... - Вот и умничка! – рывком развернул Евдокию новоявленный жених. – Не вороти лица, Дуняша. Свыкнется – слюбится. Я постараюсь, веришь-нет. Ты поймёшь, что Боря Кошелев ничем не хуже всех твоих хахалей. Бывших.
- И ненависти моей не побоишься?
- Плевал я на ненависть. Вы, бабы, по первости ерепенитесь, а потом вас не оторвешь. Пойдём, что ли. Я для тебя уже и гнездо свил.
Убежденный в совместном житье-бытье с полюбившейся санитаркой, Кошель впервые обзавелся собственным жилищем. Не построил, конечно, и не купил, а просто вселился в чужой пустующий дом.
По пути в больницу зарастала лопухами «поповская келья», сложенная когда-то всем миром для одряхлевшего попа. Вот он её и приметил, пока за Евдокией охотился.
В краях наших обычай есть. Как почуют бабка или дедка близкую кончину, так отселяются от семьи в отдельную домушку. Крохотную, меньше бани, лишь бы топчан втиснуть, да образа повесить. Там и дожидаются смерти. Разговаривают, значит, с Богом день и ночь. Грехи сортируют. Некоторые, бывает, годами разговоры тянут. Другие быстро управляются: месяц-два, и понесли на погост. На их место другой дряхлец ползёт. А нет никого – стоит домушка нетронутая, настежь открытая. По задворкам старых улиц немало таких гниёт. Зажиточные-то предпочитают для умирающих родителей свои домушки ставить.
Церковь в городе снесли поздно, в тридцатых годах уже. Из-за попа тянули с мракобесием. Очень народ батюшку своего почитал, не давал в обиду. Тот тоже старался: совсем уж глухой-слепой, а всё кадит, службу несёт. А когда окончательно занемог, соорудили ему вполне добротную и просторную келью для остатних молитв. Он там, конечно, не скучал. В передней всегда кто-нибудь тёрся. Принесть, подать, сварить, послушать. Старики же говорливы. Тем более – поп. Привык с амвона вещать… Меня мальцом водили к нему. Белый-белый старичок на белых простынях – будто снегом запорошенный – клал мне на голову руки и что-то сверху дребезжал.
Когда он помер, бабки в осиротевшей келье по привычке еще хозяйничали. Псалмы тянули, чтили память любимца своего. Потом следом отправились, тут и церковь на кирпичи разобрали. А в доме по первости жил всякий сброд. Погорельцы, переселенцы. Загадили, само собой. Там доски отваливаются, там стекло лопнуло, крыльцо провалилось, заборчик упал. Сплошной травостой кругом.
Борис приказал келью в порядок привести. В банде и печники имелись, и умелые плотники. Субботник устроили – будьте-нате!
Обустроился он по-честному, по-семейному. Чтобы другие авторитеты не шипели: не по понятиям, мол, нельзя вору семью иметь, представлял Евдокию очередной сожительницей. Но это так, для формы. Ночевал теперь всегда дома, в постели с женой. Друзей не водил, пьянок не устраивал. В келье чисто, сухо. Подушки, перины, самовары, посуда – всё, что положено. По воскресеньям мать с пирогами в гости наведывалась. Евдокия даже грядку под лук завела.
Промысла воровского Борис, конечно, не оставил. Наоборот. Заматерел. В мужьях как будто выше и шире стал. И злее. Наказать кого-то – на раз. Без рассуждений.
Через девять месяцев, день и день, родилась у них дочь.
Евдокия подбила меня на тайное дело. Помоги, говорит, окрестить Танюшку.
- Ты разве верующая? – удивился я.
- Нет. Но была крещеная. Вот и ребёнка хочу чем-нибудь защитить. На помощь твою, Сережа, надеюсь.
- Из меня крёстный, как из сапога зонтик! Нашла, кому предлагать.
Что-то вроде купельки на кухню приволокли, крестик я свой отдал, всё равно в шкатулке валялся. Окрестили, как могли.
Борис увидел крест, поморщился, но перечить не стал.
А Евдокия после родов расцвела, точно черёмуха. Которая стоит себе обычным деревом, а потом – хоп и вспыхнет, как невеста. Худющая баба, скуластая, ничего особенного, а всё же красоты такой, что мужики возле нее задерживаться опасались, чтобы не пялиться, Бориса не злить.
Смеяться стала почаще. Песни напевать. Мужу бы гордиться бы да радоваться, а он от ревности изнывал. Ее, конечно, не обижал. На других зубами клацал. И, чтобы не подводить людей под глупые подозрения, Евдокия старалась замкнуто жить. Из дома только и уходила, что на больничный мост. Стоит там, смотрит и смотрит на воду.
Борис, поначалу, из окна кельи всё следил: не кинулась бы вниз, потом понял, что это вроде развлечения какого-то. Даже смеялся.
- Лучше б книжку почитала! Хочешь, спрошу в библиотеке? Там много разных. Каких принести? Сказки или приключения?
- Никаких. Мне и так хорошо.
- Врёшь. Ты ж грамотная. Должна любить книжки.
- Я никому. Ничего. Не должна. А любить мне теперь есть кого.
Сколь веревочке не виться, а конца не миновать. Через три года банду Кошеля накрыли с поличным. Под самые новогодние гульбы, когда чертились планы удачной поживы.
Сам он в засаду не попал. Пошел по делу свидетелем. Но было понятно, что загребут и главаря. В самом суде и повяжут. Козырей уголовка накидает столько, что чалиться Борису долгонько. В побег удариться? Себе хуже. Раз уж такая карта выпала, примет он её. Отметится.
Жена вновь была на сносях, это успокаивало. Пока он нары греет, мать за семейством приглядит. Не даст сбежать лисице с щенками-то.
Живот Евдокии вырос огромным, думали – не двойня ли там, а она носила, будто он из пуха. Не охала, за поясницу не держалась.
- Здоровую коровенку за себя взял, - часто бурчала мать. Сыновий выбор она осуждала и не скрывала этого.
- Манерная, - говорила про невестку.
Борис ходил раздраженным, щерился на воспарявшую от последних новостей жену.
- Хотя бы погоревала, для приличия.
- Мне твои приличия поперек горла уже.
- Надолго могут закрыть. Ждать-то будешь?
Евдокия не ответила.
- Ясно..., - заиграл желваками Борис. – Кот из дома, мыши в пляс. Так, так… Замену мне еще не приглядела?
- Кем заменять-то! Кругом бичи да уголовники. Успокойся. Мне детей растить, воспитывать – чтоб нормальными стали. У одной у меня это лучше получится.
- Сучка… А я любил тебя.
- Знаю. И был, признаю, неплохим любовником. Иногда мне даже нравилось… А ты никогда не думал, почему я не сбежала или не придушила тебя темной ночью?
- Боялась.
Евдокия хмыкнула. Вытянула по столешнице руки. Покрасневшие, в синих венах, широкие кисти труженки. Для тридцатипятилетней бабы руки могли быть и покрасивее.
- Открою на прощание секрет, Боренька…
Продолжение следует