемыта всеми летними и осенними дождями. Истомленный длинным переходом и удушающей жарой, весь потный, с желудком, набитым сырыми огурцами, безпрепятственно собираемыми на полях, такой солдат неизбежно должен был стать жертвою дизентерии. Вот почему и оказалось их около тридцати тысяч больными в госпиталях Ляояна, Мукдена и Харбина. К счастью, смертность среди них развивалась сравнительно слабо, но зато множество их надолго остались анемичными и обезсиленными. Кончилось, конечно, тем, что солдатам запретили пользоваться огурцами, но это было сделано слишком поздно. Однако, должны же бы с самого начала войны знать, что европейские солдаты, даже принадлежащее к самой выносливой расе, не смогут без тяжких последствий перенести маньчжурское лето, если не будут приняты хоть какие-нибудь предосторожности.
Сколько раз мне приходилось подумать: что если бы войска французские или английские были отправлены на колониальную войну при подобных столь неудовлетворительных условиях, - какая бы в Париже или Лондоне вспыхнула бурная полемика; министры слетели бы с своих мест, а генералы попали бы под суд...
Мне очень приятно засвидетельствовать, что русскую армию не допустили быть внезапно захваченной холодами, как она была застигнута летним зноем. Этот удивительный край, в котором мы без единой радости пробыли с февраля месяца, летом подвержен жаре, какая впору южному Алжиру и Марокко, а зимой его климат точь-в-точь, как в Гренландии. Тяжко проученная тропическим летним зноем русская армия начала свои зимние приготовления с сентября месяца. Единовременно с тем, как прибывали тысячи меховых тулупов, были пушены в дело и китаисте материалы; у китайцев запасались платьем, правду сказать, противным, но - теплым, и к первому ноября все войска уже получили добавочное платье, безусловно необходимое тем, кто должен был здесь жить на открытом воздухе.
Русские знают холода. Они привыкли с ними бороться. И в их зимних приготовлениях не случилось никаких замешательств. В этом отношении русские оказались знающими.
Служить русским, да, но…
Это огромное несчастье, что во всем, что касается расстояний, местонахождения, направления рек, строения почвы или передвижения японцев, - русский Главный штаб часто должен был сообразовываться с указаниями китайских проводников, переводчиков, туземных шпионов, которых они иногда нанимали. И штаб этими индивидуумами вводился в заблуждение; иногда они сами ошибались и говорили о том, чего не знали, но иногда они мистифицировали штаб, предлагая ему свои услуги, а в действительности состоя на службе у японцев. На туземных наемников нельзя было положиться в самой ничтожной степени, потому что они всецело находятся под гнетом китайских властей, а сообщничество этих последних с японцами всем известно. Нет никакого сомнения, что мукденский цзянь-цзюнь (губернатор) поддерживает с японцами ежедневные сношения. Еще меньше сомнения может быть в том, что все китайцы, считающееся на русской службе, подверглись бы ужаснейшим преследованиям, если бы начали слишком ревностно исполнять свои обязанности. Служить русским, да, но... изменяя им; этот тайный властный приказ, подсказанный японцами вышел из Пекина и поддерживается мандаринами в Мукдене. Вот почему столько раз русские были. обмануты и преданы своими лучшими агентами. Изменяя, эти последние спасают свою голову и сверх того получают добавочный заработок.
В Ляояне, после ухода русских, ужасные примеры безжалостных наказаний уже показали туземцам всю рискованность пренебрежения коварными советами мандаринов -приверженцев японо-китайского соглашения.
Таким образом у русских было только одно средство собирать необходимые сведения, но и то плохое. И с тех пор они идут впотьмах. И, избежав одной ловушки, попадают в другую.