В начале осенней охоты по перу мой кофейный пойнтер Рэкс случайно попал под машину и был задавлен насмерть. Я загрустил. Два воскресенья не выезжал на охоту, а в конце месяца не выдержал и решил все-таки побродить с ружьем по заволжским лугам.
На пристань я пришел за несколько минут до отхода парохода. У кассы стоял пожилой, коренастый охотник с вислогубым жирным сеттером. За спиной у охотника, кроме объемистого рюкзака и ружья, висели два бамбуковых складных удилища и спиннинг. Это был Петр Семенович Крошин.
Я быстро юркнул направо в зал ожидания для пассажиров и оставался там до тех пор, пока пароход не ушел. Мне не хотелось встречаться с Крошиным, а тем более охотиться с ним, потому что он не нравился мне, как человек, да и как компаньон тоже, а его собака — этот чернопегий, необузданный Норд — вызывал просто недоумение. Норд отвратительно работал, часто срывал стойку и немилосердно, как одержимый, гонял птицу. Зато ловить и подавать он мог мастерски, все без разбора: нелетных уток, лягушек, коростелей, бабочек и разных птичек. Когда он находился рядом, то буквально ничего нельзя было выбросить. Бросишь окурок — пес тотчас подберет его и сует в руки. Отшвырнешь скомканную бумажку — подаст, выкинешь пустую спичечную коробку — принесет. Да что говорить! Норд наловчился хватать даже вылетающие из костра искры! А когда огонь прогорал и ловить было нечего, тогда пес подходил к пепелищу и, шаркнув задней лапой, поднимал остатки костра в воздух. В этот момент ему удавалось словить по две-три искры сразу. Остальное, большей частью, попадало на нас.
Вот почему я битых два часа дожидался на пристани другого парохода, не имея никакого желания разделять общества Петра Семеновича Крошина и его Норда.
Когда я переехал Волгу и попал, наконец, на просторную луговину по правому берегу Сазанки. августовское горячее солнце сияло уже высоко в небе и день наливался зноем.
Над пестрым, цветистым лугом струился и дрожал нагретый воздух. Чернокрылые ласточки носились над самой травой, а на белых пушистых цветах раскачивались, как диковинные ягоды, лимонно-желтые птички. Где-то деловито бил перепел, в небе кружил ястреб.
Знакомая, милая картина… Но без хорошей собаки здесь не найдешь ничего. И ходить не стоит. Эх, Рэкс…
Я перешел вброд речку, потом немного пройдя, свернул налево. Впереди блеснула вода. Это тихое, заросшее травой озеро. Узкий, блестящий клинок чистой воды словно врезан в зеленые, тучные берега. Метровые кочки и острая осока преграждают путь. Лишь у самой воды кочки редеют, собираются в небольшие зеленые островки. Наступишь на такой островок — он медленно тонет, пузырит и мутит воду. В таких местах любят в жару отсиживаться утки. Чирки, а то и целый выводок взматеревших кряковых, забираются в эти крепи, в прохладу зыбких островков, под тень склоненной над водой осоки. Здесь зеленый полусвет, прохлада и покой.
Я добросовестно пролез через все озеро, покрикивал, хлопал в ладоши — утки не вылетали. Они, конечно, были здесь, но уплывали и таились. Я вышел на сухой берег, развел костер, просушился, закусил и прилег вздремнуть.
Во сне по моему лицу проползло что-то мокрое и холодное. Вздрогнув, я отмахнулся, открыл глаза. Грязная, губастая собачья морда висела надо мной.
— Норд! — крикнул я. — Пошел прочь!
Пес успел лизнуть меня и отскочил.
— А, батенька мой, вот вы где уединились!
Петр Семенович подходил ко мне, дружески протягивая руку. Его потное красное лицо сияло улыбкой, глаза совсем утонули в сетке морщнн и весь он маленький, круглый и крепкий походил на только что испеченный, румяный колобок. Иа поясе, в тороках, висела у него тройка чирков.
— Ого! — сказал я, пожимая его руку. — Да вы с полем! Присаживайтесь. Где чирочков-то прихватили?
Петр Семенович сбросил свой объемистый рюкзак, снял удилища, ружье и блаженно развалился на траве.
— Я, батенька, везде найду, — улыбнулся, он, вытирая фуражкой потное лицо. — Правда, хлопунцы попались, мелочь! Ну ничего и таких бы побольше.
— Петр Семеныч, да у вас совести нет! — воскликнул я, рассматривая птиц. — Смотрите, у них и крыльев то нет, одни тычки! Зачем вы стреляли?
— Вот тебе раз! — удивился Крошин. — Что же на них смотреть прикажете? Не я, так другой убьет. На охоте, батенька, церемониться не приходится: увидал и бей! На то и охота.
— Ну нет. Если так рассуждать, то скоро вообще дичи не останется.
— Останется, на наш век хватит, — безапелляционно заявил Крошин.
Он быстро развязал рюкзак и с торжественным видом извлек из него живую, крупную утку, схватив ее за вывернутые, перебитые крылья. Одна ножка у птицы была раздроблена и болталась на тонкой кожице. Утка вытянула шею и, пустив горлом красные пузыри, хрипло крякнула.
— Видали! — гордо проговорил Крошин, встряхнув птицу. — Вот это старуха! На баклу-жине взял! Хлопунцы-то мои могут протухнуть за день, ведь жарко, а эта живая будет, свеженькая!
— Да бы человек или нет! — крикнул я, вскочив на ноги. — Не мучайте птицу! Как вам не стыдно?!
— Эка, батенька, какой вы чувствительный, — Крошин поморщился:
— Большое дело — подранок! — Ладно, добью, не волнуйтесь, пожалуйста- — Он спокойно добил утку о приклад ружья.
Норд в это время сбегал к воде, принес во рту зеленого лягушонка и выпустил его между нами.
— Вот, — буркнул я, — этого еще не хватало.
Петр Семенович отшвырнул лягушонка, прикрикнул на собаку и пожаловался:
— С рыбкой, батенька, совсем плохо стало: на спиннинг вовсе не ловится, на червя берет мелочь, да и то плохо. С десяток окунишек поймал только. Зато уж щавеля я в одном месте набрал! Не щавель — сила! Взгляните.
— Не пойму, зачем вам столько щавеля?
— Пригодится. Из него щи, знаете, какие получаются? Ай да ну! Как-нибудь я угощу вас.
— Спасибо. А что это у вас в мешочке, желуди что ли?
— В каком? В этом? Нет, это шиповник. На дороге попался: витамин, батенька, витамин-с!
Петр Семенович, продолжал копаться в рюкзаке:
— А это опеночки. Ну, разве не прелесть?
— Знаете, — сказал я, взглянув на опеночки, — похоже что вы не на охоту сюда пришли, а на базар.
— Эх, молодость, — вздохнул Крошин и вдруг, наклонившись ко мне, доверительно произнес:
— Было время, батенька, и я в ваши годы на закаты разные, да на зорьки любовался. Даже птичек в клетках держал. Как же! Известное дело: природа, поэзия, красота! Только, батеньке, винегрет этот вы кушать не будете и нигде его не приспособите, а потому и цена ему — грош! А я лучше сварю этих чирочков, пусть хоть они и нелетные, да скушаю за милую душу. И дешево и сердито, и вкусно, и весело! Ну чем не поэзия? А на счет дичи, батенька, не беспокойтесь: на наш век хватит.
Я собрал свои вещи, оделся, взял ружье.
— Не будем спорить, Петр Семенович. Только эта поэзия ваша желудочная мне не нравится. До свидания.
— Вы разве на пароход? — растерянно спросил Крошин.
— Нет, на озеро. Ночевать останусь.
— Тогда подождите! — крикнул Крошин мне вслед, поспешно укладывая в рюкзак свои трофеи.
— Вместе ночуем, а то я один-то побаиваюсь. Я шел быстро, чтобы успеть на вечернюю зорю и, кроме того, надеялся, что Крошил не выдержит моего темпа ходьбы и отстанет. Но он шагал споро и на низине, заросшей глянцевитой осокой и мелкими кочками, догнал меня.
Солнце садились. Невдалеке уже показалось озеро, как вдруг Норд, трусивший до этого впереди своего хозяина, скрючился и замер на одном месте.
— Встал! — проговорил Крошин, переводя дыхание и приготавливая ружье.
— Сейчас мы тут разживемся!
Однако не успел он сделать и шага, как Норд бросился вперед, вышиб из травы перепела, припустился за ним вдогонку и через минуту пропал из вида.
— Разжился, — подумал я, усмехнувшись. — Держи карман шире! Мимо меня со свистом пронесся бекас, козырнул над мочажиной и сел. Пригнувшись, я направился было к нему, но в это время сзади грохнул выстрел.
Я оглянулся: две перепелки летели над головой Петра Семеновича. Немного поодаль тройка бекасов уходила на крутых спиралях в небо, а справа с болотца с воплем сорвалась кряковая утка. Никогда еще я не видел одновременно так много разнообразной дичи. На меня ошалело на летел коростель и я убил его. Потом, не сходя с места, два раза стрелял по пролетавшим бекасам, убил чирка. Норд с ужасающей быстротой носился взад и вперед по луговине, выгоняя из травы все способное летать или бегать. Мелкие птички, как брызги, разлетались от него в разные стороны. Впрочем, кончилось все сравнительно скоро. Луговина опустела. Норд подбежал к своему хозяину, упал у его ног и вывалил язык. Мы собрали настрелянную дичь и сошлись покурить.
— Почему вы не избавитесь от этакой собаки? — спросил я. Ведь это же не охота!
— А куда его денешь, батенька? — ответил Крошин, укладывая в рюкзак птицу. — Его же никто не купит!
Солнце зашло, вечерняя заря погасла. В небе проступил месяц, высыпали звезды. Надвигалась ночь.
На берегу озера, возле душистого стога сена, мы расположились на ночлег. Я стал собирать сушняк для костра, а Крошин разделся и, поеживаясь от холода, полез в воду ставить сетку.
— Может, вам помочь? — спросил я.
— Не надо, управлюсь, — отозвался он и я удивился: одному ставить сетку ночью очень трудно. Неужели Крошин отказался от помощи из боязни, что я вдруг буду претендовать на какую-то часть его улова!
— Вы, батенька, — услыхал я, — лучше чай вскипятите. У меня в рюкзаке ведерко большое есть, достаньте!
Ведерко, действительно, было большое, с крышкой. В потемках, я вынул из него два каких-то газетных свертка, сходил на озеро, зачерпнул воды и подвесил ведерко на сошках. Через минуту костер весело запылал, раздвигая сгустившийся мрак.
Норд, позевывая, подошел к огню, подпрыгнул, поймал искру. Я с интересом наблюдал, с каким азартом следит этот странный пес за каждой отлетающей в сторону искрой и гасит ее, хамкнув своими мокрыми губами.
Долго Петр Семенович барахтался и чертыхался в озере. Наконец, он подбежал к огню дрожащий, грязный, весь в водорослях, как водяной. Наскоро одевшись, он притащил от стога две громадных охапки сена, бросил у костра и стал большими пучками подкидывать сухое сено в огонь, потирая руки и грудь, жмурясь от яркого света. Я разложил продукты, нарезал хлеб, бросил в кипяток добрую заварку чаю.
— Напрасно вы, Петр Семенович, сено жжете! Люди все-таки работали, — сказал я. — Дров разве мало?
— Не обедняют люди, а дрова к утру останутся. И вообще, батенька, сено не ваше, чего-то вы беспокоитесь?
Я махнул рукой. Ужинали молча.
После третьей кружки чая Петр Семенович окончательно согрелся и благодушно заметил:
— Чаек хорош, только припахивает чем-то.
— Да, — согласился я. — Наверное, вода такая.
Действительно, у чая был какой-то посторонний привкус.
— Даже не разберешь, чем пахнет, — сказал Крошин, наливая себе внакладку. Размешав сахар, он отпил немного и решительно поставил кружку:
— Вы, батенька, какой чай заваривали?
— Грузинский.
Крошин пожевал губами, вопросительно посмотрел на меня. Я подбросил в костер охапку сухих веток и, когда оии вспыхнули, заглянул в ведерко. На дне что-то было.
Не долго думая, я выплеснул содержимое на землю. В луже чая дымился паром маленький серый мешочек.
— Господи! — вырвалось у меня. — И здесь ваши мешочки!!
— Бать… бать… батенька, — лепетал сдавленным голосом Крошин, выпучив глаза.
— Что?!
— Че… че… черви… мои… Вы… вы из ведерка не вынули… Внутри у меня что-то перевернулось и оборвалось! Скрипнув зубами, я отбежал от огня.
Минут через десять меня охватил озноб. Костер чуть-чуть тлел. Поеживаясь, я подошел, наклонился, чтобы подкинуть дров. В это время Норд с другой стороны повернулся задом, шаркнул ногой и в лицо мне брызнули угли, искры, зола…
Я схватил свое ружье, рюкзак и опрометью бросился в темноту.