Граф С. Р. Воронцов из письма графу Ф. В. Ростопчину
Ричмонд, 18 (29) декабря 1796 года
Наконец, на мое несчастие, приехал сюда граф д'Артуа (будущий Карл X), которого Императрица направила в Англию, не испросив согласия короля и не зная, могут ли здесь принять этого принца. Вся эта поездка задумана, устроена и приведена в исполнение князем Зубовым (Платон Александрович) и великим любимцем его Эстерхази (здесь граф Валентин Ладислав, представитель графа д'Артуа при русском дворе).
Оказалось, что граф Артуа не мог пребывать в Англии и доселе не может вследствие своих долгов, за которые он подлежит заключению в тюрьму: ибо кроме короля и членов парламента каждый может быть посажен в тюрьму, коль скоро долг его простирается до 10 фунтов стерлингов, и сыновья короля, не облеченные званием пэров королевства, подлежат тюремному заключению за долги, как частные лица.
Пэры и члены палаты общин, правда, не подвергаются аресту, но кредиторы, снабженные приговором мирового судьи, удовлетворяются изо всего движимого имущества должника.
Это при мне случилось три раза с принцем Уэльским, у которого таким образом взята была вся движимость из его дворца, и не проходит года, чтоб не случилось подобного происшествия с пэрами и членами палаты общин. Когда долги значительны, тогда налагают секвестр на недвижимые имения и, предоставляя соразмерную часть доходов должнику, остальную отдают кредиторам впредь до погашения долга, или до смерти должника, если имение заповедное.
Брат польского короля был здесь арестован за долги, и тоже самое непременно случилось бы и с графом д'Артуа, если б он поселился в Англии.
Теперь он живет в Шотландии (Эдинбург), где гражданские законы не так строги, и поселился в королевском замке, который пользуется привилегиями: он выходит из этого замка лишь после заката солнца и должен всегда возвращаться до света, за исключением воскресных дней, так как в эти дни, а равно по ночам, во всей Великобритании никого нельзя арестовать за долги.
Всего хуже было, что не знали суммы долгов этого принца: одни насчитывают их на 10 или 12 миллионов французских ливров, другие простирают их до 18 или 20 миллионов и более: ибо, во время своего пребывания в Кобленце, он подписывал счета и векселя за поставки для его армии, не ведя никаких расходных книг, и сам он не знает, сколько должен.
Кроме этого неодолимого препятствия к его приезду, мне поручили выхлопотать здесь для него разные льготы, в то время совершенно невозможные и которых министерство никак не могло ему предоставить. Это потребовало бы слишком пространных объяснений; короче, герцог д'Аркур (Франсуа-Анри), заведывающий здесь делами французского королевского дома, человек рассудительный, хладнокровный и честный, увидел, подобно мне, что доводы, представленные нам обоим лордом Гренвилем, были основательны и неопровержимы.
Мы отправились, герцог и я, в Гуль (граф С. Р. Воронцов брал с собою в Гуль детей своих, и в числе ранних детских воспоминаний фельдмаршала князя Воронцова (Михаил Семенович) была сцена у отца его с герцогом д'Аркуром. В полурастворенную дверь дети слышали, как отец в горячности сказал герцогу:
Когда в жилах течет кровь Генриха ІV-го, то нечего попрошайничать, а надо возвращать себе права свои со шпагой в руке) для свидания с французским принцем, который находился на русском фрегате, на рейде, и объяснили ему положение дел, советуя возвратиться в Германию.
Вы можете судить о моем удивлении, когда он сказал мне: "Я предвидел все эти затруднения и, поставив себе за правило вести журнал всему, что делаю в важных обстоятельствах, я вам тотчас докажу это".
Он достал большую книгу, писанную его рукою, из письменного стола, находившегося в его каюте, и дал мне прочесть подробное изложение его беседы с князем Зубовым, в которой, этот знаменитый временщик, выражался следующими подлинными словами, достаточно изобличающими его самонадеянность, непонимание различных форм правления и неумение вести дела:
"Все недоумения вашего королевского высочества будут разрешены; Англия сочтет лестным для себя принять вас; она сделает все, чего желает Императрица, и мы имеем там посланника, который сумеет склонить министерство угождать вам во всем". Вот, мой друг, каким образом этот молодой любимец, не знавший в России никаких преград, думал управлять всею Европой и считал все возможным, чего только захочет.
Французский принц отправился в Германию, довольно терпеливо покоряясь необходимости; но окружавшие его лица, из которых половина были пустые хвастуны, а другие интриганы и которые надеялись играть в Лондоне важную роль, уверили его, что все уладилось бы согласно их желаниям, если б с моей стороны не было отсутствия доброй воли.
И в этом смысле написали они к Эстерхази, а последний возбудил против меня негодование Зубова, уже оскорбленного и недовольного совершенной неудачей замыслов, которые он приписывал себе, но которые, в сущности, неприметно для него самого, нашептал ему Эстерхази*.
Из мемуаров графа Валентина Эстерхази
* Граф д'Артуа уехал из Петербурга 26-го апреля. Вскоре было получено известие, что он прибыл благополучно в Гулль. Но дела сложились не так, как мы ожидали.
Графу д'Артуа не было разрешено сойти на берег в Англии, под предлогом, что у него были долги; после довольно продолжительных переговоров, стало ясно, что, так как англичане обязались не вмешиваться во внутреннее управление Франции, то они не хотели содействовать тому, что могло повести к реставрации монархии.
Мысль об ассигновании субсидий России была отвергнута безо всяких переговоров. Прождав несколько дней в Гулле и убедившись в том, что он ничего не добьется, граф д'Артуа отправился к своему брату в Гамм.
К довершению моего злополучия, некто Инглис, искусный литейщик орудий, поссорившийся с главным начальником артиллерии, герцогом Ричмондом, попал, неизвестно каким образом, к Зубову, был принят им в нашу службу и подал ему список других здешних мастеров для вызова их в Россию, что нужно было сделать тайно, ибо это запрещено актами парламента.
И вот князь Зубов открыто пишет мне по почте, приказывая, именем Императрицы, завербовать этих рабочих, и объявляет мне, что Инглис приедет сам, чтоб постараться добыть инструментов, вывоз которых здесь тоже запрещен, под угрозою строгих наказаний.
Я немедленно отвечал ему шифрованным письмом, выражая крайнее сожаление, что он меня компрометирует; компрометирует и бедного Инглиса, который тотчас по прибытии своем будет посажен в тюрьму; что он даже компрометирует достоинство нашего двора; что я не могу взяться за такое поручение и прошу его сообразить, что случилось бы, если бы кавалер Витворт (английский посол при нашем дворе), злоупотребляя народным правом, ограждающим его личность, стал вербовать Русских подданных и рабочих, выезд которых запрещен законами, как и здесь, и вывозил бы тайно, путем контрабанды, инструменты и снаряды, недозволенные к вывозу под страхом строгих взысканий.
Не возбудил ли бы он у нас всеобщего негодования? Мог ли бы он после того вести текущие дела и служить с пользой своему Отечеству и Государю в сношениях с Россией?
Я просил Зубова предположить на мгновение, что он на моем месте, и тогда он увидел бы, что я не могу взяться за подобное поручение, а если бы даже и мог, то он лишил меня средств к тому, написав ко мне гласно, - ибо вскрытием писем английское правительство прежде меня известилось о данном мне поручении, и вследствие этого Инглис будет арестован, как скоро сюда приедет.
Он ничего не отвечал на это письмо, но, уязвленный уроком, поневоле данным ему мною, порочил меня, как человека, более преданного Англии, чем своему Отечеству. Оскорбленное тщеславие этого молодого гордеца, встретившего лишь во мне одном неповиновение его приказаниям, отомстило мне самым низким образом, и человек, служивший более 40 лет с пламенным усердием, стал подвергаться неприятностям при всех возможных случаях.
Меня не только обходили по службе и оскорбляли презрительными отзывами, мне даже отказывали в самых справедливых просьбах. Между прочим, мне было и до сих пор осталось наиболее обидным следующее. Я не переставал ежегодно (и это длилось несколько лет) хлопотать о повышении лиц, состоявших при моей канцелярии.
Для них однако ж ничего не делали, после того как они работали, подобно каторжным, в то время, когда мы все здесь трудились денно и нощно для отвращения войны, замышляемой против нас англичанами, и успели в этом.
Такой отказ в повышении тем более жесток, что оно не было сопряжено с возвышением окладов, и экономия в расходах не могла служить предлогом, а только хотели оскорбить меня и заставляли моих подчиненных и сотрудников по службе быть жертвами их привязанности ко мне: ибо если бы они просили о переводе их в другие миссии, то это было бы исполнено, и они пользовались бы повышением наравне с прочими; но они решились скорее все переносить, чем расстаться со мной, и меня более всего огорчает, что они должны страдать за привязанность свою ко мне.
Все они люди даровитые, примерного поведения, вполне способные служить с пользою везде, а в особенности здесь, по основательному знанию страны и языка. Несчастнее всех достойный г. Лизакевич (Василий Григорьевич), происходящий от старинных малороссийских дворян; он служит около 45 лет, был уже советником посольства, когда г. Алопеус (Максим Максимович) поступил на службу, а г. Бюлер (Карл Яковлевич) находился еще в школе. Он, неоднократно и в продолжительное время, исправлял должность поверенного в делах; здесь же он находится уже 33 года.
Он стар и дряхл, и так обжился здесь, что умер бы, если б вынужден был переселиться в иное место. Он чужд всякого честолюбия и желал исходатайствовать себе ту же милость, как и г. Хотинский (Николай Константинович), который прослужил менее его (хотя тоже долго служил), а именно увольнение с правом остаток своих дней провести здесь, как тот во Франции, и с сохранением жалования.
Это было в ту минуту, когда наши дела с Англией устроились. И он успел бы в своем ходатайстве, ибо намерен был обратиться прямо к Императрице, которая любит подобные приемы и не отказала бы ему в том, что даровала Хотинскому; но я отклонил его от этого намерения, потому что он мне нужен: он мне друг, и я надеялся, что обстоятельства могут принять более благоприятный для меня оборот и что мне удастся выпросить ему прибавку содержания без увольнения и тем удержать на службе столь полезного человека.
Вы знаете его лично, мой добрый друг; вы сами в состоянии судить, возможно ли найти человека честнее и благодушнее этого достойного и почтенного старца. Ему 60 лет, и он телом крайне слаб, выдержав две опасные болезни после вашего отъезда; но голова у него свежа и работает как у молодого человека.
Я сегодня пишу канцлеру и вице-канцлеру, ходатайствуя о повышениях для моей бедной, забытой и опальной канцелярии; но, как не дозволено в представлениях определять самые награды, а я таковых ожидаю по случаю коронации, то я вам настоятельно поручаю, как другу моему, похлопотать у канцлера, у вице-канцлера и у графа Безбородки, чтоб г. Лизакевич избавлен был от своего Владимира 4-й степени, носимого одновременно с ним молодыми людьми, которые родились, когда он уже давно состоял на службе; чтоб ему дали крест 3-й степени и, вместе с заслуженным повышением, по крайней мере, 100 фунтов стерлингов добавочного содержания за долговременную службу.
Мы имеем счастье быть подданными Государя (Павел I) великодушного и справедливого, и я уверен, что как скоро Его И. В. известится о долговременном служении г. Лизакевича, Государь не откажет ему в просимой милости на остальные немногие годы жизни этого почтенного человека.
Вы хотя знали этого достойного человека, но есть в Петербурге люди, которые знали его еще ближе; между ними есть один, которого я не имею удовольствия знать, о чем очень сожалею (ибо он, по всеобщему отзыву, человек добродетельный) - это г. Плещеев (Сергей Иванович).
Поговорите с ним о г. Лизакевиче: он более меня скажет вам о его честности, доброте, способностях, долговременной службе и о недостаточности средств, которые принесла ему эта служба. Помогите, умоляю вас, несколько усладить горькую жизнь человека, уже сошедшего одной ногой в могилу и которому, по его болезненному состоянию, необходимо более безбедное существование. Вы любите творить добро (гр. Ростопчин), и я надеюсь, что вы не оставите заняться этим благим делом.